Kitobni o'qish: «Журнал «Юность» №04/2025»

Литературно-художественный журнал

Shrift:

Литературно-художественный журнал

Выходит с июня 1955 г.

Поэзия

Инна Ростовцева

Родилась в г. Ефремове Тульской области. Окончила филологический факультет Воронежского государственного университета и аспирантуру МГУ. Критик, литературовед, поэт, переводчик. Член Союза писателей с 1966 года. Член Русского ПЕН-центра. Преподавала в Литературном институте имени А. М. Горького. Автор книг «Сокровенное в человеке», «Николай Заболоцкий. Опыт художественного познания», «Между словом и молчанием. О современной поэзии», «Мир Заболоцкого», «Стихи частного человека», «Ночь. Продолжение», а также многочисленных статей о русской классической и современной поэзии. Живет в Москве.

* * *

Как Солнце ходит за Полярным кругом,
К тебе приходит первая строка.
Так мозг взрезает темень ночи плугом,
Чтоб вывела ее на свет рука.
Она написана. Теперь плывет в моря,
Туда, где Путь пересекая Млечный,
Над ней созвездья неизвестные горят,
Меняются, выстраивая ряд,
И взгляд сквозь Время не становится конечным.

* * *

Жизнь неумело построена
И кажется, рухнет вот-вот,
Но сердце мужеством воина
Удержит ее – и ведет,
Преображая ошибки,
Духовно мосты возводя,
По краю положит скрипки
Смертельной игры бытия.

* * *

Там, где оставили мы знаки
В нас погребенной тишины,
Кровавые на землю пали маки,
Подбитые войною сны.

Счастливыми казались прежде
И шелестели мирно по ночам,
И оставляли жизнь надежде —
Всемирный кончится Бедлам.

Останутся дома живыми
И Аист прилетит на крышу,
И назовет свое мне имя,
И я в слезах его услышу.

Премия «Глаголица»

В Казани прошла церемония награждения победителей и финалистов литературной премии «Глаголица». Премия «Глаголица» – это литературный конкурс для авторов от 10 до 17 лет, который дает возможность попробовать свои силы в большой литературе, познакомиться с признанными мастерами слова, перенять опыт и знания, совершенствовать родной язык и обрести единомышленников. Премия «Глаголица» проводится под эгидой комиссии РФ по делам ЮНЕСКО. С 2024 года журнал «Юность» является партнером «Глаголицы». Журнал поддерживает молодых авторов и публикует произведения финалистов и победителей в номинации «Поэзия. 10–13 лет» и «Поэзия. 14–17 лет».

Михаил Самойлов, поэт и медиаменеджер, продюсер, издатель, автор курсов лекций о русской культуре и литературе

Поэзия. Категория 10–13 лет

Илья Белозерцев

Петрозаводск

Я сижу и ем печенье
И пишу стихотворенье
Про малиновый компот
И с колбаской бутерброд,
Про сосиски, про редиски
И про вкусные ириски.
А потом возьму печенье,
Обмакну его в варенье,
Чаем сладким все запью —
Я поэзию люблю!!!

Матвей Магаляс

Каменск-Уральский

РИФМЫ В ГОЛОВЕ

У человека – голова,
А в ней болтаются слова:
Трава, глава, река, кирка,
Жена, война, весна, казна.
Все слова рифмуются,
Тире у них красуется:
Трава – глава, река – кирка,
Жена – война, весна – казна.
От меня ушла жена
И у нас пошла война,
На дворе стоит весна,
От царя ушла казна.
На лугу растет трава,
У народа есть глава,
По селу течет река,
У шахтера есть кирка.
У человека – голова,
А в ней болтаются слова:
Жена, война, весна, казна,
Трава, глава, река, кирка.

Евгений Пахомов

Верхний Мамон

НЕМОЙ

Вышел с песнею немой
Перед честной публикой
Рассказать, что видит он
Жизнь, как дырку в бублике.

Долго слушала толпа
Вой глухонемого,
Рвущийся из глотки вон
С нотами минора.

Хохотали зрители
От речей глухого,
Никогда не видели
Номера такого.

Средь оваций и веселья
Похоронен был тот вой,
Без остатка, без сомненья.
Ну и кто из них глухой?

Софья Колеватова

Киров

МГНОВЕНИЕ

Лес укрыт завесой белой,
Как хрустальной тишиной,
От свободы ошалелый,
Мчится ветер над рекой.

Воды летние затихли на зеленой глубине,
Только звон снежинок редких в бледно-синей вышине.
Слух идущего встревожит и затихнет нежный звон,
То ли сосен скрип столетних,
То ли Богом послан он.

Лес гудит чредою веток, спящих мертвым зимним сном.
На полоску горизонта всходит солнышко желтком.
Пахнет воздух елью старой,
Хвоей, снегом и смолой.
Лес, верхушками кивая, говорит в душе с тобой.

Поэзия. Категория 14–17 лет

Анастасия Шальнева

Москва

НА ЛЕДНИКЕ

Одно мгновение. (Почем?)
Дух, как раствор, насыщен телом.
Одетый пеплом и лучом,
Ты просыпаешься весь в белом.

Тебе семнадцать (тысяч) лет.
Лед толст, но лето не остыло.
И на тебя наставлен свет
Тысячеликого светила.

А солнце, божий бомбардир,
Восходит полным белым шаром
И опускается на мир
Тяжелым солнечным ударом…

* * *

А ты летишь ко мне, загнав коня,
зовешь меня и руку жмешь, как другу,
и, кажется, жалеешь, что меня
свело с ума хождение по кругу…

СОЛОВЕЦКИЙ ОСТРОВ

Моря Белого воды черные;
Мор, логово, заключенные;
По небу синяя, синяя, синяя
От Кемперпункта пунктирная линия…

Матери-ноты. Катер окованный.
Стены бетонные, материковые.
Скарб волоча в серой, муторной полночи,
Я стану маленький, мяконький, войлочный…

Мария Молькова

Казань

Смерть – это сон-смола.
Вдох – лишь кривой костыль.
Шаг – и колокола.
Город – и гул пустынь.
Смерть – это тяжкий труд.
Кожа покрыта льдом.
Слово – мертво. Умрут
Стрелки. Часы – потом.
Смерть – это буква «страх».
Страх – безответный звук.
Свист – на колоколах.
Стон – у замерзших губ.
Смерть – это листопад.
Дождь – только повод гнить.
Небо – скорее ад.
Ад – лишь паучья нить.
Смерть – это способ ждать.
Рейс отменен: метель.
Тело – ручная кладь.
Вес превышает цель.
Вес превышает Вас.
Смерти причина – шанс.

КОМПАСЫ

Самый земной из когда-либо созданных компасов,
Ищущий север не стрелкой, а сиплым нутром,
Он дребезжит на ладонной исчерченной плоскости,
Вновь возвращая оторванный временем дом:

…трещины вьют свои гнезда на пойманной лестнице,
Смутно надеясь на тихий семейный уют.
Белыми листьями дикорастущего месяца
Плещутся дни и недели, не помня минут.

Вновь поднимаясь не с той переломанной ножицы,
Стулья-скелеты шипят на бессонную мглу.
Выбились окна из сил. Но все множится, множится
Мертвая злоба за мир, что лежит на полу…

Выплеснув память с привычной потрепанной нежностью
(вспыхнуло прошлое – в пепле уже ни следа),
Стрелка, качнувшись, кивает – туда, где по-прежнему
Светится в небе, не узнана веком, звезда…

Кира Поспелова

Глазов

ПРОЩАНИЕ С БУМАЖНЫМ ПОРТОМ

Ветер гонит на север
Забытое имя —
Только там, может быть, его кто-то
Найдет.
Если сможем, конечно,
Мы в толще из грима
Различить человека, а не черствый
Отчет.

Позабыты надежды
Давно и надолго,
Парус тонет в бумажном сухом
Порту,
Даже если кораблик
Найдет путь до Волги,
Вряд ли кто-нибудь нос отличит и
Корму.

Наша лоция жизни
С погодою спорит,
Нас от бакена к бакену сносит
Чуть-чуть,
Наши реки, впадая
В открытое море,
Помогают кому-то продолжить
Свой путь.

И когда мы устанем
Гоняться за смыслом
И доказывать что-то себе и
Другим,
Наша шлюпка растает
За утренним мысом,
И захочется жить только мигом
Одним.

Проза

Юлия Мезенцева

Родилась в 1976 году в Узбекистане, в Ташкенте. Живет в Москве, работает в области управления персоналом.

Выпускница литературных курсов Band, CWS. Публиковалась в журналах «Пашня», «Новая Юность».

Буриме

В поезде, прежде чем уснуть, я сунула нос в Надину книжку, но там не было ни диалогов, ни персонажей, одни сплошные рассуждения. Кому нужна книжка без персонажей?

Когда я открыла глаза, новостройки петербургского пригорода перемигивались в темноте окон, а телефон забился пропущенными звонками. Взрывная волна материнской паники отпустила быстро: четырнадцать неотвеченных от детей-подростков означают обычно, что на карте кончились деньги или я не оплатила интернет. Сыграла вторая ставка – интернет.

– Ты знаешь, куда идти? – спросила Надя, когда мы вышли с вокзала.

Я, придерживая рукой шапку и наверняка глупо улыбаясь, прочитала нараспев:

– Город-герой Ленинград. Конечно, знаю. Тут десять минут пешком.

Была метель. Стоило повернуться спиной к площади Восстания, снежинки взялись подталкивать нас в спину. Мы остановились на пешеходном переходе, пережидая красный.

– Да чего я только не делала! – Девичий голосок за нашими спинами зазвенел, будто пальцем щелкнули по фарфоровой чашке. – Иголки в фотку втыкала, мозги сороки ему скормила, волосы могильной землей прикопала…

– На каком кладбище? – отозвался глухой баритон. – На Смоленском не советую, лучше на Комаровском. Считываешь отсылку?

Стоило зажечься зеленому свету, девушка в драном, вероятно, безмозглыми сороками, тулупе и юноша в пальто-шинели, обогнув нас, понеслись через Лиговский проспект. Жест, которым он на ходу вынул из кармана часы на цепочке, лишил меня выдоха. На исходе девяностых, когда мой голос еще был звонким, Вадим пижонил с такими же.

Взглянув на циферблат, его молодой двойник подхватил спутницу под локоть и направился в полуподвальный магазинчик с лаконичной вывеской «Алкоголь напитки универсам продукты». Навалился на дверь, как боец ОМОНа, но быстро сообразил, что сезам открывается наружу. Я потянула Надю за ними.

Прихватив две бутылки десертного вина, парочка просочилась между стеллажами к кассе.

– Что такое «токаджи»? – задумчиво спросила Надя, прочитав этикетку.

– «У меня есть дома рислинг и токай…» – Я попыталась пропеть строку, но переврала мелодию.

– Не знаю такую песню, – сказала Надя.

Я вздохнула и вспомнила, что она и вправду младше меня на бездну лет. Подсунув кассиру упаковку мармеладных мишек, я молниеносно приложила к терминалу телефон и, не выпуская Надин локоть, выскочила наружу.

– Ты снова носишь красную помаду. Как его зовут? – спросила она.

Разговоры с Надей, юристом по образованию, профессии и образу жизни, – это всегда немножко дача показаний.

– Герлен, – хохотнула я.

– Лишь бы не Вадим, – отозвалась Надя.

Если у вас есть любимые пожизненные грабли, лучшие подруги не дадут забыть их марку. Но как рассказать Наде, которая из всех помад выбирает гигиеническую, что красная со временем стала не про новые грабли, это скорее средство защиты от неминуемой действительности, что-то между вуалью и забралом? Она, конечно, не спасет от трудностей взросления детей и угасания родителей, хронической бессонницы и морщин, но, как говорили в одном фильме, надо же нам дальше как-то плыть.

Полы шинели развевались перед нами, рукава тулупа периодически взмывали в воздух – девушка, очевидно, не соглашалась с авторитетом отсылки к Комаровскому кладбищу.

– Да что же мы все время бежим, как в Москве, – ворчала Надя, но объяснять было некогда: спустя пять минут наклонной ходьбы против ветра путеводная парочка юркнула между деревянными створками двери, зажатой обветшалыми пилястрами.

Надя забуксовала:

– Это точно та дверь?

Мне пришлось буквально перетащить ее через порог. Бросив: «Догоняй», я провалилась в парадное, как в кроличью нору. Вопреки логике норы, лестница вела вверх. Несколько маршей стертых щербатых ступеней заканчивались площадкой с арочными окнами и масками, в скудном свете было не разглядеть – девушки это с высокими прическами или юноши в шлемах. Шахматный узор плитки в рыбьем жире дворовых фонарей, шаги, затихающие уже где-то на верхних этажах, и Надино бухтение в гулких сумерках ниже слились в моей голове в одну бормочущую карусель. Я схватилась за поручень и подождала, пока голова перестанет кружиться. Дверь этажом выше беззвучно распахнулась.

– Вы долго будете там стоять? – спросил темный силуэт. – Без вас не начинаем.

– Культурный центр? – спросила я.

– Очень культурный, – заверил голос.

На свету незнакомец оказался юношей с модно растрепанными кудрями и вполне годился мне в зятья. Объявил с порога:

– Сола Монова!

– Боже упаси! – проворчала я.

То ли вздох разочарования, то ли выдох облегчения повис в воздухе. Я огляделась. За круглым столом, словно приготовившись к спиритическому сеансу, сидели трое. Перед каждым стоял бокал с оранжево-красным содержимым. В центре стола – аквариум, наполненный разрезанной на полосы бумагой.

– Как бы там ни было, вы пятая, начинаем, – нетерпеливо скомандовал мужчина с лицом, все черты которого были острыми.

Он как будто восседал во главе стола, хотя никакой главы у круглого стола нет. Мысленно я назвала говорящего председателем.

– Стихи пишете? – спросил мужчина с седыми бровями, бросив на меня оценивающий взгляд, будто метнул теннисный мячик.

Я не увернулась и отозвалась несмело:

– Теоретически знаю, как это делается.

– Допустим, – сказала Надя у меня из-за спины голосом с родительскими интонациями, – но у нас билеты на концерт.

Кудрявый галантно завертелся рядом, помог мне размотать шарф и забрал пуховик. Надя на предложение снять куртку и присесть помотала головой. Председатель нетерпеливо щелкал пальцами. Как только мы с кудрявым устроились, постучал ручкой по бокалу:

– Первый катрен, поехали!

Катрен, стало быть, сонетами балуются, сообразила я. Его сосед, во всем облике которого просматривалось что-то подкупающе плюшевое, вытащил из аквариума и протянул мне полоску бумаги. Подсказал вполголоса, будто отличник с первой парты:

– Вы начинаете. Рифма мужская, пятистопный ямб. Пишем по часовой стрелке.

– Погодите, что все-таки происходит? – вмешалась Надя.

– Играем в буриме. – Кудрявый развел руками, дескать, что тут непонятного?

– Выпейте. – Плюшевый подвинул ко мне бокал.

– Ю, не вздумай, – сказала Надя строго.

Я пожала плечами и сделала большой глоток. Порадовалась, что ни дочь, ни сын не могут засвидетельствовать мое безответственное поведение. Все ведь знают, что пить неизвестно что из неизвестно чего нельзя. С другой стороны, в бокале оказался негрони, а с этим коктейлем мы точно знакомы. Я написала строку из десяти слогов, с заключительным ударным, передала седобровому. Он, прочитав последнее слово, зыркнул на остальных:

– Так и знал! Доверить даме мужскую рифму!

Я почувствовала себя маленькой-маленькой. Надя, я видела боковым зрением, тоже напряглась, но промолчала.

Плюшевый, когда до него дошел свиток с первым катреном, прочитал:

жених не по сезону был одет…

Надя фыркнула:

– Ю, с меня достаточно, идем, – и направилась к выходу.

Дверь открылась, в нее заглянула лысая до блеска голова, посаженная, казалось, без посредничества шеи прямо в галстук-бабочку.

– ЗАГС не здесь?

Надя ответила:

– Нет.

Потом захлопнула перед визитером дверь и наконец присела на ближайшее кресло. Второй катрен начал плюшевый, читать выпало мне:

покроется морщинами портрет
нам ночью белою не красного ли выпить
ни для кого сиренью грезит Припять
вопрос не задан но готов ответ

Надя рассмеялась, довольная догадкой:

– Лысый вернется с букетом?

За дверью послышался звон разбитого стекла, раздалось «Ах!», из-под створки просочилась струйка жидкости алого цвета. Надя подскочила и попыталась открыть дверь, но та не поддавалась. Я выхватила из аквариума новую полоску бумаги, начала писать.

– Ю, ты с ума сошла? – выкрикнула Надя. – Нет, это какой-то пьяный сон. Говорила же, не пей!

Вряд ли кто-то может видеть мои сны, но я почувствовала себя виноватой.

– Так и запишем: сон, – пробормотал кудрявый.

Председатель бегло продекламировал первый терцет. Закончив, поторопил нас:

– Быстрее, коллеги. Напоминаю, кто начал сонет, должен его завершить, мужской рифмой.

Финальный терцет зачитал седобровый:

а на стене в парадной черной краской
нож в алкомаркете из стали из дамасской
но в хлам разбит для танцев патефон

На последней строке дверь открылась так внезапно, что Надя чудом не выпала наружу. В зал ввалились юноша в пальто-шинели и девушка в тулупе, залитом чем-то красным. Они едва держались на ногах.

– О, дверь-то открывается в обратную сторону! Здравствуйте! А здесь празднуют?

Седобровый подмигнул мне:

– Здорово получилось про патефон. Отсылочка, однако.

Я кивнула, схватила в охапку протянутый мне пуховик и поспешила за Надей. Она ждала меня на лестничной клетке и нетерпеливо притопывала. Подняла указательный палец:

– Я знаю, где концерт!

Сверху, действительно, с грохотом катились басы.

– Что за неорганизованность, – пробурчала я. – Рокеры, тоже мне, не могли опоздать, как обычно!

В зале культурного центра, где мы оказались, окна были завешены тяжелыми складчатыми шторами, под ногами толстый линолеум прятал, как мне хотелось думать, старинный паркет. Маски-лорелеи, одомашненные сородичи тех, что остались на лестничной клетке, из-под потолка взирали на собравшихся. Питер, ночь, метель, рифмы, рифы – Серебряный век какой-то, с удовольствием думала я. Солист, и без того по жизни не Сережа Жуков, в тот вечер особенно надрывался. Дождавшись перерыва между песнями, Надя не удержалась:

– Ю, он все время будет так страдать?

– Не унимаясь, – оживилась я. – Он был так влюблен в эту, как ее, что записал три альбома, когда она его кинула. Забыла имя, сейчас…

Стараясь перекричать музыку, Надя прервала меня:

– Все понятно, травма-карма, но скажи, эти ваши старые раны, они многоразового пользования?

Я онемела от неожиданности. Она обняла меня за шею и проговорила громко на ухо, уже спокойнее:

– Прости, я что-то устала. Дорога, буриме, теперь этот страдалец. Лучше подожду тебя в гостинице. Могу взять твой рюкзак, все равно буду вызывать такси.

Без Нади слушать завывания солиста было уже не так увлекательно, я заскучала и вертела головой, разглядывая публику. Особенно привлек мое внимание мужчина в свитере, связанном, казалось, из рыбацкой сети. Он не подпевал и не пританцовывал, как остальные. Сунув руки в карманы джинсов, изредка кивал, но не в такт музыке, а, очевидно, понравившимся строкам песен. Заметив мой взгляд, улыбнулся. Улыбка у него была хорошая, щедрая. Он приблизился, наклонился к моему уху, но не успел ничего сказать: в зале включились все лампы, и тихо, почти крадучись, а не так, как это показывают в новостях и фильмах, вошли бойцы ОМОНа.

Солист на автопилоте допел куплет а капелла. При полном свете обнажились стальные и чугунные ноги прожекторов и других приборов. Зрители замерли и оглядывались вокруг: беспомощно, тревожно или с любопытством. Бормочущая тишина взорвалась сразу в нескольких местах:

– Почему остановили концерт? Что происходит? – И, коронное: – По какому праву?

Бойцы в серых куртках и шлемах встали вдоль стен, несколько человек поднялись на сцену.

– Какие красивые парни! – зазвенел среди общего гула задорный женский вскрик, будто по фарфоровой чашке щелкнули пальцем.

– Приготовить документы, удостоверяющие личность, для проверки!

Приготовить, подумала я, как борщ. Порадовалась, что со мной нет ни одного из детей, и тут же испугалась, что потеряю с ними связь, если нас всех задержат до выяснения личностей, обстоятельств, что еще в таких случаях выясняют. Безучастный, ровный, без интонаций, голос раздавался словно бы отовсюду. Надо сказать этому голосу, что мой паспорт едет на такси в гостиницу и не собирается в ближайшее время удостоверять мою личность, если только Надя не вернется. Я написала ей сообщение в ТГ, но она его не получила.

Музыканты в сопровождении бойцов спустились со сцены, направились к выходу. Чтобы отвлечься от мыслей об одинокой серой галочке в чате, я спросила мужчину в свитере:

– И что теперь с ними будет?

– Чемодан, вокзал, Стамбул. Ну, или черная водолазка, – ответил он, провожая взглядом уходящих, потом повернулся ко мне и осекся. – Простите, вы любите эту группу? Я просто случайно попал.

– Да я сама сегодня не в ту дверь вошла, – отозвалась я примирительно. – Играли в буриме.

Рифмы заданы, менять их нельзя, даже местами, а тут еще сонет, жесткая форма. Но поэты, знаете, они из всего выкрутятся. Все равно писали, что вздумается. Опасные люди.

Он взглянул на меня с любопытством и снова улыбнулся:

– Пишете стихи?

– С пятнадцати лет, – ответила я.

Кокетничать про теоретические знания не осталось сил.

– Даже помню первое. Многих других не помню, а это как вросло.

Я старалась говорить беззаботно, легко, но чувствовала, как меня начинает бить дрожь. Обняла себя за плечи. Зубы предательски стукнули раз, другой. Мужчина снял свитер и молча протянул мне, оставшись в одной футболке с портретом Кобейна.

– Подруга уехала с моим паспортом, – продолжила я, быстро одевшись и стараясь не стучать зубами. – Сообщения не получает. Телефон, скорее всего, разрядился. Не знаю теперь, как выбираться.

– Я останусь с вами, пока все не прояснится, – ответил он, будто речь шла о чем-то, давно решенном. – В крайнем случае, в участок тоже вместе поедем. Время-то детское.

В подтверждение сказанного он показал мне циферблат наручных часов с несколькими парами цифр. Какая из пар означала время, я не разглядела и тронула его за запястье. Тепло его руки и шероховатое звучание подсевшего голоса странным образом успокаивали, как может успокаивать присутствие кого-то не просто знакомого, но неоспоримо близкого. Даже о крайнем случае думалось без внутренней истерики.

Зрители, чьи документы проверили, покидали зал. Мне показалось, что Надин голос несколько раз повторил мою фамилию. Я не поверила себе, привстала на цыпочки. Разглядев подругу, всхлипнула раз и два и не смогла остановиться. Проверяющий, быстро ощупав взглядом мое мокрое лицо, жестом показал: на выход.

Когда мы отыскали в гардеробе мой пуховик и, прижавшись к стене парадного, пропускали выходящих быстрым шагом бойцов, Надя строго сказала, оглядев меня:

– Ю! Почему тебя нельзя оставить на полчаса? Откуда это? – Она потянула меня за рукав. – Сто пятьдесят восьмая или сто шестьдесят первая?

Я охнула, завертела головой. Нашла Кобейна, и все вокруг немедленно стало выпуклым, набухло цветом, звуки хлынули на меня.

– Как вас зовут? – крикнула я, но не расслышала имя из-за хора сирен, взвывших на улице.

Надя хмыкнула:

– Главное, не Вадим.

Можно было ответить, что вторую мою погибель природа создать не может, но я была слишком рада общему счастливому исходу, да и Кобейн пошел по ступенькам рядом, так что я вытерла лицо ладонями и промолчала. На площадке с масками вспомнила, что так и не отдала ему свитер.

– Стойте, – сказала я, – мне же надо раздеться.

– Не торопитесь, – ответил он так серьезно, что я рассмеялась. – Вы пьете кофе на ночь глядя?

– Непременно. А вы расскажете, какая из цифр на ваших часах – детское время?

Он кивнул, взял у меня рюкзак, и мы пошли догонять Надю. Маски смотрели нам вслед с безразличным спокойствием, как будто уже видели все происходящее когда-то раньше или знали наперед, что случится потом.