Kitobni o'qish: «Журнал «Юность» №06/2023»
© С. Красаускас. 1962 г.
На 1-й странице обложки рисунок Екатерины Горбачёвой «Невидимая жизнь»
Поэзия
Олег Мошников
Родился в 1964 году в г. Петрозаводске. Кадровый военный. Окончил Свердловское высшее военное политическое танко-артиллерийское училище. После сокращения Вооруженных сил двадцать пять лет проработал на различных должностях Государственной противопожарной службы Республики Карелии, подразделений регионального МЧС. В данный период работает заведующим филиалом Национального музея Республики Карелии «Музей первого российского курорта Марциальные воды». Автор пяти сборников стихов, книги переводов вепсских поэтов и трех книг прозы. Член Союза писателей России. Заслуженный работник культуры Республики Карелии.
ПУТЬ К ПРИЧАЛУ
Борису Андрееву
Все глубже пауза актера,
Его народность и печаль
Смурного брошенного взора
На исчезающий причал
И лик луны сереброкрылый,
Зависший в гибельном дыму
Всего, всего, что с нами было —
И предначертано ему.
Зачем я спрашиваю сына
О нем? За что благодарю?
К чему иным, живущим мимо,
О том молчанье говорю?
Песчинка в звездном Интернете —
Ночной Ваганьковский софит…
Еще фонарь причальный светит,
И – мгла забортная кипит.
* * *
Взглянуло облако в окошко,
Неспящее, который год —
Ночами щурится сторожка
Во тьму железистых болот.
Над кромкой непроглядной чащи
Плывет во мгле – Петровский храм.
Шумит осинок лист дрожащий —
Подобно вскинутым крылам:
Огонь осенний будет жечь их,
Лежать до холода дымам…
Подумал сторож на крылечке:
«Похож на облако – туман…»
* * *
Оказался – в заботушку сон:
Продолжаю – церковный смотритель —
Красить в долгом поклоне амвон…
Всеблаги́й да поможет Спаситель:
Кисть мою отложить до поры,
Разогнуться, уйти восвояси, —
Но смиренно склоняюсь в полы…
Неусыпно со мною ты, Спасе!
ЗАОНЕЖСКИЙ ПЕРЕВОЗ
Ждет на пристани транзит —
С деревенек ближних:
Для побывки разместит
Вновь прибывших Кижи.
Даже вечером красив
Храм Преображенья…
Ну а нам – через пролив
К месту заселенья.
Перевозчик, свой, рыбак,
Отодвинув сходни,
Правит лодку – на «маяк»
Маленькой часовни.
Наплывают берега:
Клименецкий остров…
С юных лет наверняка
Окуная весла,
Рыболов – поверх голов —
Верный створ находит:
Свет тесовых куполов
До небес восходит!
Проявление любви
Сдержанно, зазывно —
Лахту, Корбу, Воробьи,
Кижи – сердцем видно.
* * *
Ночной покой —
Тревожит воздух жаркий.
Похож сквозняк
На клюквенный кисель.
Мусоровозы, грузчики и чайки
Лабают джаз,
Неслыханный досель.
Визжанье труб
И буханье в литавры —
Проходят сквозь беруши,
Мастерски…
Оставили потомков динозавры —
Пернатых горлодеров
Городских.
* * *
Хвоя, чешуйки, перышко —
Вчерашний сор с листа…
Посеребрило солнышко
Застывшие леса.
На строчке – сердце замерло,
Бессилен черновик…
Переживаю заново
Страницы зимних книг,
Морозный звон урочища,
Рассказ таежных троп.
Достать до ветки хочется —
Да не дает сугроб,
И бурелом, и вырубки —
Переступать не стал:
Потеха зайцев – прыгалки
В заснеженных кустах.
Трудился клест над шишкою,
Пробило наст ядро…
Но фуражиром-мышкою
Утянуто добро.
На Рождество и Сретенье
Роскошны закрома:
Бесценное наследие —
Карельская зима!
КРЫЛЫШКИ ДЕТСТВА
Он живой и светится…
Виктор Драгунский
Современники мои,
Рой летучий, мир вам! —
Мухи, бабочки, шмели…
Круг друзей по играм —
Навещает детвора,
Без советов нянек:
«Мол, ни шагу со двора!» —
Следопытов тянет
От ворон жука спасти,
Дать крапиве – трепку,
И на небко отпустить
Божию коровку.
Поднят дырчатый лопух,
Прутик в перелеске…
Все летит мушиный пух
Озером карельским.
И до дома – прямиком —
Семь минут отсюда…
Замер двор над коробком:
«Глянь, какое чудо!»
* * *
Давно романтиком последним
Расщеплено в бою копье.
Баллады – россказни и бредни…
Но в цель попало острие!
КОВЧЕГ, ИЛИ РЕМОНТ ТЕКУЩЕЙ БАТАРЕИ
От воды разбухли двери…
На ковчеге: люди, звери, —
Формы жизни на Земле;
Счастье выпало и мне
Выудить кота из моря.
Стало больше в коридоре
На ступень воды забортной.
Поэтажно, всенародно
Мужики – кто-что-умеет —
Потянулись к батарее:
Черпать грязь, держать ключи,
Горло пивом промочить…
Стало жарко, сухо в трюме.
Был внезапен, весел, шумен
Боевой ремонтный опыт —
Пережить свои Потопы.
Яна Яжмина
28 лет. Ленинградская обл., пос. Кузьмоловский.
Лауреат фестиваля молодых поэтов «Мцыри» и «Зеленый Листок», лонг-лист премии «Лицей», победитель премии молодых деятелей современного искусства «Таврида-арт», стипендиат Министерства культуры РФ, Фонда мира.
Публикации в журнале «Юность», «Аврора», «Причал», газете «Литературный Петербург», «Литературная Россия», сборниках и альманахах. Сборник стихотворений «Карусели для Джейн» (2019), аудиокниги «Ручная Кладь» (2020), «Машинописный текст» (2023).
По профессии менеджер социально-культурных технологий. Отработала более 50 смен вожатым в детских лагерях, учителем, воспитателем, библиотекарем, маркетологом и даже сантехником… Благодаря этому разнообразию нашла свое призвание: репетитор по математике.
Машинописный текст
МАШИНА
Стать железной машиной. Стоять обреченно в пробках.
На посту на износ (даже если не все в порядке).
Подчиняться мужчине. А жить в гаражах-коробках.
И мечтать, что однажды беспечно помчусь по платке.
Признавать, что бензинозависимый каждый первый.
Что парковка поближе у тех, кто угодней миру.
Что, как только сдадут тормоза и откажут нервы,
Сквозь двойную сплошную и наперекор пунктирам
Покорю магистраль в беспросветную неизбежность.
И туда, где ржавеют собратья, мне путь проложен.
Закаленная сталь никогда не познает нежность…
Я устала быть кем-то другим. И машиной тоже.
ПИСЬМО ДЛЯ АССОЛЬ
Дорогая Ассоль, а ведь я понимаю Грина.
Только в Санкт-Петербурге он мог написать такое.
В этом городе чувств, где почти никогда взаимно,
В этом городе, где только мертвый не хочет к морю.
Дорогая Ассоль, твоя сказка мне так знакома,
Словно слышу ее регулярно в любой таверне.
Знаешь, воздух тут горький, пьянящий и невесомый,
Но мне сладко, как после прогулок с тобой в Каперне.
Дорогая Ассоль, опиши своего мне Грея,
Я начну зарабатывать деньги ему на парус.
Я люблю тебя! Странно и трепетно… как умею.
Жди у моря. А сказка? Я попытаюсь.
ЖЕЛАНИЕ
Вновь конечная, поезд в депо идет.
Двери настежь. На выход – зеленый свет.
Незнакомец прервал моих мыслей ход
Криком: «Девушка, дальше дороги нет!»
Оглушительно – точно раздался Лепс —
В этом гнусном вагоне фатальности.
Я всегда попадаю на этот рейс,
Я всегда доезжаю до крайности,
Не заметив, что ты, изменив маршрут,
Совершил пересадку на кольцевой.
Но такие, как я, – напролом идут:
Я вдогонку последую за тобой.
Потому что я помню, как были «мы».
Было лето, где счастливо и тепло.
И чтоб в памяти этот оставить миг,
Как-то увековечить хочу его.
«Дальше» что-то должно быть, хоть что-нибудь…
Счастье может быть склеено из трухи?
Я решилась. Я свой выбираю путь:
Я хочу завести от тебя… стихи.
ВСТРЕЧА
В Петербурге гранитно-асфальтовом
Лед по рекам идет и каналам…
Обрастает земля нежным бархатом,
В ватном небе клубятся лекала.
В этом городе жить получается
Лишь привитым от мук одиночества.
Оттого по проспектам скитаюсь я,
И, увы, ничего мне не хочется.
На краю самовырытой пропасти,
Понимая, как это убого,
Я спешу, вопреки своей робости,
На твоем оказаться пороге…
Утонув в наносном безразличии,
Тишиной задыхаясь, как пыткой,
Я ищу в тебе нежное, личное,
И слежу за рожденьем улыбки.
Взгляд ловлю, мне за что-то доверенный.
Но, случайно коснувшись руками,
Я сбегу, как всегда, преждевременно,
Унося в себе жаркое пламя.
Пусть оно защищает от холода,
Одиночества, грусти, бессилья.
А потом… Будут новые поводы,
И ты снова подаришь мне крылья.
ПРОЩАНИЕ
Обнимаю тебя горизонтом,
Руки-птицы ложатся на плечи…
Дышим неравномерно, экспромтом,
Нет такого, что сделает легче.
Почему-то не хочется плакать,
А глаза говорят об обратном…
Время, словно песчаная мякоть,
Утопающая невозвратно.
Ну пожалуйста, я не сумею,
Разведи руки раньше, чем можно.
Я запомню, как дышишь мне в шею,
Это будет нисколько не сложно.
Взгляд в глаза, поворот девяносто,
Ухожу нарочито небрежно.
Я люблю тебя всем своим ростом,
Показательно дерзко и нежно.
Удивительно дерзко и нежно.
А.Б.Г.
Горя больше, чем радости, стало.
Заметает цветы белый снег.
Средь листвы, почерневшей и палой,
Опадает, дождавшись финала,
Выбывает из жизни, из зала
То один, то другой человек.
Раньше с биркой на чистую простынь…
Ныне с биркой, но простынь поверх.
Просто осень, холодная осень.
Просто проседь на улицах, проседь.
Просто горстку земли надо бросить
И отпрянуть, закутавшись в мех.
И отпрянуть. И прятаться в датах,
Сохраняя остатки себя.
Это просто зима виновата,
Забирает тепло без возврата.
Забирает людей без возврата
Круглый год, никого не любя.
Все пройдет, снег пройдет и растает.
Будет новый этап, новый год.
Отогретые солнцем и чаем,
Мы друг друга полюбим, признаем.
И о том, как себя не теряет,
Нам из вечности Градский споет.
ПРЕДЛОЖЕНИЕ
Будем вместе? В ответ – нелюбимое слово.
Предаешь, предавая огню.
Да, услышать такое была не готова…
Но… за правду тебя не виню.
Ничего не осталось от нашего лета —
За бесценок сдано в аутлет.
Выбор сделан. Не к месту накладывать вето.
И желанья теперь уже нет.
Забывай. Забивай, чтобы стало забавой.
Городи до себя города.
Время лечит. И, знаешь, так лучше, пожалуй,
Что в ответ было вовсе не «да».
ОДА
Мой город бесспорно лучший,
Мой город люблю я сильно.
По небу летают тучи,
По венам струятся вина.
Всю дедушка Менделеев
В реке собрал бы таблицу.
Здесь звери порой не звери,
А лица порой не лица…
Здесь крыши элитней люксов,
Здесь творчество и свобода.
Здесь мусор – и тот искусство,
А дождь – это время года.
Здесь каждый поступок верный.
Здесь помнят людей веками,
И памятником, посмертно,
Становится каждый камень.
Пожизненная простуда,
Депрессия и прохлада…
И если это не чудо,
Что нам вообще надо?!
НАБЛЮДЕНИЕ
Морозы на время сдались,
Столбец до нуля достает
И тянется, тянется ввысь.
А люди выходят на лед.
В большой полынье суета:
Утиная стая плывет.
Мрачны очертанья пруда,
А люди выходят на лед.
От санок следы все темней,
И лужи в ватрушках цветных.
И слышится хохот детей,
И хохот родителей их,
И треск под ногами, и хруст,
И вскрик предстоящей беды.
И больше ни звука из уст
Поднявшейся талой воды.
Мне кажется, мы круглый год
Выходим на призрачный лед.
Проза
Роман Сенчин
Родился в 1971 году в городе Кызыле Тувинской АССР. Окончил Литературный институт имени А. М. Горького. Проза и пьесы публиковались в журналах «Новый мир», «Знамя», «Сибирские огни», «Дружба народов», «Аврора», «Урал». Автор двух десятков книг, в том числе «Ничего страшного», «Московские тени», «Елтышевы», «Зона затопления», «По пути в Лету», «Постоянное напряжение», «Дождь в Париже». Проза переведена на немецкий, английский, французский, финский, китайский и некоторые другие языки.
Лауреат премий «Эврика», «Ясная Поляна», «Большая книга», премии Правительства Российской Федерации в области культуры.
Живет в Екатеринбурге.
Капитан запаса
Теперь, когда сотни тысяч людей снялись с насиженных мест в поисках безопасности и лучшей доли, вспоминается мне нечто подобное, происходившее тридцать лет назад. Вихрь перемен разваливал мою родную страну, как обветшалый дом, кружил, словно песчинки, эти сотни тысяч, а может быть, и миллионы. И летели они непонятно куда, но надеясь, что не погибнут, выживут и заживут лучше, чем прежде. Ну или хотя бы не погибнут.
Вихрь подхватил и меня…
Отслужив срочную недалеко от Ленинграда, я был уволен в звании рядового и без больших приключений в середине декабря девяносто первого добрался до родного городка на юге Сибири.
Ехал по железной дороге с долгой пересадкой в Свердловске, ставшем к тому времени снова Екатеринбургом (как и Ленинград – Санкт-Петербургом); в ожидании нужного поезда успел побывать в зоопарке и на пустырьке с крестом на месте дома Ипатьева, побродить вдоль пруда, постоял сначала возле избушки Колчака, потом – возле избушки Гайдара… Часов пять тянулись долго. Как и весь этот путь.
До того я всего несколько раз ездил на поездах, да и то на небольшие расстояния. А тут – четверо суток.
Но дело было не в сутках и километрах. Я скорее хотел очутиться дома, вернее, в новой жизни. Она казалась полной возможностей, сулящей свободу, деньги, девушек, ни одну из которых я к своим двадцати годам по-настоящему не узнал. Казалось, стоит только добраться до родного городка, встретиться с приятелями, которые наверняка уже вжились в изменившийся недавно мир…
Понять мою наивность можно: из двух лет в армии полтора года (не считая шести суток в госпитале с ветрянкой) я безвыездно находился на пограничной заставе. Нас там толклось человек двенадцать-пятнадцать, варилось в собственном соку (в отпуск отправляли, только если умирали родные), и даже приезд хлебовозки из отряда становился событием: мы расспрашивали водилу, как там, в мире, и очень злились, что ничего особенного он не рассказывал. Нам-то представлялось, что вокруг отряда, находящегося на окраине бывшего финского городишки под названием Сортавала, такого же маленького и низкорослого, как и мой родной, кипит эта самая новая жизнь.
Вот ведь она – в телевизоре, готова выплеснуться из экрана в убогую ленинскую комнату с облупившимися стендами на стенах и десятком школьных парт.
Кроме программы «Время», нам удавалось смотреть и другие передачи. Да и «Время» было увлекательным, не очень-то уступая невзоровским «600 секундам». И пусть у Невзорова был почти сплошной криминал, а в программе «Время» говорили о проблемах, конфликтах, но ведь кому-то везло, и мы были уверены, что везет многим. Главное – выбраться на гражданку.
После дембеля я три дня прожил в Питере у армейских дружков, уволенных раньше. Пытался зацепиться, но видел, что у двух дружков уже свои дела, в которые меня не пускают, а третий успел поступить на курсы машинистов поездов метро и смог приютить меня на одну ночь. Ну и все они жили с родителями, условия, как говорится, стесненные…
И вот я вернулся в свой городок. Да, добрался без приключений, но уже на Московском вокзале Петербурга увидел, сколько там бомжей и тех, кого называли беженцами. Беженцы основательно заняли углы в залах ожидания, даже одеяла развесили на каких-то палочках. Жалкие подобия жилищ.
И в поездах наблюдал людей с печальными лицами, слышал нескончаемые рассказы-жалобы и начал догадываться – везет в новой жизни единицам. А уж когда встретился с родителями…
В письмах и редких телефонных переговорах – случалось раз пять за службу, что созванивались, – они были бодрыми и ободряли меня, говорили и писали, что у них все в порядке, иногда присылали денежные переводы, посылки с консервами, печеньем, сигаретами. В общем, я был уверен, а вернее, нафантазировал себе за долгие дни и ночи на заставе, что они вписались в новую жизнь.
Наша семья была в советское время вполне обеспеченной. Двухкомнатная квартира с ковром на стене и хрустальным сервизом в серванте, автомобиль «Москвич-412», гараж, дача – шесть соток с домиком.
Первый ужин меня неприятно удивил. Были соленья, даже бутылка вина, а вот горячее… Ячка и подлива с мелкими кусочками говяжьей брюшины. Жевать эти кусочки было тяжело, поэтому, видимо, мама и порезала их так мелко – чтоб глотать… Ячка что-то мне совсем не шла, и я ее не доел. – Извини, сынок, – мама вздохнула, – другой крупы нет теперь… и макарон никаких. В конце месяца должны выбросить – план-то им надо выполнять.
Хм, тогда, в декабре девяносто первого, еще думали о выполнении плана.
Я вышел покурить на балкон и увидел замороженные буханки хлеба. И стало страшновато. И стыдно за свои жалобы в письмах: надоела эта гречка, надоела тушенка.
Дня через два-три я отправился получать талоны. ЖЭК располагался на первом этаже соседней пятиэтажки, хвост очереди был на улице. Хвост длинный. И я его немного удлинил. А вскоре и за мной встали.
Я переминался с ноги на ногу, ежился от сибирского мороза, от которого отвык за два года (было холодно и в Калерии, но иначе – там щипало, а здесь сковывало, съедало тепло жизни, и если не шевелиться, в конце концов казалось, мороз съест и сердце); да, переминался, ежился и вспоминал заставу, теплый кубрик, маленькую нашу столовую с окошечком раздачи. Повар подает жирные щи, макароны с тушенкой…
Пугаясь этого, я снова хотел там оказаться. Не из-за жратвы, как уверял себя, а из-за той надежности, что там была.
Да, наряды, иногда тяжелые – по двадцать с лишним камушков туда и обратно вдоль контрольно-следовой полосы, да, тоска, да, ощущение, что настоящее проходит мимо тебя, но что делать, это, получается, работа, за которую платят едой, одеждой, крышей над головой… Еще бы отвозили раз в месяц в Сортавалу или девчонок привозили. Хотя бы для разговоров, чтоб полюбоваться. Если уж офицерские жены (которых мы, впрочем, встречали нечасто, так как жили они в отдельном корпусе) казались нам красавицами, то уж наши-то сверстницы…
И тут словно знак того, что не надо возвращаться ни на какую заставу, что здесь все может быть отлично, ко мне подошла девушка. В черной длиннополой шубе на искусственном меху, в черной шапке-формовке и черных валенках – такая в нашем городке была зимняя мода у девушек, а пуховики только появлялись, про угги же вообще, наверное, не слышали. И даже в такой одежде было заметно, что у нее хорошая фигура, а ростом она была почти с меня – целоваться удобно.
Рот и нос девушка спрятала под красным шарфом, и из-за этого глаза были особенно выразительные, буквально горели. (Позже я заметил такой эффект в Египте, глядя на глаза в прорези никаба, да и у нас тут, в России, во время пандемии коронавируса, когда объявили масочный режим.)
В общем, я буквально остолбенел. Мгновения хватило на то, чтобы представить эту девушку моей. Вот сейчас она возьмет и спросит, как меня зовут, я отвечу и спрошу ее о том же, и мы пойдем куда-нибудь… Неподалеку, я помнил, есть кафе… И потом…
Она опустила шарф; я узнал подругу Фели – Феликса – одного из главных бугров нашего района. Не раз он стрясал с меня деньги, причем при ней, при этой девушке, которая была из нашей школы, на класс старше училась; бывало, посылал за сигаретами в магазин, и надо было исхитриться купить, упросить какого-нибудь дяденьку: дескать, отец послал, пожалуйста…
Да, узнал подругу бугра и остолбенел. И нечто вроде ужаса обдало еще большим морозом, чем был тогда на улице, – показалось, она говорит: «Деньги есть? А если найду?»
Такие вот перепады за несколько секунд – от моей девушки до бугрихи, которой надо отдать то, что есть в карманах. И отдал бы – это ведь как рефлекс какой-то. И про армию бы не вспомнил, про автомат, который полтора года каждый день таскал за плечом… К тому же автомата-то больше нет. (А он мне часто будет сниться в будущем. Что лежит завернутый в одеяло под кроватью и магазин пристегнут.)
– Привет, – сказала подруга Фели. Сказала вполне дружелюбно.
– Привет, – сказал я.
– Слушай, можешь на меня и на дочку талоны получить? Дочка дома одна, я вот выбежала…
Она была красивая (бугры могли позволить себе выбирать красивых), описать ее не берусь, но уже тогда, двадцатилетним, я понимал, что в ней нет тех черт, что делают лицо юных очаровательным, а потом становятся карикатурой на очаровательность. У этой была нейтральная красота, которая не исчезнет и может долго не поблекнуть, если любить и заботиться о той, кто ею обладает. У подруги Фели красота начинала блекнуть.
Но, может, это из-за ребенка, подумалось тогда, из-за вообще всей этой фигни. Взять хотя бы очередь за талонами…
– Конечно, – сказал я. – А как передать?
– Занесешь. – В ее голосе появились повелительные нотки. – Адрес в паспорте есть. Тут недалеко. – И она протянула мне документы.
– Да, хорошо… Понял.
Она натянула шарф на нос и пошла прочь от очереди, хрустя снегом. Шла легко, даже изящно в своей шубе, валенках. Я как-то по-дворняжьи любовался. Потом открыл паспорт и любовался ею на фотографии, потом заглянул на страницу «Дети». Дочка, почти два года, отчество «Феликсовна». А где тогда сам Феликс? Вернее, его паспорт? Или ему, бугру, а может, уже теперь бандиту или, вполне вероятно, покойнику, эти подачки не нужны?.. Нашел страницу «Семейное положение». Штампа о браке не было.
Я получил разноцветные листы бумаги с талонами на крупу, сахар, макаронные изделия, мыло, еще многое разное; были и на вино, ликеро-водочные изделия. Они полагались отцу, маме и подруге Фели, а нам с Феликсовной нет. Ну да, мне ведь еще не исполнилось двадцати одного. Автомат таскать мог, а выпить – нет… Такая была в то время едкая шуточка.
Подруга Фели жила недалеко от нашей школы – минут семь ходьбы.
Вид школы всегда вызывал у меня тревогу. От школы исходила опасность, внутри школы опасность жила. Учителя, несделанные уроки, журнал успеваемости, более сильные и наглые пацаны…
Запомнил линейку первого сентября, когда мама привела первый раз в первый класс; особенно хорошо – безрадостные детские голоса, звучавшие из динамиков: «Учат в школе, учат в школе, учат в школе-е». Уже тогда, кажется, я затосковал и заскучал по садику, в который вообще-то ходить не любил. Но последнее лето там получилось замечательным: ребят в группе было уже совсем мало (одних увезли на отдых, других перестали водить), и мы по-настоящему сдружились. В основном сидели на площадке в тени тополей и сочиняли разные истории. Одна девочка, Таня, побывала на фильме «Легенда о динозавре», и мы снова и снова просили ее рассказать, как там откусывают головы. Она с удовольствием соглашалась, каждый раз что-нибудь сочиняя.
Иногда задумывались о будущем, о школе. Никто ничего хорошего не ждал… Мы были очень взрослыми тогда, в то лето, даже воспитательницы нас не контролировали: мы сами, когда хотели, шли на прогулку, или ложились подремать, или садились за столы и ждали, когда принесут кастрюли с едой. Я так и вовсе мог в любое время уйти: у меня на груди висел ключ, а мой дом был через дорогу от садика. Но уходил раньше времени нечасто… Позже, став дембелем и проводив почти всех чуваков моего призыва, я вспомнил о том лете в детском саду – мы, остатки подготовительной группы, были очень похожи на последних дембелей…
Кодовыми замками в девяносто первом подъезды еще не оборудовали, поэтому я свободно добрался до нужной двери. Позвонил. Открыла, не сразу, подруга Фели. В легком халате без рукавов, темные волосы собраны сзади. Такая вся распаренная, розовая, вкусная… Наверное, стирала – пахло чем-то ароматным. Обтерла руку о подол халата и приняла документы, талоны.
– Спасибо, – сказала.
– Не за что, – ответил я, и захотелось задержаться, остаться: Феликса явно не было.
Но из глубины квартиры раздалось детское нытье, такое противное, что я попятился. И дверь тут же закрылась… Потом я узнал, что Фелю посадили за разбой на какой-то приличный срок.
Из того, о чем мечтал на заставе, ничего в жизнь не воплощалось. В выпускном десятом классе нас было шесть парней. Трое уехали из городка учиться, один женился и работал водителем в санэпидеме, еще один служил в армии. Мои друзья детства, жившие в нашей пятиэтажке и в ближайших домах, в основном куда-то делись, а оставшиеся очень напоминали наркоманов из журнала «Крокодил». Что-то мутили, где-то шакалили. Связываться с ними, я чувствовал, было опасно.
Большая часть одноклассниц разъехалась, остальные торчали на разросшемся, захватившем окрестности базаре, пытались торговать разным барахлом и шмотками, которые, как я заметил, почти не покупали. Лица у одноклассниц были печальные, казалось, что им не по девятнадцать-двадцать лет, а по сорок…
Родители мои дисциплинированно ходили на почти уже безденежную работу. Да и не деньги были главным тогда – главным было раздобыть еду. Поэтому основным моим занятием в те месяцы стал обход магазинов и отоваривание талонов. А магазины стояли пустые, в прямом смысле – хоть шаром покати. Зацепится этот шар разве что о детское питание «Малютка», консервы с морской капустой и банки с березовым соком. За несчастными сероватыми рожками мгновенно выстраивалась очередь.
В общем, я попал в мир маленьких людей. Почти все были прибитые, как живой Башмачкин из гоголевской «Шинели», а некоторые – подавшиеся в бандиты – как Башмачкин после смерти, ставший призраком-грабителем… (Да, бандиты были, и не особо скрывали, что они бандиты, но выглядели как пародия на самих себя; со своих тачек снимали глушители, чтобы по реву на два квартала все понимали, что едут они, крутые, а не кто-то другой.)
В школе у нас был такой предмет – УПК, где мы получали профессию. Наша школа была прикреплена к заводу железобетонных изделий, и мы обучались там. Я стал формовщиком. Грубо говоря, это тот, кто изготавливает панели для домов – по крайней мере, на протяжении двух лет раз в неделю я находился на этой линии. Мало что делал, но насмотрелся, наверное, и кое-чему научился.
Потыкавшись туда-сюда в поисках работы, (а была зима, суровая, как обычно в наших краях, и особо-то не находишься, и устраиваться дворником, в которых была тогда нужда, в минус сорок не тянет), я нашел в ящике серванта корочку формовщика второго разряда и поехал на завод.
Помню, меня удивило, что стенд «Приглашаем на работу» перед входом в заводоуправление был пуст. Два года назад там не хватало места… В отделе кадров меня встретили пришибленные Башмачкины обоего пола, и только я заикнулся о поиске работы, замахали, но как-то осторожно, полусогнутыми руками:
– Нет, нет мест. Никого не надо. Извините.
И один, самый пожилой и самый пришибленный, но, видимо, начинавший превращаться в другого, в агрессивного призрака, добавил, кривя рот:
– Вообще закрывать собираются. Нет смысла строить – люди бегут…
Почти семь месяцев я пытался укорениться в родном городке. Подрабатывал то грузчиком, то сторожем в своем же детском саду, то дворником побыл с месяц, дождавшись весны. Посещал подготовительные курсы в филиале краевого пединститута, но понял, что если даже поступлю, то учиться не буду – не вижу (вернее, тогда не видел) смысла. Родители меня не пилили – понимали, что с работой тяжело, а в милицию, слава богу, устроиться не предлагали.
Но повел я себя по отношению к ними подловато. Впрочем, иначе не мог. Иначе вполне бы вздернулся от безысходности… В общем, я убежал. Подхватил меня вихрь времени, который кружил сотни тысяч людей.
Был конец июня, с тополей летел пух, да такой густой, что казалось, это теплый снег валит с неба. Пух лез в глаза, в нос, на улице невозможно было находиться… Раньше коммунальщики срезали, срывали гроздья тополиных шариков, из которых пух, созрев, вылетает. Эта работа казалась нам тогда смешной, бесполезной, некоторые сердились, что на такую ерунду тратятся большие деньги, ведь применяется техника: лестницы, автовышки.
Наверняка удавалось сорвать малую часть гроздьев, но и это было полезно, по крайней мере, такие пухопады раньше не случались. А может, и случались, но в то лето я везде видел плохое, убеждал себя, что все плохо и лучше уже не станет.
И однажды утром, проводив родителей на работу, я собрал в рюкзак, с которым школьником ходил в походы, необходимые вещи, сунул в карман скопленные деньги и вышел из дому. На попутке, решив быть предельно экономным, доехал до железнодорожной станции, которую почему-то построили в пятнадцати километрах от городка, дождался ближайшего поезда в западном направлении и через сутки был в Новосибирске.
Конечно, я оставил родителям записку, правда, безжалостную: мол, не вижу здесь никакого будущего, может быть, мне повезет в других местах. Понимал, что они расстроятся, но больше из-за такого моего отъезда – практически бегства, а не потому, что я собственно уехал. К тому же начался дачно-огородный сезон, насажали мы всего много, родители решили продавать овощи, чтоб хоть как-то остановить наше сползание в бедность. Нужно было поливать посадки, и это должен был делать я, относительно свободный. Теперь же пришлось ездить папе после рабочего дня…
Да, я сбежал. Боялся разговора, знал, что родители начнут уговаривать отложить отъезд до осени – может, заработаем что-то, поеду не с этими жалкими своими сбережениями; наверняка будут советовать поступить в институт. Я бы наверняка согласился, вернее, подчинился, а я этого не хотел. Каждый день здесь стал для меня мучением, я физически ощущал, что подыхаю, задыхаюсь, становлюсь все мельче, ничтожней… Пускай я оказался в числе этого большинства маленьких людей, но необходимо попытаться измениться, вырваться. И я попытался.
В общем, цель у меня была, а плана особого – нет. В рюкзаке лежал блокнот с адресами и номерами телефонов приятелей и знакомых в Новосибирске, Омске, Перми, Питере. Я хотел добраться до Питера, все-таки прибиться к кому-нибудь из тех, с кем служил. Наверняка ведь хотя бы один успел за эти месяцы подняться.
Денег, правда, было с гулькин нос. Я примерно подсчитал: хватало на билеты и самую простую еду, которую еще надо раздобыть. Не хлебом же одним питаться. А цены в кафе, в вокзальных буфетах такие, что бутерброд в рот не полезет…
В центре нашего городка я обнаружил киоск с кассетами. Аудио, видео. Среди прочего там были альбомы советских рок-групп. Я покупал их и слушал на своей «Легенде», которую родители подарили мне после окончания восьмого класса. В том же киоске продавали журналы о роке – «Энск», «Рокси», «Хаммонд». Из них я узнал, где собираются неформалы (в Новосибирске, например, возле театра оперы и балета), что там можно найти вписку – приют или на ночь, или на несколько ночей.
К театру я и пришел в Новосибирске и действительно нашел там группу панков. Я не походил на панка, да и был взрослее многих, поэтому ко мне отнеслись с подозрением. Но рассказал им о себе и своем решении вырваться из маленького города, не быть, как большинство (это панкам понравилось – «большинство, это дерьмо»), скинулся на вино, и отношение ко мне сделалось теплее. Один из парней, по прозвищу Мочегон, согласился пустить меня переночевать – «предки у бабки в деревне».
А утром я снова был на улице, один. Добрался на электричке до Академгородка, о котором много слышал и читал. Откуда-то, сложно теперь сказать, откуда, узнал, что там летом сдают комнаты в общежитиях. Без проблем снял комнату на двое суток.
Что я делал двое суток? Наслаждался одиночеством, просторной комнатой, сосновым бором за окном. Гулял по этому бору, заложив руки за спину, словно ученый… А вообще-то я плохо помню те дни своего бегства – не знаю, как другие, а я, совершив рискованный поступок или попав в новую обстановку, погружаюсь в некий полусон, реальность становится не такой реальной, да и я тоже. В таком состоянии я и пребывал тогда.
Через два дня, никого не встретив (а ведь, говорят, бывают судьбоносные встречи), вернулся в Новосибирск, купил билет до Омска. Мочегон рассказывал мне, что по всей стране можно проехать бесплатно, на собаках, – так называлось передвижение на электричках, – перебегать из вагона в вагон, если появятся контролеры. Но сил выстраивать маршрут, ползти в электричке, которая останавливается на каждой платформе, ждать другую на крошечных вокзальчиках не было.
