Kitobni o'qish: «Журнал «Юность» №02/2024»

Shrift:

На 1-й странице обложки рисунок Марины Павликовской «Прогулка»

Поэзия

ПУБЛИКАЦИИ В РАМКАХ СОВМЕСТНОГО ПРОЕКТА ЖУРНАЛА С АССОЦИАЦИЕЙ СОЮЗОВ ПИСАТЕЛЕЙ И ИЗДАТЕЛЕЙ РОССИИ (АСПИР)

Пётр Старцев

Родился в 1982 году в Калининграде, где живет и работает. Поэт и журналист. Корреспондент ИА «Русский Запад». Стихи публиковались в литературной периодике Калининграда, Екатеринбурга, Сарова, Брянска и Южно-Сахалинска, а также на порталах «45-я параллель» и «Сетевая словесность». Участник конкурса-фестиваля «Русский Гофман» (шорт-лист 2023 года). Автор книги стихов «Космогонии».

ТАК ДАЛЕКО, ТАК БЛИЗКО

1

Люди в кафе.
Немецком? Австрийском?
Пиво бликует и стынут сосиски.
Глади залива:
В тумане зависли ивы да вербы.
– Просто пейзаж,
не ищите в нем смысла.

2

Польша, Судеты: все было так быстро.
«Тигры» под Вязьмой, в пустыне ливийской.
Так далеко иль, может, так близко?!

Жизнь заставляет всех торопиться:
Серьги – в ломбарды, муку – по крупицам.
(Западный фронт у германской границы.)
Bruder ваяет бюсты нацистов,
English зубрит по ночам его sister.
Время взорвется бомбой английской.
Над Кенигсбергом? В небе берлинском?
– Просто сюжет,
не ищите в нем смысла.

3

Блюзы играла жизнь-пианистка;
рушила Стену, немея от свиста.
(Отверженная гордость подвигу равновелика
в Германии, оглохшей от собственного крика.)

4

Ангел в плаще, с ликом арийским
встречных прохожих подслушивал мысли.
Евро кривая над Рейном зависла.
– Просто объект, не рождающий смысла.

5

В ямах дворов лишь бесы да птицы.
Беженец-ветер в метро приютился.
Ты умираешь, ты хочешь молиться,
Жить еще долго… просишь проститься.
Ангел крылатый с ликом ливийским
так далеко…

Фантастически близко.

ПОТАЕННАЯ ПРУССИЯ

Стыд – это сон. Ты очнешься под сводами,
Там, где кончаются войны и споры,
Вспомнишь кошмар свой про город обглоданный
И не узнаешь себя и собора.

В новом году наяву тут проснусь и я
В светлой мансарде. Окно мне покажет,
Как тут моя потаенная Пруссия
Дышит из трубочек паром лебяжьим.

Бейся о панцирь небес амальгамовых,
Теннисный мячик балтийского солнца!
Хворый трамвай, по проспектам прихрамывай
В храм, где русалкою крест обернется.
В дом, где живут, не тужа, за орга́нами
Духи поэзии, веры и звука,
В мир, куда ложью, огнем и таранами
Серости к нам не пробиться сторукой.

Ветви и снег – все застыло гравюрами,
Холод скребет в тайную дверцу.
Греются бог мой и Бах под нервюрами,
Кнайпхоф стучит терракотовым сердцем.

КОНКИСТАДОР ИЗ ХРУЩЕВКИ

Чернила внедряются в кожу
Словами живого письма,
Над ним посмеяться не сможет
Надменная донна, жена.
– Хозяйка морей и короны,
Инфанта, моя госпожа,
Эскудо, солиды, дублоны,
Как листья, над вами кружат.
Вы деньгам не знаете счета,
А я их клинком добывал
С тяжелой испанской пехотой,
Шагая за огненный вал.
Сокровища – мутные реки —
Стекаются в дамский чулан
И падают навзничь ацтеки,
И рушится Теночтитлан.
Легко обвиваете шею
Рядком пламенеющих бус,
Но вымпелы черные реют —
Пираты громят Веракрус.
Колония стала могилой,
Но вам эта смерть не к лицу,
И вы улыбаетесь мило
Придворному фату-самцу.
Над темным потоком Табаско
Сойдутся армады мошки́,
Сгустятся над пальмами краски,
Закончатся эти стишки.

«Дублоны, солиды, эскудо?»
Копейки на карте лежат.
– Когда ты помоешь посуду? —
Вдруг спросит моя госпожа.

С БАЛТИКИ НА САХАЛИН

Их не утратишь через годы, как невозможно дважды с ходу войти в одну и ту же воду и как нельзя гасить маяк.
Сэм Симкин

Поднимаются тысячи мачт.
Вместо паруса – хвойная грива
И бельчата курсантами скачут.
Я спокойно дойду по шкафуту
До веревочных трапов на пляж,
По Самбийской тропе в Карафуто
Доберусь через мраморный кряж.
Наши кручи врезаются в море
Там, где лес, – это флот, лес не храм.
За немыми воротами То́рии
Отсыпается древний Краам.

У сигнальщика пост несчастливый,
Но сигнальщик у нас – первый сорт:
Подмигнет темноокой Аниве
Долговязый пруссак Брюстерорт.
Волны шлепнут по плечикам звонко,
Пелериною стая взлетит,
Но в глазах нелюдимой японки —
Чернота, вороно́й сталактит.
Тьма повсюду, от носа до юта
И не берег, планеты плывут.
Млечный Путь выгибается круто
В неевклидовый све́рлящий жгут.
Я отдам свою вахту кому-то
И спишусь на Варникенский пляж,
Там, где все маяки Карафуто
Семафорят мне в душу: «Ты – наш».

ВИЗА ПУШКИНУ

Я плакать и скучать не буду
По русской речи на других устах.
Варшава, Ополе, Оструда —
Чужой язык, чужой устав.
Иная пьет со мной обида,
Поруганной глядит весной:
Меж Беловодьем и Колхидой
Томится друг невыездной.
Махнет ресницами, закроет
Глаза и знай себе парит.
Над краем змей и землероек
Летит пиит на славный Крит.

Очнется:
за окошком Сороть
Влачится скорбно в тишине.
Над нею саван туч распорот
Лучом, но света ближе нет.
За тем сверкающим пределом
Надмирный дышит Альбион.
Мой друг как будто в зале белом
И визою вооружен.
Гудит снаружи всё, несется
И кущи туч как толщи вод.
Как стратосфера отзовется
В стихах про гончий небосвод?

Веселый смотрит Александр
На Рим стоглавый, на Милан,
На громоздящиеся Анды,
Где кличет прошлое орлан.

Да, не́ был Пушкин за границей
(Оставьте бедный Эрзерум),
И недолюбленною птицей
Глядело сердце в ясный ум.

Долги и служба, как вериги,
Тянули вниз.
– Прощайте все!
Пройдут столетия и книги
Поднимут к Млечной полосе.

Сквозь турникеты космопорта
«Онегина» протиснется строка,
И оборотами другого сорта
Аресовы опишут облака.

Мы утоляем словом жажду,
Обогащая русским Word.
Нас миллионы, значит, каждый
Возносит Пушкина на борт.

Яна Яжмина

Родилась в 1995 году. Лауреат фестиваля молодых поэтов «Мцыри» и «Зеленый листок», лонг-лист премии «Лицей», победитель премии молодых деятелей современного искусства «Таврида-Арт». Стипендиат Министерства культуры РФ, Фонда мира. Публикации в журнале «Юность», «Звезда», «Аврора», «Причал», в газете «Литературный Петербург», «Литературная Россия», сборниках и альманахах по итогам конкурсов. Окончила Санкт-Петербургский институт культуры, работает репетитором по математике.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Когда они пишут? Они же все время едут!
М. В. Кудимова

Поездки-поезда… За лето слишком восемь.
Под напряженьем над платформой провода.
Под напряженьем на – вновь проводы туда,
Где ждет меня состав на беличьих колесах,
Где осень отшуршат морщинистые клены,
Разобран чемодан – ни слова за душой.
Где буду говорить/молчать сама с собой,
Вершить и самосуд, и самооборону.

А дальше словно сон: июньский жар перрона,
Поездки-поезда. Семь? Девять? Двадцать пять?
Засвищет колесо, рассыплется тетрадь.
А после – снова дождь. И моно.

* * *

Вдали рыжеют города.
В поселке звездно.
Я допустимо молода,
Еще не поздно

Начать сбываться. По чуть-чуть,
Как завещали.
Мне обещали долгий путь,
И я в начале.

В сырых огромных городах
Небес не видно.
Я невозможно молода,
И мне не стыдно.

Средь сонных занесенных дней
Как декораций,
Неспешно становясь взрослей,
Начну сбываться.

* * *

В руках ребенка черновик.
Исправлены слова.
Он к обучению привык:
Не страшно, если «два».

Теперь он взрослый человек,
И, став себе врагом,
Свой проклинает черновек,
Сметая все кругом.

Смиренно ручку обронил
Измученный старик.

Пускай хотя бы у души
Удастся чистолик.

Александра Шик

Родилась в 1986 году. Живет в Великом Новгороде. Финалист Национальной молодежной литературной премии в номинации «Художественная книга: поэзия» (2020). Печаталась в новгородских сборниках «Литораль», «Вече», «Все поэты Новгородской области», «Точка отсчета», «Открытая дверь», а также в сборнике «На зимних поездах» (по итогам фестиваля «Авант-2012»).

* * *

А когда ничего не ждешь, случается чудо.
Ты сидишь на песке и, играючи, строишь замки.
Приучаешь себя к потерям, но почему-то
Не приучишь никак. До отчаяния жалко

Этот маленький замок, построенный в одночасье
Для волны, ветерка и жестокой ноги ребенка.
И такое абстрактное слово «счастье»
Произносишь то тихо, то слишком громко.

Ветер стих, и любуются замком дети,
А лихая волна откатилась назад устало.
Все пройдет, все развеется по планете,
Но тебя только это и согревало.

* * *

Когда не хочется быть
ни классной мамочкой,
ни модной дамочкой,
А просто девочкой.

И всех забот-то:
занозы ковырять булавочкой,
сидеть на лавочке
И лузгать семечки,

Во все глаза смотреть,
как в белой маечке
голубоглазого шального мальчика
Увозят в августе вовне.

Попросишь бабушку,
чтоб было вкусно,
подуй на пеночку,
а чтоб не больно, не на коленочку,
Подуй на сердце мне.

* * *

Незнакомый мужской голос
Выкрикивает твое имя на улице.
Тебя бросает в пот, и пару секунд
Ты думаешь, стоит ли оборачиваться.
И когда наконец обернешься,
Увидишь мужчину, с укоризной смотрящего
На свою шестилетнюю дочь,
Стоящую в луже.
А тебя уже никогда не окликнет голос
С отеческой укоризной.
Но что-то снова и снова заставит тебя обернуться.

* * *

Если меня не будет, когда ты придешь,
Если серый асфальт будет так же блестящ и скучен,
Ты присядь на диване и просто послушай дождь,
А потом проживи мою жизнь, как я, только намного лучше.

Назовись новым именем, поцелуй за меня детей,
И зимой не ходи без варежек и рейтуз.
И дыши, как будто бы жизнь одна на девять твоих смертей
И в бескрайнем мире твой путь прям и узок.

Не пиши ничего, кроме списка завтрашних дел,
Ни стихов, ни прозы, ни любовных писем.
И пойми, что ни сытость душ, ни потребность тел —
Ничто тебя не унизит.

* * *

Если я снова буду, когда ты придешь,
Я надеюсь, ты сможешь меня простить
За нелепую, но безобидную ложь,
Будто я научилась жить.

ИСТОРИЯ ДЖОЗЕФА ПРИСТЛИ

Судя по всему,
Джозеф Пристли был никудышным священником.
В его голове было столько вопросов,
словно каждый день
на завтрак, обед и ужин
он съедал по целому плоду с того самого дерева.
Он спрашивал себя, почему в городе,
где так много людей и камней,
фыркающих лошадей и пыли,
в городе, где так много неба,
если научиться смотреть выше,
в городе, где так много Бога,
если научиться смотреть глубже,
почему в этом городе ему так тяжело дышится?
Почему там, где нет ни образа, ни подобия,
где деревья сплошной стеной закрывают небо,
растят свои кольца и безропотно отдают свою жизнь любому,
кто их не просит – жуку или дровосеку,
почему там – в лесу – так легко и свободно дышится полной грудью —
и до дрожи и боли
он чувствует мир и Бога?

Джозефу Пристли было мало ответов – он искал доказательств.
И вот он пускает маленькую мышку под стеклянный колпак,
смотрит, как она мечется в поисках вдоха
и, не найдя его, падает и замирает.
«Это ничего, —
думает Джозеф Пристли, —
я просто должен был знать,
и теперь я знаю,
другая выживет».
Он берет еще одну мышку и вместе с ней под колпак
ставит горшочек с веточкой мяты,
и хочет выйти из комнаты,
но упирается во что-то большое и прозрачное.
Ему становится душно и страшно,
и только одна мысль крутится в его голове:
я первая или вторая?
первая или вторая?

СИНДРОМ АДАМА

Ночью снова Лилит не спится, всё на ощупь считает ребра.
«Вот тринадцатое – сгодится? – чтобы был из него воссоздан
Тот, кто в губы целует нежно, кто дыханьем щекочет спину,
Никогда не скажет, что любит. Можно мне из ребра мужчину,
Чтоб помады хотелось алой, а еще каблуков и платьев,
Чтобы я и не вспоминала, что лежало на мне проклятье
Милых мальчиков не в сезон: летом – жарких, зимой – холодных?
Я не помню ничьих имен. Мне хотелось лишь быть свободной.
И теперь я как та река, обмелевшая: ил, осколки.
Я прошу теперь пустяка, и прошу, как всегда, ненадолго
(Лицемерие про половины может только Адам сморозить):
Можно мне из ребра мужчину, чтобы было не больно бросить?»

Проза

Иван Коберницкий

Родился в 1996 году в Шортандах. Живет в Санкт-Петербурге. Окончил факультет ландшафтной архитектуры СПбГЛТУ. Участник 22-го Форума молодых писателей России и зарубежья «Липки». Пишет прозу и стихотворения.

Похвала и критика

Публикация в рамках совместного проекта журнала с Ассоциацией союзов писателей и издателей России (АСПИР).

Юлиан испытывал особый трепет от одной мысли, что принадлежит к последнему поколению начинающих писателей. Или же писателей вообще. Откормленная нейросеть уже могла за полчаса выдать что-то дельное. А у него рассказ в восемь тысяч знаков отнял часов шесть, не считая времени на раздумья и подготовку.

Юлиан пощелкал мышкой, подправил разбивку на абзацы, еще раз бегло оглядел свой труд и запостил его в виде статьи. А затем принялся судорожно обновлять страницу. Бесполезное занятие! Начпис нацепил куртку и вышел на улицу продышаться. Он долго шарахался по округе и продолжал бы еще, если б не схвативший за горло и щеки морозец.

Вернувшись в съемную комнату, которая после улицы казалась ему тропическим островом, Юлиан первым делом поспешил к ноутбуку. Девять комментариев! Вот что значит иметь виртуальных друзей-творцов. Автор почувствовал себя победителем олимпиады: сначала районной по бисероплетению, немногим позже – всемирной, по плаванию в похвале. От радости ему даже захотелось вкусить гречишного меда из нетронутого ведерка. Каждый празднует по-своему.

Он вернулся с общей кухни, сел за скрипучий стул и запустил столовую ложку в сахаристые равнины, пахнущие лугом. Тут цокнуло уведомление – кто-то ему написал. Не откладывая ложки, Юлиан умудрился тыкнуть на поле «Мессенджер». Сообщение было от Арсения, известного в узких кругах под псевдонимом Кукумбер Грин.

Медоеда тут же обдало холодком… Знакомство с Арсением состоялось давно, когда он только делал первые шаги в писательстве, о коих принято благополучно забывать. С тех пор Кукумбер всегда помогал ему дельным советом. Но вместе с тем задевал за живое. Нет, ему было чуждо ехидство или иносказание. Просто даже самый положительный отзыв зачастую казался Юлиану перечеркнутым каким-то мелким критическим замечанием.

Предпросмотр приоткрывал завесу лишь частично:

– Привет! Прочитал твой рассказ. Хочу тебя пох…

Юлиан набрался храбрости и открыл сообщение полностью. На удивление, внутри не оказалось ничего про недостатки текста.

– Спасибо! – напечатал он в ответ.

Но отсутствие уже привычного противовеса отравляло его радость. Может, Арсений поленился? Да не похоже. Ему не припомнилось ни одной дежурной отписки за их долгое общение. Или случилось что? Ну, в один из разов тот даже перед вырезанием аппендицита умудрился накатать простыню.

– Есть у тебя профессиональные замечания? – Пальцы будто сами дотронулись до клавиш.

– Да! Извини, отвлекся чуток, забыл добавить в конце, – отрапортовал Арсений.

Юлиан в ожидании глупо оскалился перед монитором.

– Так-то все замечательно, растешь. Но вот первый абзац я бы переписал.

Критикуемый молниеносно полез открывать рассказ, будто не помнил, что сам сочинил. Он прошерстил начало и остался в полном недоумении. Что же не так?

Кукумбер Грин тут же вкинул конкретики:

– Все это мое личное мнение, не принимай близко к сердцу. Но вот первые предложения мне показались скучными: простое описание природы.

Юлиан опешил. Его ответом стал задумчивый смайлик.

Черезмониторный визави продолжил мысль:

– Сам ведь знаешь, начало – лицо твоего произведения. Если надо добить объем, то лучше спрятать описания подальше, в серединку. Не пойми неправильно: окружение влияет на персонажей. Не зря же в дождь хандрят, жалуются, зевают. Духота, там, обозначает давящее напряжение. Но эти клише можно обыграть. Поищи примеры у классиков. Глянь чеховский «короткий метр» – ничего лишнего. У тебя небо? Пускай. Только вот оно никак не влияет на суть. Как и закат)))

Ноутбук выдувал воздух. Жар усиливался. Юлиан тут же ринулся к форточке. Следует проветрить комнату.

Обдуваемый струями влетевшего холодного воздуха, набрал:

– Подумаю над этим

В конце фразы предполагалась точка. Но в последние годы точка – редкая и нежелательная гостья в интернет-общении. Пассивно-агрессивная гостья. Даже смайл со злой мордой куда выгоднее.

– Не хочу душнить, – продолжал переписку Арсений, – но я тебе об этом уже неоднократно говорил.

Гневного взгляда с немым вопросом «Когда?» удостоилось прозрачное пластиковое ведерко с белой ручкой. Активный собеседник замолк, и Юлиан подумал, что из-за стыда за свои поучения. Но тут Кукумбер переслал фрагменты старой переписки.

«Действительно! И как я умудрился пропустить эти советы? Конечно, у него в социальной фантастике с нотками фэнтези природа особой роли не играет. Но у меня-то все по-другому!» – подумал Юлиан и подвел черту под сетевым разговором:

– Благодарю за замечания! Впрочем, у каждого свое писательское видение.

– Не спорю. Но сейчас я в роли твоего преданного читателя)

«Преданного, потому что описания не работают, как тебе хочется, – в душе злорадствовал Юлиан. – Небо ему навредило… А ведь тот закат помог мне собраться с мыслями. Вдохновил. Просто так выкидывать целый фрагмент? Ну уж нет!»

Юлиан с трудом уснул, да и спал паршиво. Под утро он принялся редактировать первый абзац, ругая себя за то, что мед изрядно подтаял, потому что всю ночь оставался на столе.

Вера Сорока

Писатель, сценарист. Резидент литературной школы журнала «Юность» в Переделкине и Комарове. Шортлист премии «Данко» имени Максима Горького. Номинация «Выбор региона» на конкурсе новой драматургии «Ремарка». Публикации в журналах Esquire, «Волга», «Крафтовый литературный журнал», «Прочтение», «Иначе», автор блога в журнале «Сноб».

Стена
Рассказ

Публикация в рамках совместного проекта журнала с Ассоциацией союзов писателей и издателей России (АСПИР).

Познакомились просто: она зашла за шпатлевкой. Консультация не нужна: Соня знает все марки и состав каждой. Это он – новенький, а она тут постоянный покупатель.

Через неделю он спрашивает, что она строит.

– Ремонтирую, – отвечает Соня и добавляет: – Шпатель еще посчитайте.

Он помогает донести ведро шпатлевки.

Некрасивый. Помятый и несвежий. И ведро несет неловко, тяжело несет. Она уже давно научилась носить легче.

Заходят.

От зала остался узкий коридор. Диван-книжка уже не вмещается в разложенном состоянии – она собрала и спала вполовину.

Он смотрит на все это и уходит. Соня опускается на диван, колени касаются противоположной стены с дырами. Сидит так немного и тянется к ведру со шпатлевкой.

Он возвращается уже в сумерках. Приносит крупн ую наждачку и розу в пакете с кудрявой лентой. Роза красная, а лента розовая с серебристой полосой.

Розу ставит в пластиковую бутылку и начинает шкурить стену. За месяц сходит сантиметров сорок – раскладывают диван.

Проходит грязь, лед и снова грязь. Он протирает в стене дыру, достаточно большую для окна. Покупает раму. Берет гвозди.

– Будем счастливые смотреть на закат. И вот тут повесим фотографии.

Соню передергивает, она смотрит на шпатель у себя в руке.

* * *

Кирилл ставит чемодан на пол, поигрывает ключами на тяжелой металлической цепочке, улыбается.

Красивый. Мощный, загорелый, с выпуклыми венами на руках.

Каждая его хотела, но достался ей. Повезло.

В квартире одна комната, пустая – осматривать особенно нечего. Но Кирилл крепко держит ее за талию и поворачивает в разных направлениях, рассказывая об их будущей счастливой жизни.

– Вот здесь по вечерам будем пить чай. Вон там – будем сидеть обнявшись и смотреть сериалы. А вот на этой стене повесим фотографии наших самых счастливых моментов.

Она бы вставила в рамку и повесила этот момент, если бы могла.

Кирилл подводит ее к окну, говорит, что внизу, на площадке, будут играть их дети. Прикасается рукой к бедру, оставляя белые следы на коже. Мягко, но настойчиво облокачивает на подоконник. Плевать, что увидят.

Громким хлопком разрывается прозрачная пленка – отогнуть четыре, убрать бумагу, положить фотографию, загнуть четыре, сломать ноготь, перевернуть – криво.

Кирилл берет гвозди.

Первыми вешают свадебные. Сразу и много – в загсе, у Вечного огня, на пароходике. Он держит ее на руках и целует некрасиво, зато страстно.

Потом Турция – фрукты, парео, красный загар. Как он защитил ее от того араба. Ударил не задумываясь, и тот отлетел в бассейн. Столько крови, как будто снимали «Челюсти». Ей было ужасно приятно, что ради нее подвиг.

Фотография вышла красивая. Сделали крупно и повесили.

Потом машина. Куча справок для кредита, но папа подложил ей деньги в сумочку. Банкноты, завернутые в газету с рецептом посола «самых хрустящих огурчиков – детишки будут в восторге, муж станет уплетать за обе щеки».

Было стыдно брать, но Кирилл сказал, что глупо отказываться. Нам сейчас нужнее, сказал.

У папы сердце, ему бы в санаторий, но это можно на следующее лето. Успеется.

Кирилл долго не мог выбрать лучшую фотографию с машиной. Лучшие были все – на капоте, за рулем, с ключами в руках.

Потом на этой машине хоронили ее отца. Фотографии нет. Она хотела повесить их старую – где она счастливая сидит на коленях у папы и ест мороженое. И он счастливый. Но все это чернобелое ни к чему – надо жить счастливым цветным будущим, говорит Кирилл.

Следующая фотография в красивом холле театра музкомедии. Она хотела надеть Танькино платье в пол, в котором та была на Новом году, но пошла в джинсах и водолазке: так практичнее и меньше шансов подхватить ангину.

Кирилл вообще на эти кривляния идти не хотел, но вырядился в «пинжак с галстучьем» и пошел проследить, чтобы ее никто не облапал в очереди за курткой.

Потом шашлыки у Серого на даче. Кирилл в одной руке держит целый веер мясисто-кровавого, другой обнимает ее за талию. Фотография запятнилась из-за дыма, поэтому на всех лежат странные тени. На ней больше всего – на руках, на шее, на бедрах. Хотя там камере не видно, конечно.

Дальше она в шубе летом. Стоит босыми ногами на полу – жара ужасная. Зато процент скидки пропорционален столбику термометра. Отхватили. Кредит, правда, на нее, но это ерунда, конечно, – все ведь у них общее. Только шуба ее, смеется Кирилл.

Ей колко и потно в новой шубе, он каменно обнимает ее за плечи, за мертвое волосье, и фотографирует, выставив руку вперед.

– Улыбайся давай. Ну!

«Хочу к папе», – думает она, но в камеру улыбается, как будто счастливая. Потому что если морда кислая, то он злится. Расстраивается сильно. Он ведь все для нее, а она не ценит.

Следующая фотография в фотографии – он держит ее, а она держит черно-белое УЗИ. И сама черно-белая. Как будто вырезали из старого снимка и вклеили в истерично-цветной коридор больницы.

Снимок УЗИ хранится в той же раме. Фотография наследника, гордо говорит он. Потом вдруг оказывается девочка. Кирилл думает, ошибка, напивается, звонит в больницу. Потом бьет окна в регистратуре, и она идет за ним в отделение. Этого нет на фотографии, но он долго извиняется. На коленях, при всех, так что ей еще стыднее.

По дороге домой покупают фоторамку для наследника, но никакой фотографии так туда и не вставляют.

У Кирилла проблемы: откинулся какой-то зэк – Круглый или Толстый.

Кажется, все-таки Толстый. Поэтому нервы шалят, и руки девать некуда. И один разочек ногой, чтобы помнила, как лезть со слезливыми бабскими советами.

Когда Соня возвращается из больницы, ее все еще немного шатает. Она приносит продукты из магазина, потому что выходить Кириллу никак нельзя. Дверь не запирает. Убирает пивные бутылки в холодильник (Кирилл не любит из банок) и уходит в ванную. Набирает горячее до самого краешка и ставит музыку. Громко.

Соня лежит в ванне почти до рассвета. Вода холодная, темная, а губы уже не синие, а просто белые.

Толстый был совсем не толстый – ей показали фотографию ориентировки. Интеллигентный вполне. Мебель не крушил – сделал по-тихому.

Как и обещал ей.

Все стоит на своих местах – только чашка чуть съехала с блюдца. Соня поправляет машинально и закрывается на все замки. Немного раздумывает и пододвигает стул, чтобы если вдруг вернется, упало и громко.

Потом смотрит сквозь дыры-глаза на дверь. Охраняет свою оболочку от мира.

Фотографии бьет яростно. Режется о стекло и впервые за пять лет чувствует. Страшно, хорошо, нарядно – забрызгивает стену кровью. Все рамы и все фотографии жжет на пустыре за гаражами. Горит весело. Мимо ходит кто-то, но Соня не боится уже. Как будто бы сбежала в лес и одичала там совершенно.

С трудом возвращается домой, смотрит на стену – она вся в дырах от вырванных с мясом гвоздей. Как будто из пулемета, как будто здесь каждый вечер расстреливали. И иногда по утрам, если выходной или просто плохое настроение.

На следующий день Соня открывает дверь и бухает об пол тяжелым – надпись красными буквами по серой полосе – шпатлевка.

Шпателя нет, поэтому она пальцами проходит по каждой дыре. Под ногтями остается белое.

И на следующий день все сначала – те же дыры в стене, которые никак не хотят зарастать, шпатлевка, белое под ногтями. И так три года.

Конечно, пыталась продать и переехать, но никто не брал – плохая планировка, плохой ремонт, плохая слава. Познакомились просто.

Потом вся эта грязь, лед и снова грязь.

Он протирает в стене дыру, достаточно большую для окна. Покупает раму. Берет гвозди.

– Будем счастливые смотреть на закат, а тут повесим фотографии, – начинает он, но закончить не успевает: Соня подходит сзади и с размаху всаживает шпатель ему между ребрами.

Он удивляется немного, но не сопротивляется. Как будто всю жизнь был готов.

Соня не до конца понимает, что чувствует. Главное, не счастье, не это ваше безграничное счастье, которое так важно запечатлеть.

Не нужно.