Kitobni o'qish: «Журнал «Юность» №10/2022»

Shrift:

На 1-й странице обложки рисунок Настасьи Поповой «В полёте»

Тема номера: сказки

Надя Алексеева

Родилась в 1988 году в Подмосковье, живет в Москве. Прозаик, драматург, редактор. Выпускница литературной школы CWS, мастерских Даниэля Орлова, Елены Холмогоровой и Николая Коляды. Публиковалась в сборниках малой прозы «Вечеринка с карликами», «Пашня», сборнике пьес «Близкие люди» и других. Лауреат международной премии для драматургов «Евразия-2021».

Жухлый человек
Карельская сказка

Человек он был жухлый, порезанный морщинами там и сям и до того спокойный, что юный инок однажды видел синицу, выстроившую гнездо на его голове, пока тот кемарил на припеке. Он прошел и забыл войну. Он смотрел на настоятеля и не мог понять, когда тот заплешивел и сгорбился. Молчал, провожал и встречал глазами любое шевеление. Глазами здоровался с миром, глазами мог в нем участвовать. Инок уводил его на ночь в келью, а днем высаживал проветриться, как тюфяк. Старик все держал в руке глиняный горшок, а в нем гремели белые клыки. Похоронить его станет кому-то работой (сколотить гроб, выкопать могилу, отслужить чин, крест воткнуть, поминки собрать). А он жил, и в голове его жила история. Страшная, неслыханная.

Ламба в их деревне была неглубокая, до большой Ладоги идти надо было от зари до тех пор, пока солнце прямо не станет. Это если пешком, ногой Суло, а если оленей запрячь, то мигом будешь на месте. Хильма, мать Суло, его не пускала на Ладогу: «В своем краю и вода слаще, нечего там тебе делать!» Отец с недавних пор все ходил к шаману, просил того три раза бить в бубен, отогнать западных духов. Да видно, шаман потерял свой колдовской зуб и теперь, бей в бубен или не бей, придется деревне западного бога почитать.

Западные люди пришли в железе, с копьями. Копали, копали яму, рубили лес, строили дом для своего бога. На крыше бревнышки подогнали крест-накрест, так, как Суло сгибал пальцы, пока клялся матери, что рыбу сам съел, а не коту скормил. Отец с другими мужчинами пас оленей на дальнем пастбище, когда в окно постучался лысый Пастор. Так он себя назвал – Пастор, а с ним еще двое с копьями. Подняла Хильма Суло с постели, натянула на него портки и рубаху, повязала себе шитый красным передник от сглаза. Вышли. У дома с крестом вся деревня собралась: дед Сохрой, соседи, красавица Окку, зареванная и без передника, ее утешала тетя Сиркка. Дядька Ийбу прямо с недоструганной лодкой-куйти пришел в обнимку. Суло так и вцепился в нее глазами – маленькая, точь-в-точь под него. Дощанку для большой воды отец обещал, когда Суло сам достанет горшок с верхней полки. Засыпая, Суло просил Туони дать ему этот проклятый горшок в руки.

Тыкнув и махнув мечом, железный человек загнал всех в дом бога. Там лысый Пастор брызгал всех водой, показывал на рисунок на доске: красивый большеглазый парень, едва живой, болтался на скрещенных бревнах. Суло кинулся было освободить парня или хоть рубахой укрыть – майские дни самые коварные, только снимешь оленью шапку, как снег пойдет. Хильма удержала его за ворот рубашки и все приговаривала: «Мокрый сырости не боится, мокрый сырости не боится», а Окку шепнула: «Видать, это их бог и есть. На рыбу похож, да?» Пастор велел всем стоять на коленях, пока ленивый луч не протянулся от двери до раздетого бога. Пастор все читал и читал из свитка.

Ну а дальше разошлись по домам, правда, хлеб пришлось отдать железным людям, а шаман всю ночь бил в бубен и отправил кукушку в соседнюю деревню. Кукушка вернулась, сказала: «Там все давно крещеные». Улетела прочь. Шаман все выл, и клочьями летели седые шаманские волосы над кривыми карельскими березами – Суло подумал даже, что он хочет стать как Пастор. Но тот упал с пеной изо рта и еще затемно ушел к духам.

Рассвета еще не было, синица не пискнула, как вернулся отец: взять хлеба пастухам, повидать свою Хильму и Суло, и – не узнал деревню. Хильма рассказала, как к духам вместе с шаманом ушел этой ночью и дядька Ийбу, а один из западных людей поселился в доме Окко, будто муж. К другой хозяйке заходил на рыбный пирог сам Пастор, деда Сохроя не побоялся.

Через задний двор пришлось бежать отцу назад пустым – собирать пастухов да рыбаков, держать совет про западного бога и про железных людей. Их отряд остался охранять деревню – большие шатры поставили, вырубили осинник, хорошо хоть, куйти дядька успел выстругать для Суло, прежде чем увидел предков. Суло хотел грести по большой воде за отцом вслед, да мать опять не пустила: «Мал еще! Вон горшок как высоко! Поди-ка достань» – и отправилась доить их олениху, Уму. Надоив, ранила бок Уме: «Прости, я возьму больше, чем вчера, нам нужны силы», – напоила молоком с кровью Суло, сама допила, что осталось. Суло видел, как равные слезы вытекли, ушли в землю: со смуглой щеки Хильмы и с мохнатой, рыжей – Умы.

Отец и рыбаки все не возвращались. Суло чуть с дерева не упал, вытягивая шею, глядя за ламбы на большую землю и в другой край – на большую воду. И разглядел. По большой воде, серой, вроде как пыльной от тумана, плыли лодки, до того могучие – хоть оленье стадо на них вези. Потом чуть затряслась земля, они, видать, шли в ногу. Потом и сухое дерево загорелось – это войско несло огонь. Они били железных, на высоких их палках колыхалась нарисованная голова того же бога. Суло вспомнил, как говорил шаман: «Как сцепятся шаманы – добра не жди. Бегите к Туони. Меня не будет. Бегите без меня!»

– Суло! Суло! Слезай!

– А отец? Пастухи вернутся, как нас найдут?

– Бежим! Не то выпорю оленьей вожжой!

Хильма стояла под деревом, и другие женщины возле нее. На них не было передников – непорядок. Их дети, даже те, что достают до горшков на полках, ревели. И Микко, лучший рыбак в округе, утирал нос. От них пахло кисло – страхом.

Когда Суло бежал с остальными к большой Ладоге, Микко крикнул ему: «Окку ушла к предкам! Не знаю, к своим или к западным! – Не договорив, он получил затрещину от Сиркки, плюнул на землю, указал пальцем на Суло. – А тебя! Тебя съест Туони». «Хильма», – тихо сказала обычно визгливая Сиркки. Хильма схватила Суло на руки, и захрустел под ее пексами хворост, ветер сдул челку с горячего лба Суло.

Под луной вышли к воде. Она лизала черные гладкие камни. «Эх, – подумал Суло. – Надо бы куйти свою прихватить и поплыть. Пожалуй, и Хильму выдержит, мы мало ели в последние месяцы». Но тут Хильма, отдышавшись, снова взяла на руки Суло, вошла в воду. Остальные взяли своих детей на руки, погрузились по грудь. Кому кукушка не накуковала детей – взяли чужих. Запахло тиной и рыбой, вокруг них закрутилась робкая волна. И вдруг всё, что над водой, обернулось туманом: ни рубашек, ни шапок, ни носов, ни ушей. Суло протянул руку – Сиркки взвизгнула! «Тихо сиди», – сказала Хильма. Суло почувствовал, как ниже пояса одновременно и стыло, и грело, вскинул ногу – взлетел рыбий хвост из воды. «Суло, сиди ты смирно!» Тут Суло не выдержал – зажмурился, нырнул. От ледяной воды загорелась голова, но под водой он увидел одни рыбьи хвосты, толстые, как у русалок-никси. Черная тень металась между хвостами. Она принюхивалась, как волк, выла колыбельную Хильмы. Суло поплыл было на знакомую песню – хоть он и мечтал о горшке на полке, давно сон его не был сладким, как две весны назад, когда Хильма раскачивала во сне его люльку. Вот уже почти схватил Суло тень за волчий хвост. Плеск! Хильма выдернула его наружу, зажала рот рукой.

На берегу толпились огни. Под ними головы: шлемы и гривы коней. Луна изо всех сил серебрила туман, и сколько люди с берега ни глядели в воду, ничего не увидели. Сиркки подплыла к Хильме, шепнула: «Туони нас спас, ты же видишь». Хильма молчала, Суло вдруг очень захотелось увидеть лицо матери. «Его дочери добрые, ты же знаешь». Суло почувствовал, как Сиркки, сказав это, быстро отплыла. Потом стало тихо, будто они все вмерзли в эту воду до весны, как жабы. Огни уже мелькали вверх по склону, но часть еще была на берегу: их кони фыркали и пили воду. Руки Хильмы больно давили на ребра, она прижимала Суло к себе лицом, и туман в том месте становился твердым и горячим. Сквозь него на миг стали видны лица всей деревни – обычно широкие, скуластые, они теперь стекали в воду.

«Бам-бам-бам», – простучало внутри Хильмы, а потом забарабанило зайцем. Она выхватила Суло из воды, подняла его высоко, хвост расщепился надвое, Суло увидел свои ноги в пек-сах. Хильма посадила его себе на шею. Побежала к берегу, дышала, хрипела. Волосы Хильмы под его пальцами становились короче и гуще, тело раздувалось, превращаясь в покрытую шкурой лежанку. Пахло горьким жиром, на котором они зимой пекли хлеб.

Луна снова вышла из-за набежавшей тучи – князь, стоявший на берегу, начал пятиться к своему коню. На него, скаля зубы, шел медведь с мальчишкой на спине. Стрелы их не брали, огонь шипел, не задевая шкуры, и угасал. Медведь, рыча, подошел вплотную, князь, город которого промышлял торговлей, никогда не ходил на охоту. Колени его подкосились, он упал на камни лбом и причитал: «Спаси и помилуй, спаси и помилуй». Его войско, стоявшее поодаль, без приказа не знало, что и делать. Опасались волков, которые учуют мертвечину в деревне, а тут из воды медведи выходят, да и князь помешался, видать.

Медведь обнюхал князя, лапой поднял ему голову, смотрел в лицо. Долго. Потом спихнул мальчишку с загривка прямо князю в руки. Тяжело ступая, ушел медведь в лес. Пришлось князю брать мальчишку с собой в поход на шведов и дальше назад везти в торговый город и там под большим колоколом объявить его сыном своим, Александром. На местном языке это значило «защитник». Князь позволил мальчику взять с собой куйти и достал ему горшок с верхней полки, а медведя искать побоялся. Объяснил мальчишке на пальцах.

Суло сам видел, что деревню его оставили в покое. Вбили крест каменный, не без этого. Но разрешили и шамана нового позвать, и почитать молодого бога вместе с Туони. Отца, почерневшего от горя, князь не тронул, но и Суло к нему не пустил. А когда отец ушел к предкам, гроб отдали Туони. Не то что с новым богом, даже с огнем не стали делиться. Непорядок. За что и убило громом Микко. Суло было жалко его лодку.

В палатах горшок стоял на верхней полке. Когда Суло наконец вытянулся, ему достался целый флот. Когда оброс густой светлой бородой и князь, названный его отец, ушел к предкам, западные люди пришли снова. Добрались едва ли не до колокола. Но зимняя твердая вода треснула под их войском – Туони прибрал всех вместе с железом. Суло было жалко коней. Не олени, но славные звери. Вскоре Суло увидел свое лицо рядом с молодым богом. Оно вытянулось, глаза будто утекали в воду.

Медведя он давно убил на охоте. Тот или нет – Суло не знал. Окажись он рядом с тем молодым богом взаправду, просил бы его, чтобы не мучилась Хильма. Одним ударом надо, наповал. Чтобы кукушка не успела крикнуть. Тушу, не сдирая шкуры, сжечь. Не по обычаю, но рука не поднялась. А белые клыки, которые не сгорели, Суло отыскал с рассветом на пепелище, отер, положил в горшок.

Старик подобрал слюну, вытекшую в дреме, встал с лавки, затрусил к воде. «Куда собрался?» – визгнул инок, точь-в-точь Сиркки. Он не оглядывался, топал колченогим маршем, су-ло, су-ло – стучали о дно горшка клыки. Поля тут травами затягивает уже в мае, не пролезть: не ромашка – сплошная паутина. Старик перешагнул, споткнулся, скатился к воде, стукнувшись лбом о камни. Горшок разбился, клыки и набившийся за годы мусор поплыли по воде. Старик подтянулся на руках, хлебнул воды, закрыл глаза. Ждал, когда приберет его Туони. Хильма всегда говорила: «Чем с краю в раю, лучше в аду посередке».

Анна Бабина

Родилась в 1990 году в Ленинграде. Прозаик. Окончила юридический факультет Санкт-Петербургского государственного университета. Лауреат литературных конкурсов. Финалист премии «Лицей» (2022), победитель издательской программы арт-кластера «Таврида» (2021).

Печаталась в журналах «Нева», «Нижний Новгород», «Север». Живет в Санкт-Петербурге.

Ангелочки на камине
Блокадная сказка

В этом доме вечно что-нибудь пропадает. То плюшевая кошка, то Котькина свистулька, то конфеты «Старт» из хрустальной вазочки на буфете, то хлеб со стола перед самым обедом. Иногда, разумеется, бываем виноваты мы с Котькой. Любимая чашка бабушки Зои, например, пропала не бесследно – ее голубоватые осколки покоятся под тополем у трансформаторной будки. Но некоторые пропажи не может объяснить никто. Почти.

У меня страшно болело горло. И ухо. И в голову тоже отдавало. Не знаешь, как лечь поудобнее: только устроишься, как что-нибудь еще заболит. И это еще полбеды. Вместе с полугодовой контрольной по математике я пропустила обе «елки»: муниципальную в Доме творчества и – о ужас! – вожделенную в цирке. Я давно клянчила, кажется, еще с прошлого Нового года; мама откладывала деньги и взяла нам с братом билеты месяца за два. Картонную коробку с конфетами в виде сказочного замка Котька мне, конечно, притащил, даже не съел ничего, но настроение это мне не прибавило. Я ревела от обиды и злости, уткнувшись в подушку, пахнущую лекарствами и скукой.

А еще на меня пялились ангелочки.

Этих глазурованных безобразников на камине четверо. Вернее, когда-то их было больше, но пятый упал и разбился вдрызг еще до моего рождения. Бабушка Зоя говорила, что Котька тогда едва ходил. Она как раз задремала под вечный дождь и телевизор, а мой брат, скиталец и исследователь, стащил у нее с трюмо шпильку и вознамерился сунуть в розетку. Не успел – ангелочек ни с того ни с сего сиганул с полки и, пожертвовав собой, спас моего брата. Мама тогда собиралась убрать от греха всех оставшихся ангелочков, но, во-первых, оказалось, что наш камин охраняют где-то в Смольном и «самовольно демонтировать» (выучила!) с него ничего нельзя, а во-вторых, за ангелочков вступилась бабушка. Нельзя, говорит, их трогать. Они нас охраняют.

И ангелочки остались.

На самом деле никакие это не ангелочки. Это амурчики, или путти, объяснила нам бабушка Зоя-экскурсовод, обтирая глянцевые личики куском мягкой фланели. Как их ни называй, но мне они не нравились. В их пустых глазах без зрачков жило что-то пугающее. А еще ангелочки были, по выражению мамы, паршивыми: пухлые тельца в рытвинах и царапинах. Бабушка говорила, что давным-давно, лет сто назад, пьяный комиссар ради развлечения палил по камину из нагана. Изуродовал ангелочков, но сбить не смог. Они вообще были на редкость крепкими…

– Ухо болит?

Сначала я подумала, что со мной заговорил ангелочек, – кроме них и меня, в комнате никого не было: Котька с бабушкой ушли в магазин, мама варила суп на коммунальной кухне. Я со своим несчастным ухом, в котором словно пушка палила, страдала в одиночестве.

Вздрогнув от неожиданности, я приподняла голову – в ухе стрельнуло так, что слезы на глаза навернулись, – и увидела девчонку. Она сидела в бабушкином кресле и смотрела прямо на меня. Видимо, только вошла: на ней пальто, валенки, лицо наполовину прикрыто платком.

– Тебе не жарко? – выпалила я вместо того, чтобы поинтересоваться, кто она, собственно, такая.

– Нет.

Она поднесла ладони ко рту и подышала на них, словно и впрямь мерзла.

– Ты кто? – В ухе опять ударил болезненный колокол, и я напрочь забыла о вежливости.

– Лида.

– А ты зачем пришла?

– У нас скучно.

О, эта история мне знакома! Лидины родители, наверное, пришли к кому-то из соседей. Уселись за стол, разлили чай или вино и погрузились в разговоры. Скучные, взрослые. В перерывах жуют или выбегают покурить на лестницу. До нас, детей, им никакого дела.

– Хочешь, там конфеты есть. – Я указала на подоконник, где в развалинах картонного замка лежали мои сокровища.

– Спасибо.

Она взяла первую попавшуюся конфету и сунула за пазуху. Черное пальто и платок придавали ей усталый старушечий вид.

– Видела наших ангелов? – спросила я, чтобы как-то поддержать разговор.

– Видела. – Она равнодушно поглядела на камин. – Я здесь когда-то жила.

– Где же? Вместо тети Майи?

– Нет, в этой комнате.

«Во заливает, – подумала я. – Тут моя мама живет с самого детства. И никто, кроме нас, тут никогда не жил. Ладно, знаю таких врунишек. Ксюша Заслонова говорит, что ее папа – президент Германии, а у нее и папы-то никакого нет».

– Сильно ухо болит? – спросила Лида.

– Стреляет.

Странная гостья сняла платок и протянула мне:

– Повяжи, легче будет.

Я наконец-то разглядела ее как следует. Волосы у нее были рыжие, заплетенные в две тонкие косички, а глаза очень серьезные, как у нашей отличницы Маши. Только лицо у Маши круглое и румяное, а Лида худенькая и бледная, как после болезни.

Платок пах дачным чердаком, но я все равно обмотала им голову – вдруг поможет?

– Хочешь, поиграем?

Я достала из-под кровати коробку с кукольным домиком.

– Ой, какая прелесть! – Лида всплеснула руками, и вся серьезность с нее вмиг слетела. Даже щеки чуть порозовели. – Я такого не видела никогда. Мне мама сделала домик для куклы из обувной коробки и спичечных коробков. Я его сама бумажкой обклеивала… И даже отрывной календарик маленький сделала. И радио из бутылочной пробки…

«Наверное, они просто бедные», – подумала я и подвинула к Лиде кукольный домик.

Через час она с сожалением отложила кукольные одежки: «Мне пора. Мама волнуется».

Я размотала платок и поняла, что ухо больше не болит.

– Возьми еще конфет, – предложила. – «Мишка на севере» самые вкусные!

– Нет, спасибо. А можно, я хлеба возьму? Я немного. Видела там, в буфете…

– Конечно!

«Они и правда очень бедные».

Лида спрятала концы платка под воротник и погладила одного из ангелочков по голове.

– Они говорили нам с мамой: «Не спите, нельзя…» Но мы все равно уснули.

Запись в Блокадной книге памяти:

«Пономарева Лидия Николаевна, 1935 г. р. Место проживания: Скороходова ул., дом 20, кв. 15. Дата смерти: март 1942. Место захоронения: неизвестно».

Яна Яжмина

Родилась в 1995 году.

По образованию менеджер социально-культурной деятельности. По образу жизни – вожатый, репетитор, экс-учитель в школе, экс-воспитатель в детском саду, 52 смены в детском лагере. Полгода сотрудник строительного магазина, консультант в отделе сантехники. Стипендиат Министерства культуры, победитель премии молодых деятелей современного искусства «Таврида» (2020), эксперт фестиваля «Таврида-Арт» (2021), резидент арт-кластера «Таврида».

Ваара́ лаапсу́т

На границе с Финляндией жили-были карелы. Поля вспахивали, скот разводили, ремеслом промышляли. Во всей округе знали: нет народа более трудолюбивого. Но семь веков назад карельские земли шведам отдали. И пришлось целыми хуторами покидать насиженные места, новый дом себе искать. Тогда русские цари пригласили их занять опустевшие земли брошенных и вымерших деревень. Так и основались карелы на берегу Волги. Рассыпались по ней, словно горох. Да проросли.

На краю деревни Ши́лково стоял старенький дом в два этажа. Наличники узорные, животинка во дворе, кофтей на веревке сушатся… Добрый дом. Жила там бабушка одна. Как-то летом приехали к ней из города дочка ее и внучка Маня. По этому поводу собралась бабушка сульчины печь, как в детстве учили. Сани накрыли, стол такой березовый на полозьях, чтобы по дому возить можно было. Маня уплетает, а бабушка наглядеться не может. Все повторяет «ваара́ лаапсу́т». Приятного аппетита, наверное.

Солнце уже закатилось, а они наговориться не могли. Дочка с внучкой о своей жизни рассказывали, на экранах картинки включали, а бабушка кивала да улыбалась. Интересно, но ничего не понятно ей. Тут Маня и говорит:

– Бабушка, а я старую песню знаю, про вишню. Хочешь, спою тебе?

Запела Маня, а мама с бабушкой подхватили.

Расцвела под окошком белоснежная вишня.
Из-за тучки далекой показалась луна.
Все подружки по парам в тишине разбрелися.
Только я в этот вечер засиделась одна.
Все подружки по парам в тишине разбрелися.
Только я в этот вечер засиделась одна.

– Ах, как поете, дети, чисто, складно, душевно. Песня, кстати, на Волге написана. Жаль, мои родные, так спеть не выйдет, – вздохнула бабушка.

– Не выйдет, правильно говоришь, – согласилась Маня. – Не знаем мы твой язык, и никто уже, кроме тебя, не знает, наверное.

– А у меня наоборот было, только в первом классе нас стали русскому обучать. А дома все равно по-карельски все говорили. А теперь умирает язык. Столько историй добрых канут в Лету без перевода…

– Ладно, мам, засиделись мы. Пора Маню спать укладывать.

– И то верно. Сладких снов, ваара лаапсут, – снова зачем-то пожелала приятного аппетита бабушка.

Послушала Маня сказку да уснула крепкокрепко. Сладко-сладко. И снилась ей деревня с новехонькими домами, непокосившимися заборами. И люди ей снились, спокойные, полные достоинства, не дерущие носа. Были они доброжелательными и пели ей песни да сказки рассказывали. Такие интересные, что заслушаешься.

Стала Маня ко сну готовиться, да никак бабушкины слова из головы не выходят. Заметила это мама и спрашивает:

– Что ты грустная совсем, Маня?

– Так язык же умирает. Как тут веселиться!

Растрогалась мама и предложила:

– Давай я тебе сказку расскажу, которую бабушка в детстве мне читала. Там и на карельском песенка есть.

И стала она рассказывать.

Ukko da akka («Мужик да баба»)

Жил мужик в глухом селе
Где-то на Тверской земле.
Жил, тужил. Да все не впрок.
Был он очень одинок.

Мчали в небе облака,
Осенило мужика:
«Надо душу отвести,
Кур в хозяйстве завести!»

Снарядил телегу в путь
И поехал как-нибудь.
Игры, пляски, торгаши,
Развлекайся от души.

Гóра зéлла лóга зéлла
Кáкши бóку бя'листии
Шилковáшша кáкши бри'хуу
Тюттязéлли шáристи.

– Мам, ни слова не понятно.

– Ну, давай по-другому эту частушку споем.

На горушке, на пригорке
Два барашка бякались,
Это к шилковской девчонке
Два парнишки сватались.

Под частушки тут и там
Расходились по рукам
Обувь, мебель, платьица…
Забирай, что нравится!

На базаре там да тут
Куриц – куры не клюют!
Выбрал, взял, глядит на них:
«Как же курицы одни?»

Чтобы скрасить их досуг,
Взял им рыжую лису.
Всех в курятник на засов.
Утром был исход таков:

Кур не сыщешь! Вот беда!
Не осталось и следа.
«Что тут делать? Я лису
От тоски по ним спасу».

Чуть от поиска не сник —
Волка выловил мужик.
«Ай да радость! Ай да я!
Будет ладная семья!»

Ожиданья не сбылись —
Волк к утру лису загрыз.
«Что тут делать? Взять бы в толк!
Сгинет одинокий волк!»

Обошел с десяток сел,
Вдруг на бурого набрел.
«То, что надо!» И медведь
Был отправлен к волку в клеть.

Днем глядит – а волка нет.
Плотен мишки был обед.
«Что тут делать? Не пойму!
Как медведю одному?»

Не случилось чтоб беды,
Бабу он привел туды.
Только баба, вскрикнув «Ой!»,
Хвать медведя кочергой!

Сразу насмерть. И мужик
Окончательно поник.
«Что тут делать! Боже мой!
Худо бабе быть одной!»

Долго пару ей искал,
Много туфель истоптал.
Никого. Пришлось ему
С ней остаться самому.

Так и зажили вдвоем
Вместе баба с мужиком.

Послушала Маня сказку да уснула крепко-крепко. Сладко-сладко. И снилась ей деревня с новехонькими домами, непокосившимися заборами. И люди ей снились, спокойные, полные достоинства, не дерущие носа. Были они доброжелательными и пели ей песни да сказки рассказывали. Такие интересные, что заслушаешься.

Проснулась Маня с утра, подошла к бабушке и попросила:

– А научи меня языку, бабушка, я понимать хочу.

И стала Маня по-карельски учиться говорить. И узнала, что «ваара лаапсут» – это «милое дитятко», а пироги не с яблоком, а с картошкой были. А бабушка стала чаще улыбаться, когда дома родной язык зазвучал.

Иногда для хорошего дела достаточно одной коротенькой сказки.

Вот как бывает.

Песню «Белоснежная вишня» написали Михаил Чумаков – композитор, хормейстер, баянист, худрук Волжского народного хора, заслуженный артист РСФСР, и Вениамин Бурыгин – поэт-песенник, певец, артист Государственного Волжского народного хора.