Kitobni o'qish: «Предатели крови»

Shrift:

Lynette Noni

THE BLOOD TRAITOR

* * *

Дорогие читатели!

В этом цикле с самого начала поднимались взрослые темы, но, учитывая финал «Золотой клетки», путь, который предстоит проделать Киве, куда сложнее, чем все, что ей уже пришлось пережить. Я старалась писать о сложных вещах как можно более мягко, но, пожалуйста, имейте в виду: на страницах книги некоторые читатели могут встретить триггеры.

Всем, кто хотел сдаться,
но решил продолжать,
пытаться,
надеяться,
выживать:
эта книга для нас.

Пролог

Она рыдала.

Слезы ручьями текли по лицу, капали с подбородка, пропитывали одежду. Плакать приходилось тихо. Никто не должен знать о ее горестях.

Потому что никто не поймет.

Обняв руками колени, она уставилась во тьму палатки, молясь давно позабытым богам. Умоляя о прощении. Хотя знала, что не заслуживает его и не сможет заслужить никогда.

Учитывая, что она сделала.

Учитывая, что она создала.

Ее сотрясли рыдания.

– Я ошиблась, – беззвучно произнесла она. – Надо все исправить. Я должна все исправить.

В таком состоянии ее и нашел мужчина: она раскачивалась на месте от душевной боли, вся в слезах.

Он замер на пороге палатки, потом бросился к ней, упал на колени, взял ее дрожащие руки в свои.

– Что случилось, родная? Тебе плохо? Болит где-нибудь?

Она подняла на него глаза, полные слез, и хрипло ответила:

– Я ошиблась.

Он нахмурился:

– В чем ошиблась?

По щекам снова заструились слезы.

– Во всем.

Мужчина не стал скрывать растерянность. Как и страх.

– Ты приболела, – проговорил он. – Скажу Зулике, чтобы пришла и вылечила…

– Нет! – закричала женщина, отдергивая руки, и ее напряжение волной захлестнуло палатку.

Мужчина присел на корточки, разглядывая ее. Повторил тихонько:

– Что случилось?

Женщина долго молчала. А когда наконец ответила, слова вырвались с мучительным скрежетом:

– Зулика убила их. Сломала им шеи одним мановением руки.

Мужчина побледнел:

– Кого?

– Деревенских – всех, кто попался ей на глаза. Всех, кто не так на нее посмотрел. Всех, кто не захотел присоединиться. – Женщина сглотнула. – Все думают, что это сделала я. Но я… – Она покачала головой и прошептала: – Я знала, что она становится сильнее, но такое… Я никогда не думала, что случится нечто подобное. И никогда этого не хотела. Она обещала, что больше не станет ее использовать, особенно после последнего раза, когда она… Когда я…

– В последний раз ты ее остановила, – сказал мужчина утешающе, но твердо. – Не позволила ей убить принца и стражу. Они живы и здоровы.

– Та стражница руку потеряла.

– Потеряла бы больше, если бы ты не сняла с нее магические путы. И наследный принц был бы мертв. – И тихо добавил: – Ты же не так давно сама этого желала. Чтобы стало на одного Валлентиса меньше.

– Я не понимала… – Женщина вновь покачала головой. – Он же просто мальчик… Даже младше Торелла. Я увидела его и… – Она закрыла глаза и повторила: – Он же просто мальчик.

– И все-таки его семья стоит у тебя на пути. И он в том числе.

– Есть много способов занять престол. Способов, которые попутно не причинят вреда никому из моих близких. Я не могу… – Она всхлипнула. – Не могу потерять кого-нибудь еще. Не такой ценой. Она же доведет себя до смерти, если будет и дальше использовать ее во вред. Магия разрушит ее изнутри.

Тщательно подбирая слова, мужчина ответил:

– Не вини себя за действия Зулики. Это ее выбор.

– Ты ошибаешься, Голдрик. Все, что она делает, она делает из-за меня, – ответила женщина, мысленно обратившись внутрь и вспоминая, что случилось лишь несколько часов назад. Хрустящие кости, сломанные шеи, падающие тела – мужчины, женщины, дети, все умерли мгновенно. – Я научила ее всему, что она знает. Это моя вина.

Повисла тяжкая пауза, а потом мужчина – Голдрик – спросил:

– Какие будут приказы, моя королева?

Лишь тогда Тильда Корентин подняла изумрудные глаза и встретила его взгляд, и он, ее лучший друг, ее наиболее доверенный советник, все понял без слов еще до того, как она прошептала ответ. До того, как она попросила его о помощи.

И тогда, склонив друг к другу головы, они придумали план.

Наши дни

Глава первая

Кива Корентин горела.

Пламя опаляло ее, и кровь закипала в венах, и она стонала, и брыкалась, и отбивалась от рук, которые удерживали ее на месте.

– Она вся горит, – раздался грубый мужской голос. – Дай ей воды.

Киву захлестнула вонь рвоты, такая близкая, что она поняла – это ее собственная рвота, и ее вновь затошнило.

Она была больна.

Нет – не больна.

Где-то в глубине души она знала, что страдает не от болезни.

На нее обрушился вихрь воспоминаний: голубые с золотом глаза, зацелованные губы, жуткие тени и битое стекло, карамельная пыльца и железные решетки. Но затем воспоминания рассеялись, образы ушли из памяти, и остался лишь чистый жар, составляющий самую ее суть.

– Боги, какой кошмар, – раздался полный отвращения женский голос.

Меж губ Кивы всунули деревяшку. Вода полилась по пересохшему горлу, плеснула на подбородок.

– Ага, – согласился мужчина. – Причем твой кошмар. У меня на дохляков времени нет.

Руки, что держали Киву, исчезли. Она попыталась сесть, но тело охватили языки пламени. Веки распахнулись на тысячную долю секунды, однако огня она не увидела. Горела она сама – полыхала изнутри.

– Она не дохлая, – возразила женщина.

– Ты погоди, – ответил мужчина издалека, будто уже с порога. – Она слишком уж набралась, теперь без дури не выживет. Бросила б ты ее. Или уж добила бы из жалости, если духу хватит. – Смешок. – У тебя-то с этим вряд ли возникнут сложности.

– Ты же тюремный лекарь! – сердито заметила женщина. – Помочь ей – твоя работа.

Еще один мужской смешок.

– Ей уже никто не поможет.

В ушах так грохотало, что Кива почти не слышала удаляющихся шагов. Сердце колотилось неестественно быстро. Опасно быстро.

Она смутно понимала, что зря не переживает о своем состоянии, но ничем не могла себе помочь, не могла даже думать под всепожирающей агонией, полыхающей в теле.

В мозг вонзился поток ругани, следом появилась мозолистая рука, которая пробралась под шею и грубо потянула наверх, и к губам Кивы вновь прижали стакан.

– Пей! – приказала женщина, силой вливая Киве в рот воду. – Хочешь жить, так пей.

Кива попыталась послушаться, давясь жидкостью и все гадая зачем. Если ее жизнь теперь такова, то определенно лучше бы умереть. «Добить из жалости», сказал тот мужик. Киве этого и хотелось: чтобы полыхающий ад как отрезало, чтобы зияющая дыра в груди исчезла навсегда.

Дыра, которая, как она понимала, к ее нынешнему состоянию не имела никакого отношения.

В памяти вновь мелькнули голубые с золотом глаза – еще один мучивший ее образ, пусть и страдания эти были иного рода, – а потом снова исчезли.

– Твою мать, Кива, пей же! – раздался злой женский голос.

Но Кива не могла проглотить больше ни капли. Ее затрясло, огонь мешался со льдом. Кожу покрывал пот, хотя она дрожала от резкого холода, но, когда ее накрыли одеялом, она заскулила, чтобы его убрали.

Слишком жарко.

Слишком холодно.

Слишком.

– Пожалуйста, – прохрипела она, не зная, чего просит и у кого. – Пожалуйста.

– Ты не помрешь вот так, – твердо сказала женщина. – Не так.

Но Кива ей не поверила. Потому что она хотела, чтобы все закончилось, все.

И когда сил терпеть пытку уже не осталось, она отдалась блаженным объятиям забвения.

Когда Кива открыла глаза, первым делом она увидела змею.

Комната шла кругом – слабо освещенное пространство, полное голых тюфяков и ветхих одеял, знакомый едкий запах.

Это лазарет, шепнули из дальнего уголка памяти. Лазарет Залиндова.

Ее охватила тревога, но она не смогла даже испугаться по-настоящему – на языке налип карамельный вкус, а змея открыла пасть и заговорила.

– Соберись! – прошипела змея, грубо тряся ее. Голос напоминал о той женщине, которая лила ей в глотку воду.

Кива хихикнула и потянулась потрогать змею.

Ее ударили по рукам.

– Тебе надо идти со мной в тоннели, иначе тебя добьют. Слышишь? Не начнешь работать, и тебе крышка.

Подгоняемая змеей, Кива села, и голова мотнулась набок. Она смутно разглядела, что одета в грязную серую рубаху, и сморщилась от вони собственной рвоты.

– Боги, ты хоть представляешь, что происходит? – буркнула змея. Она обвилась вокруг Кивиной спины и подняла ее на ноги. – Слишком много ангельской пыли тебе давали по дороге сюда, теперь ты без нее не можешь.

Змея потащила ее по лазарету.

– Я кое-что раздобыла, тебе хватит на пару дней. Будем снимать тебя с нее потихоньку, иначе органы начнут отказывать. Понимаешь меня?

– Говорящая змея… – сонно протянула Кива, спотыкаясь, когда ее вытянули на улицу. Она подняла руку к солнышку и улыбнулась ярким цветам вокруг. – Денек славный…

Змея грязно выругалась и прошипела сквозь стиснутые зубы:

– Кива, это я, Креста. Соберись.

Креста.

Выходит, не змея.

Но почти.

Креста Восс. Имя всколыхнуло в Киве неприязнь и страх, а также воспоминания о мускулистой девушке с нечесаными рыжими патлами, светло-карими глазами и татуировкой змеи на щеке. В Залиндове она работала на каменоломне и знала Киву больше пяти лет. И все эти пять лет открыто ее ненавидела. Это она возглавляла местных бунтовщиков, верных Кивиной сестре, Зулике Корентин, нынешней королеве Эвалона, – та уселась на краденый трон, отняв у Кивы все. Все и всех.

– Плохая змея, – промямлила Кива, пытаясь вырваться из рук Кресты. – Ухдии.

– Да хватит!

Креста плотнее ухватила Киву и, сойдя с дорожки на жухлую траву, повела ее к каменному строению под куполом в центре двора.

– Ты без меня и до вечера не протянешь.

– Протяну… – Кива вновь споткнулась, перебираясь через сухие кустики под ногами. Перед глазами у нее все вращались разноцветные пятна, отскакивали от белых стен в отдалении. – Или нет. Без разницы.

– Ты сама себя слышишь?

Они дошли до здоровенной ямы в земле, которая привлекла спутанное внимание Кивы. Не сразу получилось припомнить, как взорвалась и сложилась внутрь сторожевая вышка. Теперь от нее ничего не осталось – одно лишь воспоминание.

– Мот. – Мысли на миг прояснились, и Кива выдохнула имя человека, который подорвал вышку. – Где Мот?

– Умер, – равнодушно ответила Креста. – Лично смотритель казнил сразу после бунта – того, который помог тебе слинять.

Кива с тоской вспомнила санитара из морга, который заботился о ней, помог выжить в Ордалиях, но долго задержаться на этой мысли не вышло – она испарилась ветром. Кива потрясла головой, пытаясь прогнать кутерьму цвета, пытаясь вспомнить, о чем говорила змея.

– Из Залиндова не слинять. – Она хихикнула как сумасшедшая. – Даже если уже слиняла.

Креста не ответила – ей помешала группа одетых в серое заключенных с усталыми лицами, которые безвольно брели через сухую траву туда же, к зданию под куполом.

– Тебе надо собраться, прежде чем мы дойдем до тоннелей, а то охрана отправит тебя в Бездну, – шепотом предупредила Креста. – А может, даже и не станут заморачиваться.

– Без разницы, – пробормотала Кива, волоча ноги.

Креста еще больнее стиснула руку Кивы и прошипела:

– Ты мне как-то сказала, что я сильная и крепкая, что я все переживу. Что я сама ради себя должна найти повод выжить. Теперь я повторяю тебе то же самое, Кива Меридан.

Осев в руках Кресты, Кива ответила:

– Это не мое имя.

– Твое.

– Не мое!

– Тебе решать, кто ты, – жестко заявила Креста. – И какая ты. Но сейчас тебе надо выбрать жизнь. С остальным потом разберешься.

Даже несмотря на то, в каком жалком состоянии пребывала сейчас Кива, слова Кресты ее задели. Мысль о том, что все в ее руках, была смехотворна. Десять лет в Залиндове за нее решали другие, а она день за днем боролась за выживание. А когда наконец почуяла вкус свободы, ее собственные решения лишь привели ее обратно, к началу, и по пути она потеряла больше, чем могла представить.

Дыра в груди вновь заныла, и даже ангельская пыль не могла приглушить эту боль.

– Ты только не думай, что мне есть до тебя дело, – безжалостно продолжала Креста. – Но ты когда-то спасла мне жизнь, и теперь я твоя кровная должница. Так что сегодня ты не помрешь, и завтра тоже не помрешь, и дальше тоже, пока клятая наркота не выведется из организма. А потом сама решай, какого дьявола делать со своей жизнью. Живи, умирай – это уже не моя забота. Но до тех пор будешь меня слушаться. А я говорю тебе: соберись и приготовься к худшему дню в своей жизни.

Кива так увлеклась речью Кресты, что не заметила, как они дошли до здания под куполом и встали в очередь из прочих заключенных перед лестницей, ведущей вниз, в тоннели.

Пытаясь мыслить трезво, Кива пробормотала:

– Почему ты здесь?

Креста досадливо цокнула:

– Я только что объяснила!

Кива качнула затуманенной головой. Вероятно, сегодняшняя доза была меньше той, которая держала ее в отключке несколько недель, так что у нее получалось даже задавать вопросы, пусть даже она едва мямлила.

– Нет, почему ты не в каменоломне?

Помедлив, Креста ответила:

– Рук перевел меня сюда после бунта. Ему не понравилось, что я прожила так долго, поэтому теперь я в тоннелях, жду неминуемой мучительной смерти.

У Кресты осталось шесть месяцев. Максимум – год. Такова судьба тоннельщиков Залиндова.

Судьба, которую предстояло разделить и Киве, раз уж тюремным лекарем она больше не числилась.

Ей бы прийти в ужас, но она не нашла на это сил.

Почему-то ей казалось, что дело тут не в ангельской пыли.

– Следующий, – скучающе позвали мужским голосом, и Кива, подняв взгляд от сухой травы, обнаружила, что они добрались до входа в здание, где двое охранников направляли заключенных к лестницам, поднимающимся из прямоугольной дыры в земле.

– Я понимаю, тебе сейчас очень плохо, – торопливо сказала Креста, пока заключенные перед ними лезли в шахту. – Но ни за что не отпускай лестницу.

Взглянув в безразличное лицо Кивы, она спешно добавила:

– Подумай, что для тебя важно! Тот пацан – ну, заика. Ты его любишь. Не забывай про него.

Типп.

В памяти всплыло смутное воспоминание о веснушчатом мальчишке со щелястыми зубами, и сердце вновь сдавила боль.

– Следующий, – повторил охранник, махнув Киве и Кресте.

– Перекладина за перекладиной, – сказала Креста. – Ради пацана. Я с тобой.

Кива тупо кивнула; голова казалась слишком тяжелой для плеч и в то же время удивительно легкой. Креста пихнула ее вперед, и Кива запнулась о собственные ноги, повеселив охранников. Они знали, кто она и как низко пала. Они потешались.

Внутри вспыхнуло пламя, но сразу погасло: когда она взялась за металлические перекладины, ангельская пыль уже все унесла.

Две лестницы были прибиты в ряд, и когда Кива начала спускаться по первой, Креста, верная своим словам, полезла рядом – сначала до первой площадки, потом еще ниже. Они спускались все ниже и ниже, перекладина за перекладиной, площадка за площадкой, и Креста шепотом подбадривала ее. Кива разглядывала собственные руки, будто чужие, ничего не чувствуя, лишь смутно осознавая, что спускается, что мышцы горят, что воздух становится холодным и застоявшимся.

Типп. Ради Типпа она выдержит.

Даже если после того, что он узнал, после того, что она натворила, он теперь наверняка ненавидит ее.

Кива болезненно всхлипнула, и Креста посмотрела на нее с тревогой. Но тут последняя лестница подошла к концу, и по лицу Кресты разлилось облегчение.

Угроза миновала.

И в то же время – нет.

Потому что не успела Кива отдышаться, как ее утянули в освещенный люминием тоннель, в котором муравьями копошились ряды заключенных. Ее охватила тихая паника, привычная клаустрофобия, приглушенная ангельской пылью.

Когда она оказалась здесь в прошлый раз, других заключенных тут не было. Но она была не одна.

Голубые с золотом глаза. Парящий магический огонек. Прекрасный снегоцвет.

В этот раз образ прогнала не ангельская пыль, а сама Кива.

Она была не в силах вспоминать это.

Не в силах вспоминать его.

Под ногами захлюпало, и, опустив взгляд, Кива увидела, что земля сменилась грязью, затем лужами, а потом вода поднялась и до колена. Когда один из надзирателей приказал остановиться, Кива обнаружила, что по пути кто-то всунул ей в руки кирку. Она примерилась, взмахнув ею, как мечом.

Кэлдон учил ее этому, тренировал ее с учебным деревянным мечом.

Кива закрыла глаза и отогнала и это воспоминание тоже, позволив ангельской пыли притушить вернувшуюся боль. Уронила руки, пытаясь не забывать, где она, почему она здесь и что от нее требуется.

Работать в тоннелях.

Теперь она работала в тоннелях, и ее задача – копать в поисках воды, а потом прокладывать ей путь в подземный водоем.

Хуже места для работы в Залиндове не было. Самая сложная работа, и физически, и морально. Здесь умирали быстрее всего.

– Думай о пацане, – приказала стоящая рядом Креста. – Только о нем и думай.

Командный тон заставил Киву подчиниться, и когда надзиратели приказали начать ломать стены из плотного известняка, лицо Типпа заняло все ее мысли.

Снова и снова Кива била железной киркой по неподатливому камню. Удары отдавались в руках, от грохота сводило зубы. Ей нравилось, как горят с каждым движением мышцы, глаза застилала пыль, слух заполнил звон сотен кирок по твердому камню. Она смутно осознавала, что Креста работает рядом, что она напоминает ей о Типпе, что велит продолжать работу. Останавливаться было нельзя: остановишься – и вернутся надзиратели. Они ходили туда и сюда, держа наготове плети и дубинки. Не давай им повода, повторяла Креста. Работай. Работай. Работай.

Кивина кирка покрылась кровью из лопнувших волдырей и трещин на ладонях, и кровь капала с деревянной рукояти. Она чувствовала боль, но приглушенно, как и все остальное.

А потом все изменилось.

Потому что секунды сливались в минуты, а минуты – в часы, и воздействие ангельской пыли начало слабеть.

Сначала пришла легкая, но назойливая боль в затылке. Дальше появился медный привкус на языке, задрожали пальцы, и скользкую от крови кирку стало трудно держать. Когда охранники объявили долгожданный конец смены, Кива вся продрогла, несмотря на изнурительный труд, и наконец протрезвела достаточно, чтобы осознать: то, что она пережила, ни в какое сравнение не идет с тем, что ее ждет.

– Мне так плохо, – простонала Кива, пока они ждали своей очереди подняться наверх.

– Да уж, – откликнулась Креста. – В этом твоем лазарете найдется что-нибудь полезное?

– Лазарет больше не мой, – возразила Кива, покачиваясь от изнеможения.

Освободившись из Залиндова, она смогла откормиться и потренироваться, и вместе с обезболивающим эффектом ангельской пыли все это дало ей сил выдержать целый день тяжелой работы. Но теперь она чувствовала, что у нее болит все тело. Зато мысли впервые за много недель были яснее некуда, так что она изо всех сил старалась сконцентрироваться и припомнить, какие растения могут облегчить синдром отмены.

– Придется это пережить, – понимающе сказала Креста, откидывая спутанные рыжие волосы с потного лица. – Посмотрим, что удастся наскрести.

Кива пробормотала что-то в ответ, сама не понимая толком, что сказала; лихорадка нарастала, ее всю трясло. Она не помнила, ни как лезла наверх, ни как Креста довела ее до спального корпуса и бесцеремонно сгрузила на нары; она была вся в пыли и грязи, одежда до сих пор в следах рвоты. Сколько она так пролежала, дрожа и потея, она не знала, мышцы ныли, в окровавленных ладонях безжалостно билась боль.

– Дай руки.

Вернулась Креста. Кива не знала, как долго та отсутствовала или как давно вернулась. Змеиную татуировку почти не было видно под слоем грязи.

По ладоням провели чем-то влажным, и их пронзило острой болью. Кива попыталась выдернуть руки, но Креста не отпустила.

– Следи, чтобы на ладони никакая грязь не попадала, а то инфекцию подхватишь.

Кива замерла: слова эхом отдались в памяти. Она их уже слышала. Она их уже говорила.

Сильные руки, сильное тело, взъерошенные темно-золотистые волосы, прекрасные губы с понимающей усмешкой, смеющиеся глаза – голубые с золотом.

В сердце вновь что-то надорвалось, и Киве стало так больно, что даже дрожь на миг прекратилась. Но сейчас она была не в лазарете. И его с ней не было.

Не было сейчас.

Не будет никогда.

– Съешь-ка вот что, – велела Креста, вновь привлекая внимание Кивы. Она протягивала пригоршню мелких зеленых луковичек, желтых и оранжевых цветков и черную обугленную деревяшку.

Кива не стала спрашивать, как Креста пробралась в сад лазарета, не стала и задумываться над тем, как та добыла уголь из крематория. Но одно все-таки спросила, сунув в рот растения и поморщившись от ощущения древесного угля на языке:

– Про уголь я ничего не говорила.

– Ты не первая с ломкой на моем веку, – буркнула Креста, продолжая очищать ладони Кивы. – Уголь впитает из крови отраву.

Киве захотелось спросить, кому еще помогала Креста, но ее вдруг согнуло от спазма в желудке, и она охнула и свернулась клубочком.

– Тебе бы поесть, – заявила Креста. В голосе не было ни тепла, ни заботы о Киве, лишь голая констатация фактов.

– Меня же… – Киву вновь согнуло, и она стиснула зубы, – просто вывернет.

Креста принялась возражать, но Кива уже не слушала: живот так болел, что она не замечала больше ничего вокруг. Луковицам крошивы, углю и лепесткам виалки и сумаслицы нужно какое-то время, чтобы подействовать, но и тогда они не исцелят ее полностью. Если Креста в самом деле собралась отучать Киву от ангельской пыли, ночка будет та еще.

Следующее, что помнила Кива, – это как к ее губам прижимают кусок хлеба, пропитанный бульоном. Лоб вспотел, ее бросало то в жар, то в холод.

– Нет, – простонала она, отворачиваясь.

– Тебе нужны силы на завтра, – ответила Креста и сунула ей в рот еще хлеба. – На одной ангельской пыли долго не протянешь.

– Пыль… – охнула Кива, давясь едой, хрипло и отчаянно. – Прошу… Мне надо… Хоть крошечку…

Перед глазами все расплывалось, но Кива увидела, как застыло лицо Кресты.

– Тебе нужно поесть, а потом поспать. Утром получишь еще.

Кива затрясла головой; ее так колотило, что зубы стучали.

– Мне надо сейчас!

– Ешь. – Креста запихнула в нее еще один кусок хлеба.

Кива подавилась, но Креста зажала ей рот ладонью и заставила проглотить.

– Уголь поможет не выблевать все наружу, – сказала Креста. – Бороться придется не только физически, но и морально. Нужно только хотеть бороться.

Кусок за куском Киву пичкали хлебом, и та застонала. Креста была непоколебима, глуха к мольбам и не собиралась выделить даже крошечку ангельской пыли, чтобы облегчить ночь.

Эта война продолжалась часами, Кива хныкала, а ее тело вопило, умоляя хоть о секунде передышки.

– Да заткни ж ты ее! Люди вообще-то спят! – возмущались прочие заключенные, которым не повезло оказаться поближе.

– Мамке своей жаловаться будешь, – отбивала Креста. Их жалобы – как и жалобы Кивы – мало ее трогали.

Но потом, посреди ночи Кива так глубоко провалилась в свое безумие, что завопила во всю глотку, перебудив половину барака:

– ДАЙ МНЕ! ДАЙ! МНЕ НАДО! НУ ДАЙ ЖЕ МНЕ…

Креста с руганью заткнула ей рот ладонью, стянула ее, потную, дрожащую, с нар и в лунном свете потащила мимо глазеющих разбуженных заключенных. Они ввалились в темную душевую, Креста впихнула Киву под душ и включила ледяную воду.

Хватая воздух и отплевываясь, Кива попыталась выбраться из-под душа, но Креста удержала ее на месте, попутно промокнув и сама.

– Пусти! – завопила Кива.

– Не пущу, – бросила сквозь зубы Креста, крепко ее держа. – Пока не угомонишься наконец.

Кива попыталась вырваться, но бесполезно – она слишком ослабла, можно было и не стараться. Почти сразу она с пыхтением повисла на Кресте.

– Все, угомонилась? – спросила та.

Кива лишь кивнула – без сил, без воли к сопротивлению.

Креста выключила воду, и Кива сползла на пол с ней рядом. Обе уселись, прислонившись к стене душевой, промокшие насквозь и продрогшие, и шумное дыхание эхом уходило во тьму.

– Какая ж ты заноза в жопе, – буркнула Креста.

Вспомнился Кэлдон, который не раз говорил Киве то же самое. Вспоминать его было больно, но губы Кивы все равно дрогнули в подобии улыбки. Стуча зубами, она выговорила:

– М-мне и д-до тебя это г-говорили.

– И еще не раз скажут.

– П-прости, – прошептала Кива. Ледяная вода протрезвила ее достаточно, чтобы она осознала свое поведение, пусть даже виноват был наркотик. – И с-спасибо. За п-помощь.

– Это еще не конец, – предупредила Креста. – Все еще впереди.

Кива понимала. Но она собиралась найти способ отблагодарить Кресту, когда выкарабкается – если выкарабкается, – даже если та всего лишь возвращала долг.

– Ты сказала, что уже помогала кому-то слезть с ангельской пыли, – сказала Кива, мысленно благодаря прочистивший голову холод. – Кому это?

Креста молчала так долго, что Кива уже почти решила, что ответа не дождется. Но та наконец чуть слышно произнесла в темноте душевой:

– Еще в детстве, задолго до Залиндова, моя сестра нашла закладку с ангельской пылью и не разобралась, что это такое. Получила передозировку, чуть не умерла. Я не отходила от нее, пока она не поправилась.

– Сколько в-вам б-было?

– Мне десять, – ответила Креста. – Ей восемь.

Совсем дети.

– А ч-что родители?

– Дома было так себе, – ровно произнесла Креста. – Сестра была такой доброй, такой ласковой, но отец считал это слабостью. В его доме не было места для робких, так что он вытирал об нее ноги; ему и дела не было, жива она еще или нет. А мама… У нее все силы уходили на то, чтобы уцелеть. У сестры осталась только я.

Креста говорила с болью, хоть Кива и видела, как та пытается это скрыть. Она спросила, все еще стуча зубами:

– И ч-что дальше?

– Я помогла ей справиться с передозировкой, потом с ломкой. После этого она и близко к ангельской пыли не подходила.

– Нет. – Кива растерла плечи, чтобы согреться. – С семьей что б-было дальше?

В этот раз Креста молчала еще дольше.

– Нет никакой семьи. Больше нет.

В этих словах крылось столько всего, что Кива закрыла глаза. Креста попала в Залиндов больше пяти лет назад, еще подростком лет шестнадцати. Что бы ее сюда ни привело… Как бы она ни потеряла родителей и сестру… Кива слишком многого не знала, чтобы строить догадки о ее прошлом.

– Как…

– Хватит сказок на ночь, – сказала Креста так резко, что Кива сразу вспомнила, что они не подруги. До недавних пор – может, до этого самого момента – они были скорее врагами. – Попытайся заснуть.

Кива моргнула в темноте душевой.

– З-здесь?

– Обратно в барак тебе нельзя. Еще одна такая выходка, и охрана придет проверить, в чем дело, – ответила Креста, устраиваясь поудобнее.

– Но т-тут заледенеть можно! – Однако пока Кива возмущалась, ее снова окутало тепло: шок от ледяной воды проходил, и симптомы ломки возвращались. Душ, может, и был холодный, а вот воздух поздней весной уже достаточно прогрелся. Если высохнуть, все будет не так уж скверно. Она спала и в местах похуже – правда, ни разу не мучаясь при этом от ломки.

– Спи, – велела Креста, не обращая внимания на нытье Кивы. – Пока можешь.

Киве хотелось возразить, хотелось задать миллион вопросов, пока голова еще свежая, хотелось задержаться в нынешней ясности сознания до утра, когда ее ждет очередная доза ангельской пыли. Но Креста была права: нужно было поспать, пока еще можно, собраться с силами, чтобы пережить грядущий день – и физически, и морально.

Так что Кива стиснула зубы, превозмогая волны жара и холода, закрыла глаза и позволила изнеможению овладеть собой.

* * *

Следующие три дня были худшими в жизни Кивы, дальнейшие четыре – примерно такими же, а неделя, которая последовала за ними, мало чем отличалась.

Все это время Креста, верная слову, не отходила от Кивы, давая ей по утрам ровно столько ангельской пыли, чтобы хватило пережить рабочий день, и с каждым разом уменьшая дозу; а по ночам она спала рядом в душевой. Кива часто вырывалась и кричала, изо всех сил отбиваясь от Кресты. Так же часто Кресте приходилось держать Киве волосы, пока та опорожняла желудок. Даже уголь уже не помогал: когда начиналась ломка, ничто не спасало от тошноты, боли в животе, пота и лихорадки. У Кивы болело все тело, и не только из-за постоянных спусков в тоннели – этого она почти не замечала, часы под землей пролетали как в тумане, оставалась лишь грязь, пыль и боль, – но и из-за того, что каждую ночь приходилось бесконечно бороться с самой собой.

Это было слишком, слишком сложно, слишком.

Каждый день она мечтала о смерти, не в силах выносить эти муки – и не только муки ломки. Наркотик постепенно выводился из организма, и нахлынули воспоминания: то, что она видела, и то, что сделала. И люди, с которыми она это сделала.

Это была иная боль, гораздо хуже. От такой никогда не исцелиться. Она и не заслужила исцеления.

Так что она отбрасывала воспоминания и радовалась мукам ломки, пока через две недели после прибытия в Залиндов дрожь не ослабла, тошнота не унялась, отчаяние не отступило.

Все кончилось.

Но самое скверное ждало ее впереди.