Kitobni o'qish: «Годы с пумой. Как одна кошка изменила мою жизнь»

Посвящается всем, кто когда-либо любил этот заповедник.

И Вайре

© Кикина И.Е., перевод на русский язык, 2023

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Теперь забирать имена было не у кого, и все же какими близкими казались мне все эти существа, когда я видела, как кто-то из них проплывает, пролетает, проползает передо мной, или касается моей кожи, или следует за мной по пятам в ночи, или недолго идет рядом днем. Они казались куда ближе, чем раньше, когда их имена стояли между нами, словно прозрачное препятствие. Теперь же эти существа были так близко, что мой страх перед ними и их страх передо мной сливались в единый страх. И тяга, которую чувствовали многие из нас, желание потереться, погладить чешую, кожу, перья или мех другого, попробовать плоти или крови друг друга, согреть друг друга – эта тяга теперь слилась со страхом, и охотника невозможно стало отличить от добычи, как и того, кто поедает, от того, кого едят.

Урсула К. Легуин, «Она забирает их имена»

Предисловие автора

У пумы много названий. Возможно, из-за того, что когда-то они были распространены по всей территории обеих Америк, от Канады до границ архипелага Огненная Земля. Флоридская пантера, кугуар, горный лев, дикая кошка, горный ревун, красный тигр, кугуакуарана, призрачная кошка… Говорят, у пумы больше восьмидесяти задокументированных названий – больше, чем у любого другого животного. Но живя в Боливии, я знала ее просто как пуму (с длинным «у»).

Большинство имен в книге изменено. Некоторые персонажи собирательные, некоторые события сдвинуты во времени, чтобы уложиться в книгу разумного объема, хотя по большей части я пересказала их так, как помню. Название организации и место действия я не меняла. «Комунидад Инти Вара Ясси» – это боливийская негосударственная организация, дающая диким животным, пострадавшим от незаконной торговли представителями фауны, второй шанс. Приют называется «Амбуэ Ари». Обе организации продолжают существовать благодаря людям, у которых столько внутренней силы, что словами не выразить.

Часть первая

На дворе 2007 год, мне двадцать четыре. Я не особо низкая, но и не сильно высокая. Примерно метр семьдесят. Нос крючком, сиськи такие, что спина постоянно болит, а ноги волочатся по земле. Я несколько запуталась, почему, и сама не понимаю. Большую часть жизни я была одинока. Когда нервничаю, то ем и курю, а нервничаю я часто. Мои родители психологи. У меня есть сестра и два брата, все очень успешные. Я англичанка, выпускница факультета искусствоведения, даже не представляющая, что обезьяны умеют шутить и могут впадать в депрессию. Я понятия не имею, как выглядит пума.

– Gringa¹. ¡Aquí!²

Мы тряслись в дребезжащем автобусе неведомо сколько – часов, наверно, пять.

Я протираю запотевшее треснутое стекло рукавом и пытаюсь что-то рассмотреть сквозь эту полосу. Но вижу только джунгли.

– ¿En serio?³

Не могу скрыть нотку страха в голосе.

– ¡Sí! El parque⁴.

Сидящая рядом женщина снимает с моих колен своего ребенка, а какой-то мужчина уже пробирается вдоль рядов сидений мимо других стиснутых пассажиров, кур, детей, какой-то экзотической птицы и мешков с рисом и заявляет свои права на мои драгоценные несколько сантиметров кресла. И вот я стою одна-одинешенька на пустой, прямой дороге посреди боливийской части бассейна Амазонки и наблюдаю, как скрываются вдали задние фары автобуса. В воздухе висит мягкая дымка, из-за которой тонкий, крошащийся асфальт словно течет, как река. С берегов свешиваются высокие травы и деревья – зеленые, фиолетовые, оранжевые и золотые. Листья всевозможных оттенков будто сливаются в нечто единое, неясно очерченное, огромное. Пахнет жарой, воздух будто спертый, и я дышу с трудом. Небо голубое, но по краям уже становится красновато-золотым. Скоро стемнеет. Пока я ехала, казалось, что снаружи будет гулкая тишина, но я ошибалась.

Джунгли гомонят, говорят на языке, которого я прежде не слышала.

Прихлопываю москита на шее, ладонь окрашивается кровью. Еще один зудит возле уха. Я машу руками, постанывая и вертясь на месте. Джунгли повсюду, и, оглянувшись, вижу обезьяну, сидящую на указательном столбе. Вскрикиваю и отскакиваю назад. Обезьяна ростом с маленького ребенка, сгорбленная, с рыжей шерстью. На указателе ярко-красными буквами написано: «НЕ ПУСКАТЬ ОБЕЗЬЯН НА ДОРОГУ!» Она сидит и таращится на меня. «Ну и? И что ты сделаешь?» Я не собираюсь ничего делать. Скоро стемнеет, а я одна посреди джунглей. Чувствую дурноту. И тут сквозь гомон слышу новый звук. С жутким треском, точно ядро, из подлеска вырывается огромная черная свинья. Она поднимает голову – в зубах зажат красный лифчик – и смотрит мне прямо в глаза. Я готова развернуться и бежать, но тут на дорогу вслед за свиньей выскакивает мужчина. Он вынимает палки из волос.

– Панчита!

Свинья разворачивается и уносится прочь. Я слышу эхо топота копыт, а потом зеленое марево засасывает ее. Вот и след простыл.

Мои воспоминания из детства – рядом с домом раскинулся лес. Даже не лес, а маленькая, чахлая рощица. Однажды, когда мне было лет восемь, я попыталась там заночевать. Папа отвел меня в рощицу и оставил, как я и попросила. Позже я узнала, что он никуда не ушел, а устроился неподалеку с пачкой печенья и термосом горячего чая. Но я съежилась в спальном мешке. Ноздри заполнял чуждый запах земли и мха, а по венам бежала горячая дрожь страха. Я продержалась десять минут и помчалась домой в слезах, со спальником под мышкой, в твердой уверенности, что на деревьях, которые трещали и качались над головой, полно чудовищ.

– ¡Bienvenidos! ⁵– Мужчина, стоящий передо мной, жизнерадостно улыбается. – Agustino. Soy el veterinario aquí.⁶

Он окидывает меня оценивающим взглядом с ног до головы, будто ничуть не удивившись, увидев меня здесь, посреди дороги, в компании обезьяны, в облаке кислого запаха сбежавшей свиньи. Словно здесь постоянно объявляются левые иностранцы, и их всякий раз встречают представители местной фауны. А вообще у меня нет подобной привычки – обычно я не забираюсь в такую глушь.

По идее трехмесячное пешее путешествие по Боливии должно было дать мне новый взгляд на жизнь, так необходимый после увольнения с очередной работы (а сколько я их сменила до этого!). Было ощущение, что мне дали карту собственной жизни, но я сбилась с маршрута. Я постоянно увольнялась, надеясь, что новое место укажет дорогу к успеху. Последней соломинкой, сломавшей спину верблюда, оказалась должность в отделе маркетинга в крупной туристической компании. Никаких сомнений: пешее путешествие поможет разобраться в себе. Я планировала вернуться преображенной, как Элизабет Гилберт⁷ из поколения миллениалов. Хотелось стать человеком, который, катаясь на американских горках, вскидывает руки в воздух, принимает верные решения, очертя голову ходит на свидания и знает, чего хочет от жизни. Человеком, обожающим корпоративы… Не таким, который лопает арахисовое масло в полночь, сидя на кухонном полу, а потом не может из дома выйти, поскольку что ни надень, все полнит. Таким, который может оказаться на обочине у черта на рогах и ничуть не тревожиться по этому поводу. Девушкой, готовой встречаться, а потом когда-нибудь стать женой, матерью, женщиной с успешной карьерой. В общем, как мне кажется, я хотела стать полной противоположностью себе нынешней.

Однако вот я путешествую уже два месяца и устала снимать койки в общежитиях, воняющих пивом и холодной блевотиной. Я по-прежнему стесняюсь таких же путешественников, которые пытаются со мной подружиться. Мне претят специально организованные «достопримечательности», где продаются стейки из мяса ламы по цене билета на самолет. В одном из подобных мест я подслушала, что, если поехать на север, можно купить билет на местный корабль, который навсегда увезет тебя с Планеты Одиночества. Будешь качаться в гамаке, смотреть на розовых речных дельфинов и пить кокосовое молоко. Я подумала, что звучит заманчиво. Поэтому отправилась на север и две недели просидела на топком речном берегу. Ждала корабля, а он так и не пришел. Обгоревшая, одинокая, растолстевшая от пирожков эмпанада, выполосканная дождями, я наконец пошла искать интернет-кафе, чтобы поменять авиабилет. Я потеряла всякую надежду. Хотелось домой. Но именно в том интернет-кафе, жуя холодную пиццу, запивая вонючим пивом и дымя сигаретами, я наткнулась на брошюрку боливийской благотворительной организации, помогающей животным. На обложке была жизнерадостная обезьянка. В тексте говорилось, что требуются волонтеры.

Потому-то я здесь и оказалась – исключительно из-за отсутствия всякой цели, да еще и внутренний голос уговаривал: «Рано сдаваться».

Я даже не в курсе, что это за организация. Знаю только, что здесь есть обезьянки, которые, по идее, должны выглядеть жизнерадостно.

Но эта вовсе не радостная. Она подползает к нам, хватает Агустино за штаны и взбирается по его одежде. Мужчина берет ее на руки, и обезьяна угрюмо пялится на меня. На первый взгляд показалось, что здешний ветеринар примерно мой ровесник, но теперь я сомневаюсь. Глаза у него темно-коричневые и добрые, окруженные морщинками, волосы черные, непослушные и растрепанные. Он маленького роста, немного полноват, с круглым лицом, которое мне помимо воли начинает нравиться. Он сует руку за отворот куртки и достает кусочек сыра. Обезьяна воет от восторга, хватает сыр и запихивает в рот. Агустино смущенно посматривает на меня. Целует обезьяну в меховую макушку.

– Коко вообще-то нельзя сыр, но только так я могу увести его с дороги. Здесь слишком опасно. Слишком много машин.

Я смотрю вправо-влево на пустую дорогу и неуверенно киваю. Довод насчет машин кажется абсурдным. Мы на краю вселенной, и даже крошечный местный автобус, на котором приехала я, кажется далеким воспоминанием.

– Идем!

Агустино срывается с места быстрым шагом, сворачивает на узкую, петляющую тропку. Коко перебирается выше, крепко обвивая плечи ветеринара, подпрыгивает вверх и вниз, вцепившись маленькими волосатыми пальцами в воротник Агустино, и издает губами длинный, громкий, тоскливый пердящий звук.

– Точно, – бормочу я себе под нос, – мы с тобой в заднице.

Вдыхая тяжелый, влажный, подернутый туманом воздух, мы, как и свинья, исчезаем под лиственным пологом. Перехожу на рысцу, чтобы не отстать, и рюкзак бьет меня по лопаткам. То и дело тру ладонями лицо: какие-то твари жужжат в носу, во рту, в ушах. Ветки, острые и настойчивые, вцепляются в волосы, в кровь царапают кожу. Мы идем во мраке. Я слышу не только писк москитов, но и голоса птиц, жуков, сверчков, шуршание чего-то зловеще-крупного под ногами. Звуки смыкаются вокруг, и я чувствую запах почвы, влаги, гнили.

Мы идем, наверное, минут пять, хотя кажется, что гораздо дольше, и тут Агустино наконец останавливается и оборачивается.

– Добро пожаловать в el parque!

Мы вышли к просеке, по периметру которой расставлены хижины и покосившиеся постройки. Здесь слоняется несколько человек, местных и иностранцев. Одежда заляпана, на резиновых сапогах толстая корка грязи. Агустино принимается махать руками и звать высоким бодрым голосом:

– Самита!

От группы людей отделяется девушка и подходит к нам. У нее тоже на руках обезьяна, копия Коко, только у того внушительная рыжая борода, а у этой особи бороды нет совсем, словно ее обрезали. Как только девушка оказывается достаточно близко, Коко спрыгивает с рук Агустино. Она умудряется поймать животное на ходу, и теперь две обезьяны ревниво борются за свободное место, сердито ворча друг на друга, но девушка даже не сбивается с шага. Лишь чуть наклоняется вперед и протягивает мне руку.

– Я Саманта. Сэмми.

Запах от нее феноменальный.

Пытаюсь оценить обстановку в целом. Ситуация настораживает. Обезьяны удивительные, конечно, но… вонь просто сбивает с ног. Как если бы в футболку завернули рыбу и оставили разлагаться в сорокаградусную жару. Вижу и других животных. Чудовищная свинья храпит, распластавшись в грязи, и не замечает людей, которым приходится через нее переступать. Я знаю, что это та же самая, поскольку кружевной лифчик валяется возле нее, как приз. Существо, напоминающее енота, задрав хвост трубой, издает громкий, агрессивный писк. Оно старательно подкапывается под дверь одной из построек. А еще надо всем этим нависают джунгли, исключая любое подобие света и пространства. Я ведь не так далеко от дороги. Там небо уже начинало краснеть, а здесь его даже не видно. Воздух темный, закатный, как будто, если я проведу рукой, он сдвинется, словно дым.

– Я… эмм… – мямлю я.

Сэмми приподнимает брови. Она иностранка, как и я. Американка, кажется. Примерно моего возраста. Низкая и плотноватая. Наверное, красивая. Трудно сказать. Грязь повсюду: запеклась в густых волосах, присохла к одежде, к коже. На поясе висит ржавое, жуткого вида мачете. Она стирает со лба пот прелым, влажным рукавом и смеется. Смех как у маньяка. Он отражается от деревьев, и Сэмми кажется крупнее, чем на самом деле.

– Ты не волнуйся, – говорит она.

– Я не волнуюсь, – быстро отвечаю я. Но это вранье. На самом деле очень волнуюсь.

– У тебя есть налобный фонарик? – бросает она через плечо и идет прочь, поманив меня за собой. – У нас нет электричества и горячей воды.

Я лихорадочно пытаюсь сообразить, как люди вообще живут без этого?

Две обезьяны висят на ее шее и подозрительно меня разглядывают.

– Будешь спать в «Ла-Пасе», – сообщает Саманта и помогает мне снять с плеч рюкзак у входа в здание, которое, наверное, когда-то было белым.

В здание ведут четыре двери, с которых облезает старая зеленая краска. На каждой табличка. «САНТА-КРУС». «ЛА-ПАС». «БЕНИ». «ПОТОСИ».

– «Ла-Пас» – хорошая комната, – продолжает она, пока я пытаюсь нарыть в рюкзаке фонарь. – Там сейчас всего три человека. Душ, – указывает на деревянный сарай, едва заметный за деревьями. – Есть туалеты со смывом, но мы ими не пользуемся: это чревато.

Говоря «со смывом», она изображает пальцами кавычки, а Коко кряхтит, будто соглашается. Саманта смотрит на него с умилением. Интересно, долго она здесь проработала? Несколько лет? В брошюре говорилось, что минимальный срок – две недели…

– Это у нас называется патио.

Она оптимистично обводит рукой поляну, которая больше похожа на грязный перекресток.

Тропинки обозначены шатающимися кирпичами. В центре несколько скамеек жалкого вида и криво торчит труба с водопроводным краном. Сэмми показывает вбок:

– Comedor⁸, там мы едим.

Прямоугольная деревянная конструкция. Вместо стен – зеленая сетка, видимо, для защиты от насекомых. Под ней только что зажгли свечи, и они бросают на землю пляшущие тени.

– За спальным блоком медпункт Агустино, – продолжает Сэмми. – Если поранишься, иди туда.

– К ветеринару?

– Агустино ювелирно владеет скальпелем, – громко смеется Сэмми.

Я морщусь. «Всего одну ночь, – говорю я себе. – Надо пережить одну ночь. Утром уеду».

– Но если нельзя пользоваться туалетом со смывом… где я могу… э-э-э…

Я замолкаю и краснею в тон обезьяньей шерсти.

Саманта поворачивается и указывает в темноту:

– Сортир там.

Потом, опершись о стену для равновесия, она, как ни в чем ни бывало, снимает резиновый сапог, переворачивает его, и на землю выливается длинная струя коричневой жижи. Я в ужасе таращусь на нее.

Сэмми лукаво подмигивает.

– Болото.

У меня отвисает челюсть.

– Болото?

Потом она машет рукой и просто уходит. Обезьяны поворачивают головы и наблюдают за мной. Их глаза светятся в почти полной темноте. Мрак такой густой, словно меня проглотили. Мгновение я стою одна в орущей тьме, окруженная стрекотом, пульсацией, перестуками, я не могу сообразить, что делать. Живот сводит, и у меня не остается выбора: сломя голову устремляюсь по тропинке – не тропинке, которую показала Саманта. Это лишь чуть менее темный прогал среди других между деревьями. Луч фонарика попадает на ветви, и они сияют белизной, точно ребра, точно трупы, сложенные друг на друга.

Через пару минут меня со всех сторон окружает густая листва. «Тропинка» оказалась тупиком, а сортир – сараем в ее конце. Я тяну на себя скрипучую дверь. Сердце громко бьется. Стягиваю джинсы и нависаю над потрескавшимся сиденьем над ямой, которая больше похожа не на нужник, а на дыру в бесконечность. Смердит невозможно, до рвотного позыва. То, что я извергла из себя, с громким плюхом падает в супообразную жижу далеко внизу. Колени упираются в дверь, и я читаю нацарапанное на ней послание: «El lugar perfecto para meditar, pensar, soñar, amar, compartir, escuchar, hablar y estar» – «Это идеальное место, где можно медитировать, размышлять, мечтать, любить, делиться, слушать, говорить и просто быть». Фыркаю. У кого-то отличное чувство юмора. Мне кажется, мое отношение к насекомым вполне нормальное. Я их не люблю. Как-то раз я заперла комнату на ключ и неделю спала на диване, потому что на подушку заполз домовый паук. И вот сейчас я вижу на краю сиденья клок серой паутины. На стенах выгравировали узоры термиты. Я не хочу оборачиваться, но не могу заставить себя не смотреть. Я заглядываю в дыру. Там что-то движется. Кишит. Дерьмо и личинки. Я визжу. Паук размером с чайную чашку лениво ползет вверх по сиденью. Он черный, с желтыми жвалами.

Пулей вылетаю за дверь, даже не застегнув джинсы. Когда добираюсь до патио, к счастью, там никого нет, и никто не видит, как я тяжело дышу, согнувшись и потирая бок, в котором колет от быстрого бега. Вспоминается школа: на физкультуре мы безнадежно наматывали круги вокруг квартала. Светоотражающие жилеты ярко сияли в зимних сумерках. Это была школа с большими замашками, только для девочек, и пробежки являлись возможностью оценить, кто из нас выше в дарвиновской иерархии выживания наиболее приспособленных. Мы тренировались, чтобы в будущем конкурировать с адвокатами, врачами, горожанами и людьми с мягкими ладонями и еще более мягкими дипломатами, каждый день ездящими на работу из пригорода. Уже тогда я понимала: подобная конкуренция, пожалуй, не для меня. И все равно старалась, бежала круг за кругом, с лицом цвета помидора и колотьем в боку. Другие девочки хихикали, а холодная британская сырость пронизывала меня до костей.

Восстанавливая дыхание, я смотрю на яркий огонек свечи в столовой. Там смеются, ужинают. От запаха жареного чеснока рот наполняется слюной, но я вымотанная, потная, а волосы… Даже думать не хочу, как сейчас выглядят мои волосы.

Нахожу дверь в «Ла-Пас». На полу огарки свечей. Я зажигаю один, и на увешанных паутиной кирпичных стенах начинают трепетать призрачные тени. Я не знаю, который час. Наверное, еще и восьми нет. В спальне три двухъярусные кровати, то есть всего шесть коек, и только одно крошечное окошко в дальней стене. Повсюду валяются вещи: рюкзаки, ботинки, старые сапоги. Между кроватями натянуты веревки для сушки белья. На них висит влажная одежда, создающая впечатление сырой, заросшей плесенью пещеры. Осматриваю пустую верхнюю койку, и выясняется, что чехол матраса пластиковый, а внутри солома, жесткая и немилосердная. «Ну что ж, – думаю я с истеричным смешком, – спать будет не жарко». Простыни на матрасе нет, но зато висит москитная сетка, на которой, даже если не особенно приглядываться, видны прорехи и пятна крови. Что это все значит, даже представить страшно. Залезаю в койку, не раздеваясь. Хотя еще слишком рано ложиться, и жарко до тошноты, и я даже не почистила зубы, просто натягиваю край спальника на голову, закрываю глаза и молюсь, чтобы никто, ни одно живое существо меня не заметило.

Просыпаюсь от рыка. В спальне лев. Я резко сажусь, стукаюсь головой о балку. Свет просачивается сквозь зеленую сетку на окне. Где я? Что за…

У меня в ногах сидит обезьяна. Вовсе не лев.

На миг от облегчения кружится голова, и тут я осознаю: у меня в ногах сидит обезьяна!

На моем спальном мешке! Это вторая, без бороды, и она по-прежнему выглядит совершенно не радостной! Я поскорее отодвигаюсь, прямо-таки вминаюсь в стену. Я ни к чему не хочу прикасаться. Ни к обезьяне, ни к москитной сетке, ни к кирпичу, увитому паутиной, ни к твердому, как камень, бугристому матрасу, блестящему от моего пота и наверняка кишащему клопами и блохами. Обезьяна замолкает. В глазах ее отражается какое-то чувство: жалость, злость, страдание… не могу понять. Она набирает побольше воздуха, выпячивает грудь и издает еще один мощный вопль. Я зажимаю уши ладонями.

– Не волнуйся. Это его утренний ритуал. Он любит знакомиться с новенькими девушками.

Появляется голова. Кустистые кудри, пшеничная борода, шея, как у регбиста. Лицо поразительно бледное, усыпанное веснушками. Серо-голубые глаза. Британец с Манчестерским акцентом. Он протягивает руку и гладит обезьяну. Кожа вокруг глаз собирается от улыбки.

– Hola Faustino⁹, – шепчет незнакомец.

– Его здесь быть не должно!

Мы подпрыгиваем от неожиданности. Я выглядываю сквозь свою москитную сетку. Посреди комнаты стоит девушка, уперев руки в бока. С ее макушки ниспадает каскад темных кудрей, лицо покраснело от злости.

– Томас! – Она грозно глядит на парня. – Убери отсюда обезьяну. Чтоб тебя, Том.

И осуждающе указывает на нас пальцем, будто обезьяна здесь оказалась и по моей вине тоже. Непрошеное животное только показывает ей язык. Девушка громко вскрикивает от отвращения, а потом подбегает к рюкзаку у стены и принимается в нем ожесточенно копаться. У нее сильный акцент, кажется, восточноевропейский.

– Если он опять рылся в моих вещах…

– Он не рылся, Катарина. Он не вор, ведь правда, Фоз?

Обезьяна жалостно смотрит на Тома. Потом забирается к нему на ручки, оба бросают на девушку оскорбленные взгляды и удаляются. Дверь дребезжит, закрываясь за ними.

– Да где он?

Теперь одежда летит во все стороны.

– А что ты потеряла?

Я выглядываю из-под сетки.

Катарина, все еще хмурясь, зыркает на меня.

– А, ты живая. А то мы сомневались.

Я краснею, она возвращается к куче одежды:

– Мой лифчик. Этот засранец опять стянул мой лифчик.

– Вчера я видела свинью. С лифчиком. Красным таким.

Я смеюсь, вдруг осознав, как глупо это звучит. Но хочу, чтобы она простила меня за вторжение обезьяны. Большие карие глаза девушки округляются.

– Панчита?

И не успеваю я ничего сказать, как она выбегает за дверь. Ее обвинительные крики разносятся по патио. Снова ложусь, разглядываю потолочные балки. Надеюсь, я не совершила большую ошибку. Совсем не хочется сердить эту свинью.

Выхожу в патио. Сейчас только полседьмого утра, а жизнь вокруг уже кипит. От всей души жалею, что всю юность считала ворон и курила позади спортзала, вместо того чтобы научиться чему-нибудь полезному, например, столярничать или взбираться на деревья, из инструментов имея при себе только смекалку. Здешние обитатели так органично вписываются в среду, словно всю жизнь провели в джунглях. Я потрясенно пялюсь на них. Люди разных возрастов и национальностей, но боливийцев больше, чем иностранцев. И дети есть: замечаю не меньше пяти. Один пухлощекий парнишка, не старше одиннадцати лет, несет на руках енотоподобное создание (я слышала, его зовут Теанхи. В смысле, енота, а не мальчика). Они о чем-то переговариваются на языке писка.

Не могу не заметить, что при свете дня лагерь выглядит даже хуже, чем вечером.

Повсюду деловито расхаживают странные животные.

Белки, то ли крысы, то ли морские свинки, пятна у которых образуют линии, похожие на лампасы, опять эта свинья, хотя теперь начинаю сомневаться, что это свинья… Она больше похожа на гигантскую тропическую тварь, помесь свиньи и дикого кабана. Кое-как расчищенные тропки ведут в лес, и я чувствую некое давление на тыльную часть шеи, когда надо мной склоняются деревья. Старые инструменты, доски, ржавые изгороди клубком валяются среди грязи, обломков кирпичей, гниющих листьев, крошащегося цемента и луж. Кажется, кто-то пытался придать этому заповеднику жизнерадостный вид: когда-то спальный блок был украшен яркими изображениями обитателей джунглей, но теперь на месте туканов и попугаев осталась лишь потрескавшаяся краска и паутина. Приглядевшись повнимательнее, замечаю в бетоне тысячи крошечных розовых яиц. Меня невольно передергивает, и я стараюсь не представлять, какие малюсенькие сердца развиваются внутри. Надо всем довлеет сшибающий с ног запах влажной земли и гниющих фруктов.

– Лаура?

Я поворачиваюсь. Ко мне приближается женщина. Она боливийка, низенькая, с круглым лицом в обрамлении густых черных волос, заплетенных в косы, которые доходят почти до талии. Женщина сутулится, вокруг ее темных глаз видны морщины безмерной усталости. На ней джинсы, резиновые сапоги, рубашка из плотной ткани и старая, потрепанная ковбойская шляпа. С собой рюкзак, к нему привешены мачете, веревки, карабины, ведра. Идет так, будто атакует: размахивает руками, словно отталкивает воздух со своего пути. Мне даже хочется попятиться, чтобы уступить ей дорогу. Так я и делаю, упираясь спиной в дверь комнаты «Ла-Пас». Но тут женщина подходит ближе и… улыбается. От этого морщины на ее лице разглаживаются, кожа начинает сиять, мне вдруг хочется сделать шаг вперед, а не назад.

– Vamos¹⁰, – отрывисто зовет она.

Женщина тут же начинает шагать прочь, и я увязываюсь следом, прохожу сквозь завешенный сеткой вход в comedor. Моя рука автоматически берет предложенную кружку кофе, тело послушно устраивается на шаткой скамейке. Приходится ухватиться за стол, чтобы не упасть. Женщина садится напротив и кладет ладони на потрескавшуюся деревянную столешницу между нами. Руки ее исчерчены шрамами.

Столовая у них… причудливая. Здесь три длинных стола, за которыми могут разместиться человек, наверное, тридцать (если сидеть вплотную), но сейчас никого нет, кроме нас. Стены из кирпича, но примерно на уровне талии они попросту обрываются, уступая место зеленой сетке. Вместо пола – утоптанная земля, крыша из листового металла. У меня чувство, будто мы не в помещении. Две рыжие обезьяны сидят на низко свисающей лиане прямо за сеткой и сверлят меня взглядом. Коко и Фаустино.

Я смотрю на кофе, обнимаю пальцами горячую старую пластиковую кружку. Я не пью кофе. От него все атомы тела начинают дребезжать. Но я вцепляюсь в эту кружку, будто от этого зависит моя жизнь, – потому что знаю: так и есть. Я знаю этот запах. Запах чего-то нормального среди всего этого безумия.

– ¿Hablas español?¹¹

Голос у женщины низкий, словно она подстраивает его для другого собеседника, которого я не вижу. Наверное, ей за тридцать. Может, даже ближе к сорока.

Я кривлюсь, делаю рукой жест «так себе».

– Más o menos¹².

Она кивает.

– Entonces mi nombre es Mila¹³. – Затем начинает говорить по-английски с сильным акцентом: – Я и наш ветеринар Агустино начальники заповедника. Кажется, ты с ним уже познакомилась?

Быстро киваю.

– Мы заботимся о диких животных, которых пытались нелегально продать. Monos, aves, chanchos, tapires, gatos¹⁴…

– Gatos? – перебиваю я.

Кошки? Интересно, собаками тоже нелегально торгуют? Это меня немного ободряет. Я люблю собак. Но забыла, как по-испански «собака», а оглядываясь вокруг, вижу только обезьян. У некоторых сотрудников на плечах яркие птицы. Я вздрагиваю, заметив мальчика, шею которого обвил кто-то вроде детеныша анаконды.

– Sí. У нас шестнадцать кошек. Ягуары, оцелоты. И пумы.

Тупо пялюсь на Милу. Понятно. Значит, не домашние.

– У меня есть пума, с которой можешь поработать ты.

– Пума?!

Она кивает.

– Но, если согласна, ты должна остаться здесь на месяц. Чтобы работать с пумой, нужен минимум месяц, – она колеблется, пристально разглядывая меня. Я нервно тереблю воротник и смотрю на ее покрытые шрамами руки. – Если нет, можешь пробыть меньше. Две недели. Работать с птицами, обезьянами.

Однако после слова «пума» я почти ничего не воспринимаю.

Если честно, я смутно представляю себе, какие они. Думаю, большие, дикие и сильные. Несмотря на жару, предплечья у меня покрываются гусиной кожей. Пятнышки на радужке строгих глаз Милы напоминают переливы «тигрового глаза». Мне кажется, таким, как я, не стоит доверять работу с большими, дикими и сильными животными. У меня дрожат колени. Может, просто собрать вещи? Может, подождать на обочине автобус или вызвать такси? А отсюда получится вызвать такси?

Взгляд Милы проходит по мне будто граблями.

– Эту пуму зовут Вайра.

Я сильно сжимаю ободок кружки. У меня не получается выдавить из себя ни звука, и кажется, сейчас Мила встанет. Она поняла: «Видимо, эта девушка нам не подходит».

В отчаянии я оглядываюсь по сторонам. Взгляд падает на обезьян. Разве я могу подойти для такого? Безбородая обезьяна, та, что сидела на моей койке, сжимает в кулаке Тот Самый Лифчик. Ее волосатые пальчики крепко держат лямки. Я открываю и закрываю рот. Вот ведь вор! Он с хитрым видом подносит трофей к носу и с долгим, глубоким вдохом втягивает запах, а потом сует добычу Коко, который искоса посматривал на товарища. Фаустино кряхтит, заставляя Коко взять Тот Самый Лифчик. «Подельник» взбирается по крыше и запихивает интимный предмет в дыру в стене, а потом с виноватым лицом снова соскальзывает вниз.

Пуму. Мне.

Будто со стороны, в некоем оцепенении, я замечаю, что киваю. Это все из-за усталости, жары и чертовых обезьян… Но, когда Мила поворачивается ко мне и видит, что я киваю, ее улыбка сияет ярче солнца.

Одно из моих самых счастливых воспоминаний – как мы с сестрой уютно устраивались на родительской кровати и водили пальцами по золотым узорам на обложке маминого старого, тяжелого тома «Властелина колец». Тьма была так близко, за задернутыми шторами, а мы в безопасности. Один вечер нам читала мама, а на другой папа продолжал повествование о том, как хоббиты медленно путешествовали по чарующему и ужасающему Средиземью. Позже, когда я подросла, то стала сама впитывать фэнтези и научную фантастику… Мне всегда было мало темных лесов, глубоких океанов и горных вершин, вокруг которых завывает ветер. Но главное удовольствие заключалось в знании: я дома и в безопасности.

И вот я сижу, киваю и улыбаюсь как дура расположившейся напротив Миле. Отчаянно хочется ей угодить. Я думаю, что меня ждет через месяц, когда вернусь домой. Все эти уничтожающие должности, с которых я увольнялась. Мне начали приходить первые приглашения на свадьбу от девочек, с которыми я была вынуждена соревноваться в школе. А я даже ни с кем не встречаюсь, если не считать «друзей», с кем иногда спала после дождичка в четверг, по пьяни и в полной тайне. И кто хочет сохранить эти ночи в тайне: я или они? Даже этого не знаю. Интересно, это в школе я освоила излюбленную тактику выживания?