Kitobni o'qish: «Мятежная королева»

Shrift:

Саре Дж. Маас —
спасибо за твою щедрую дружбу, помощь и поддержку. Но главное, спасибо за то, что верила в меня, даже (и особенно) когда я в себя не верила.

Lynette Noni

THE PRISON HEALER

Перевод с английского Ксении Тринкунас

Пролог

С сумраком пришла смерть.

Возле реки девочка вместе с младшим братом собирали ягоды осозники, а их отец, присев у кромки ледяной воды, пополнял запасы листьев алоэ. Судя по всему, успокаивающий гель им потом очень пригодится: шипы растений исцарапали девочке всю кожу. Но за мыслями о предстоящем ужине она едва замечала боль. Ее мама делала лучшее осозничное варенье на всем Вендероле, и девочка уже сейчас знала, что эта партия будет невероятно вкусной: когда небо венчает луна, серебристые ягоды на вкус слаще всего. Еще бы брат не уминал их за обе щеки, тогда бы они наконец отнесли ягоды матери и сполна насладилась плодами своего труда.

Они едва заполнили половину корзинки, когда тихий ночной воздух рассек первый крик.

Девочка с братом замерли; он раскрыл рот, измазанный серебристым соком, она беспокойно нахмурилась. Девочка перевела взгляд изумрудных глаз на отца, стоявшего возле студеной реки с огромной охапкой алоэ в руках. Тот смотрел не на мшистые растения, а на маленький домик на вершине холма. Кровь отлила у него от лица.

– Папа, что…

– Тихо, Керрин, – шикнул мужчина на сына, бросив алоэ и подбежав к детям. – Наверное, это просто Торелл с Зуликой играются, но давайте лучше проверим…

Что бы он ни собирался сказать об их старших брате и сестре, его прервал еще один крик и жуткий грохот, который было слышно даже внизу у реки.

– Папа… – проговорила на этот раз девочка, подскочив, когда отец вырвал у нее корзинку и мертвой хваткой сжал руку. Ягоды разлетелись вокруг. Не успела девочка продолжить, как раздался пронзительный вопль ее матери:

– Беги, Фаран! Беги!

Отец так сильно сдавил ее ладонь в своей, что девочке стало больно, но последовать приказу жены ему уже не удалось. Из дома выбежали солдаты с обнаженными мечами, и даже в скудном лунном свете их доспехи отливали серебром.

Десяток, не меньше.

Много.

Слишком много.

Сквозь колючие кусты девочка дотянулась до дрожащей руки брата, липкой от сока осозники. Они в ловушке, бежать было некуда: позади – только ледяная река, слишком быстрая и глубокая, чтобы ее пересечь.

– Все хорошо, – надтреснутым голосом успокаивал их отец, пока приближались солдаты. – Все будет хорошо.

А потом их окружили.

ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Глава первая

Взглянув на мальчика, привязанного к металлической кушетке перед ней, Кива Меридан наклонилась и прошептала:

– Вдохни поглубже.

Он и моргнуть не успел, как она обхватила его запястье и вонзила кончик добела раскаленного лезвия в тыльную сторону его ладони. Мальчишка закричал и попытался ударить ее – все они пытались – но Кива только крепче сжала его руку, продолжая вырезать на коже два полукруга, складывающихся в букву «З».

Одна-единственная буква – метка, что теперь он узник Залиндова.

Рана заживет, но шрам останется навсегда.

Кива старалась закончить как можно быстрее и ослабила хватку лишь после того, как полностью вырезала метку. Она едва удержалась, чтобы не сказать мальчику, что худшее позади. Даже подростки умеют отличать ложь от правды. С сегодняшнего дня он принадлежал Залиндову, и на металлическом браслете у него на запястье было выведено его новое имя – заключенный Х67Л129. Будущее не готовило ему ничего хорошего, и врать об этом не имело смысла.

Кива намазала его кровоточащую ладонь соком баллико, чтобы туда не попала инфекция, и присыпала сверху пеплом корнеперца, чтобы приглушить боль, а потом обернула лоскутом ткани. Тихо велела три дня не мочить и держать в чистоте, хотя прекрасно знала: если мальчишку определят в тоннели, или на фермы, или на каменоломню, это будет попросту невозможно.

– Сиди смирно, я почти закончила.

Кива сменила лезвие на ножницы. Они были покрыты ржавчиной, но их острые края вполне могли прорезать и сталь.

Мальчишка весь затрясся, побледнел, зрачки расширились от страха.

Кива не стала его успокаивать, тем более что в дверях лазарета стояла вооруженная женщина и пристально следила за каждым ее движением. Обычно Киве давали хоть немного уединиться, и она могла спокойно работать вдали от холодных бдительных взоров надзирателей. Но после мятежа на прошлой неделе стража была на взводе и не спускала ни с кого глаз – даже с арестантов вроде Кивы, которая преданно служила смотрителю Залиндова и доносила на других заключенных. Была информатором. Шпионом.

Никто не ненавидел Киву больше нее самой, и все же, какой бы ни была цена, она не позволяла себе жалеть о своем выборе.

Мальчишка захныкал, но Кива, не обращая на него внимания, принялась резкими короткими движениями обрезать ему волосы. Она вспомнила, как десятью годами ранее ее саму привезли в тюрьму; вспомнила унизительный процесс раздевания, отмывания, стрижки. Из лазарета Кива тогда вышла с покрасневшей кожей и без волос, из вещей – только колючая серая рубаха и такие же штаны. Несмотря на все, что ей пришлось пережить в Залиндове, первые часы позора остались для нее худшими. Шрам на руке отозвался на воспоминания резкой болью, и Кива перевела взгляд на свой браслет с идентификационным номером. На металле было выгравировано Н18К442 – вечное напоминание, что она никто и ничто, что стоит ей сделать шаг в сторону или даже посмотреть не на того человека не в то время, и ей грозила смерть.

Залиндов не щадил никого, даже невиновных.

Особенно невиновных.

Когда Киву привезли сюда, ей едва исполнилось семь – и все же возраст не уберег ее от жестокости тюремной жизни. Она лучше иных знала, что дни ее сочтены. В Залиндове никто не выживает. Рано или поздно она примкнет к тысячам погибшим до нее.

Кива прекрасно осознавала, что ей еще сравнительно повезло. Заключенные, которых определяли на тяжелые работы, редко протягивали больше шести месяцев. От силы год. Киву же столь изнурительная работа обошла стороной. В первые недели ее отправили в приемный блок сортировать одежду и вещи новых заключенных. Потом из-за вспышки болезни, унесшей сотни жизней, освободилась другая позиция, и Киву отправили работать в мастерскую, чистить и подшивать форму надзирателей. Пальцы у нее кровоточили и покрылись мозолями из-за бесконечных стирок и шитья, но даже тогда в сравнении с другими ей было не на что жаловаться.

Кива с ужасом ждала, когда же ее велят перевести на каторгу, но приказ так и не поступил. Вместо этого она попала в лазарет: ее назначили туда после того, как она спасла одного из надзирателей, посоветовав ему припарку от заражения крови, которую бесчисленное множество раз делал ее отец. Спустя два года единственного напарника Кивы по лазарету казнили – он распространял среди сломленных заключенных ангельскую пыль. Тогда двенадцатилетнюю Киву и назначили на его должность. В числе новых обязанностей было и вырезание метки Залиндова на коже новоприбывших, и надо сказать, она по сей день ненавидела это делать. Однако Кива знала, что откажись она – и гнев надзирателей падет не только на нее, но и на новых заключенных. Она очень быстро это уяснила, а шрамы на спине постоянно ей об этом напоминали. Киву бы до смерти засекли розгами, будь в то время в тюрьме хоть один человек ей на замену. Сейчас же, однако, на ее место быстро бы нашли кого-нибудь еще.

Она всего лишь расходный материал, как и все остальные узники Залиндова.

Волосы мальчишки торчали беспорядочными клочьями, когда Кива наконец отложила ножницы и потянулась за бритвой. Иногда хватало срезать самые спутанные пряди, а иногда волосы новоприбывших сбивались в кишащие вшами колтуны, и проще было сбрить все подчистую, чем потом спасать тюрьму от нашествия этих маленьких тварей.

– Не волнуйся, они потом отрастут, – мягко проговорила Кива, вспоминая собственные волосы, черные как ночь, которые точно также сбрили в первый день и которые теперь спадали ей на спину.

Но несмотря на ее попытку успокоить мальчика, тот продолжал дрожать, и Киве приходилось быть предельно аккуратной, чтобы случайно не задеть его бритвой.

Ей хотелось рассказать, что его ждет за стенами лазарета, но даже если бы надзирательница в дверях не сверлила ее взглядом, Кива знала, что не ей этим заниматься. Всем новоприбывшим на первые дни назначали в наставники другого заключенного, чтобы тот рассказал им о Залиндове, предупредил обо всех опасностях и пояснил, как выжить в этом месте. Если, конечно, новый узник того хотел. Некоторые желали только умереть – они потеряли всякую надежду еще до того, как прошли через железные ворота и оказались среди бездушных известняковых стен.

Кива надеялась, что мальчик еще не сдался. Ему понадобятся силы, чтобы пережить то, что его ждет.

– Готово. – Кива опустила бритву и отступила на шаг, чтобы осмотреть мальчика. Лысым, с широко распахнутыми глазами, впалыми щеками и торчащими ушами он выглядел гораздо младше. – Ну что, не так страшно, как казалось?

Он посмотрел на Киву так, точно она вот-вот перережет ему горло. Она привыкла к этому взгляду, тем более от новеньких. Они пока не знали, что Кива одна из них, такая же рабыня прихотей Залиндова. Если мальчик не умрет сразу, он еще вернется в лазарет и поймет, что Кива на самом деле на его стороне и всеми силами будет стараться ему помочь. Так же, как она старалась помочь всем остальным.

– Закончили? – раздался со стороны двери голос надзирательницы.

Кива сжала в руках бритву, но тут же заставила себя расслабить пальцы. Не хватало еще, чтобы надзиратели учуяли в ней искру бунтарства.

Кива была безучастна и покорна. Только так она могла выжить.

Многие над ней за это глумились, особенно те, кто в ее помощи не нуждался. Одни звали ее залиндовской сукой. Другие шипели вслед: «бессердечная резчица». Но худшим из ее прозвищ было, пожалуй, «принцесса смерти». Кива не могла их винить, и именно поэтому их слова ранили глубже всего. Ведь, по правде говоря, многие прибывшие в лазарет обратно уже не возвращались, и винить в этом можно было лишь Киву.

– Лекарь? – снова напомнила о себе надзирательница, на этот раз настойчивее. – Ты закончила?

Кива коротко кивнула, и вооруженная женщина, покинув пост у двери, вошла в комнату.

Надзирательницы в Залиндове встречались нечасто. На каждых двадцать мужчин приходилась, наверное, всего одна женщина, да и те редко задерживались в тюрьме надолго. Эта надзирательница появилась здесь совсем недавно, Кива впервые встретила ее всего несколько дней назад и сразу же обратила внимание на наблюдательные янтарные глаза, столь холодно и бесстрастно взирающие с молодого лица. Кожа у нее была на пару оттенков светлее чернейшего из черных – скорее всего, женщина родом откуда-нибудь из Джиирвы или Хадриса, что славились умелыми воинами. Стрижена очень коротко, почти наголо, а с одного уха свисала нефритовая сережка в форме клыка. Не очень-то умно – вдруг кто-нибудь попробует ее оторвать? Впрочем, надзирательница держалась со спокойной уверенностью, а ее форма – кожаная куртка с длинными рукавами, штаны, перчатки и сапоги – едва ли скрывала крепкие мышцы. Вряд ли какой заключенный рискнет связаться с этой молодой женщиной, а если такой смельчак и найдется, то поездка в морг ему обеспечена.

Кива тяжело сглотнула и уступила дорогу надзирательнице, напоследок ободряюще сжав плечо мальчика. Тот дернулся так резко, что Кива мгновенно об этом пожалела.

– А я… – Кива приметила кучу одежды, которую носил мальчик до того, как переоделся в серую тюремную форму, – я отнесу его одежду в приемный блок на сортировку.

На этот раз кивнула надзирательница и, остановив взгляд янтарных глаз на мальчике, приказала ему:

– Пошли.

Воздух пронзил запах страха, когда паренек поднялся на дрожащих ногах, накрыл раненую ладонь целой и вслед за надзирательницей вышел из лазарета.

Он не оглянулся.

Они никогда не оглядывались.

Убедившись, что она осталась одна, Кива подошла к одежде. Она двигалась быстро, четко, но в ее движениях чувствовалась лихорадочная спешка, а глаза то и дело бегали к двери и обратно. Она знала: если ее поймают, можно проститься с жизнью. У смотрителя хватало других доносчиков; может, Кива ему и нравилась, но от наказания или даже казни это ее не убережет.

Наморщив нос от неприятных запахов долгого путешествия и потного грязного тела, она принялась рыться в одежде. Ее руки коснулось что-то мокрое, но Кива решила не проверять, грязь это, плесень или что похуже. Она что-то искала. Искала, искала, искала…

Пробежавшись пальцами по штанам мальчика и ничего не найдя, Кива перешла к заношенной льняной рубахе, местами порванной, местами залатанной. Осмотрела каждый шов, но безрезультатно. Она уже начала отчаиваться, когда вдруг в потрепанных сапогах обнаружила то, что искала. Из рваного шва левого сапога выскользнула маленькая сложенная пергаментная бумажка.

Дрожащими пальцами Кива развернула ее и прочитала зашифрованную надпись:

Кива шумно выдохнула и облегченно расправила плечи, молча переводя выведенные на листе слова: «Мы в порядке. Береги себя. Мы придем».

Три месяца она не получала от семьи ни слова. Три месяца она проверяла одежду новых, ничего не подозревающих узников, надеясь на любую весточку из внешнего мира. Только благодаря доброте конюха, Разза, у Кивы имелся способ связаться с родными. Он рисковал своей жизнью, чтобы передать записки через залиндовские стены, и несмотря на их краткость и редкость, для Кивы они значили невероятно много.

«Мы в порядке. Береги себя. Мы придем».

Такие послания присылали время от времени на протяжении десяти лет – и каждый раз именно тогда, когда Киве нуждалась в них острее всего.

«Мы в порядке. Береги себя. Мы придем».

«Береги себя». Проще сказать, чем сделать, но Кива старалась как могла, ведь она знала: однажды ее семья выполнит свое обещание и придет за ней. Сколько бы раз они ни писали одни и те же слова, сколько бы она ни ждала, эти послания спасали ее, и она из раза в раз прокручивала их в голове: «Мы придем. Мы придем. Мы придем».

Наступит день, и они снова будут вместе. Наступит день, и Кива вырвется из пут Залиндова, сбросит оковы узницы.

Десять лет она ждала этого дня.

Но с каждой неделей ее надежда угасала на глазах.

Глава вторая

Он, как и многие другие, по прибытии был весь покрыт кровью и похож на саму смерть.

Прошел месяц с тех пор, как в Залиндов в последний раз привозили новых узников; месяц с тех пор, как Киве пришлось вырезать букву «З» на чьей-то коже. За это время работы было немного: обычные для тюрьмы повреждения да вспышка тоннельной лихорадки, от которой одни уже умерли, а многие другие мечтали о смерти, пока дожидались выздоровления.

Сегодня же…

Трое новых заключенных.

Все они – мужчины.

По слухам, все трое прибыли из Валлении, столицы Эвалона, самого крупного королевства на всем Вендероле.

Зимой фургоны приезжали нечасто, тем более с юга, где находился и Эвалон. Обычно заключенных из дальних стран держали в городских темницах или деревенских карцерах до весенней оттепели, чтобы они не погибли за несколько недель пути. Порой даже не всякому надзирателю удавалось пережить путешествие через пустыню Белхар или горы Танестра, особенно если портилась погода и разражалась буря. А фургонам из Валлении предстояло пересечь также Необузданный луг и Бесщадные топи, а потом пройти через сердце Стенающих чащоб – путь и без того изнурительный, тем более если надзиратели попадутся жестокие.

Но откуда и когда бы ни приезжали новые заключенные – зимой, весной, летом или осенью, – дорогу к Залиндову никогда нельзя было назвать безопасной. Тюрьма лежала к северу от Эвалона, неподалеку от границ Мирравена и Карамора, и от любого королевства Вендерола путь предстоял тяжелый. И все же восемь королевств ссылали в Залиндов самых непокорных подданных со всех уголков континента, и их мало заботило, переживут ли те путешествие.

Вот и сейчас из трех узников, доставленных от главных ворот прямиком в лазарет, внимания Кивы требовал лишь один: остальные двое уже отошли в вечный мир. Их бледные, окостеневшие тела еще не пахли разложением – видимо, они скончались совсем недавно, – но особой разницы это не имело. Их уже не вернуть, они мертвы.

Что же до третьего… На удивление, у него еще прощупывался пульс, пусть и совсем слабый.

Глядя на мужчину сверху вниз, Кива гадала, продержится ли он хотя бы час.

Стараясь не обращать внимания на два трупа, распростертых на металлических кушетках справа, Кива осмотрела живого узника, прикидывая, с чего начать. Его точно следовало отмыть, причем не только из-за грязи, но и потому что Кива не могла понять, сколько крови на самом деле принадлежало мужчине и был ли он ранен.

Размяв плечи, Кива закатала потрепанные рукава и поморщилась, когда грубая серая ткань коснулась еще не зажившей кожи на правом предплечье. Она не позволяла себе думать о том, что бы с ней сделали надзиратели три ночи назад, если бы ей на помощь не пришла новая тюремщица, та самая молодая женщина с внимательными янтарными глазами.

Кива до сих пор не имела ни малейшего понятия, почему тюремщица вмешалась и пригрозила, что смотритель будет недоволен. Надзиратели были не дураки. Они знали: пусть смотритель и держит Залиндов в ежовых рукавицах, ему не по душе, когда тюремщики злоупотребляют данной им властью. И все же их это не останавливало. Они по-прежнему издевались над заключенными, стараясь разве что не попадаться на этом.

А в янтарных глазах новой надзирательницы до сих пор теплилась искра чести, искра жизни, которая обычно исчезала в первые же недели работы в тюрьме, уступая место горькой неприязни. Других догадок, почему женщина вмешалась, у Кивы не нашлось. И все же, несмотря на всю свою благодарность, Кива теперь чувствовала себя обязанной перед янтарноглазой надзирательницей, а в Залиндове это никогда не приводило ни к чему хорошему.

Заглушив тревожные мысли, Кива сходила за деревянной бадьей со свежей водой и вернулась к мужчине. Затем принялась осторожно и тщательно смывать грязь и кровь, слой за слоем снимая изорванную в клочья одежду.

«Помни, мышонок: не существует двух одинаковых людей, мы все красивы по-своему. Человеческое тело – это шедевр, который заслуживает уважения. Во все времена».

Кива резко втянула воздух, когда в голове раздался голос отца. Она уже очень давно не вспоминала детство, давно не слышала, чтобы ее называли мышонком – это прозвище Кива получила, потому что ребенком громко пищала от испуга, – и давно не чувствовала, как глаза обжигают горячие слезы.

«Хватит, – одернула себя она, – не надо об этом думать».

Кива глубоко вдохнула, дала себе три секунды, чтобы справиться с эмоциями, и решительно вернулась к делу. Сердце ныло от шепота воспоминаний о мягких отцовских указаниях, а мысли то и дело невольно возвращались к тем дням в отцовском кабинете, когда Кива помогала местным, пришедшим то с одним, то с другим недугом. Сколько она себя помнила, Кива всегда была рядом с отцом – носила воду, рвала на полоски ткани, а когда стала постарше, ей начали доверять и стерилизацию лезвий, не опасаясь, что она случайно поранится. Из всех своих братьев и сестер Кива единственная унаследовала отцовскую страсть к целительству, единственная хотела облегчать чужие страдания.

И теперь она собиралась резать чужую плоть.

У нее закололо бедро. Кива не стала обращать на него внимания.

Сжав зубы, она заглушила воспоминания и сосредоточилась на последних обрывках одежды на узнике; скоро на нем осталось только нижнее белье. Киву нагота не смущала. Она смотрела на мужчину глазами лекаря, сугубо определяя повреждения на теле. Подсознательно Кива могла бы восхититься и его подтянутой фигурой, и медовой кожей под пока не смытой кровью. Но ее не волновало, откуда у него такое здоровое тело – и за что же мужчина попал в Залиндов, – она боялась, что его ждет, когда он проснется. Судя по рельефу мышц, мужчина был силен, а это могло привлечь ненужное внимание и привести к наихудшему распределению.

Быть может, все-таки будет лучше, если он не проснется.

Ругая себя за подобные мысли, Кива с двойным усердием принялась отмывать мужчину, помня, что за каждым ее движением, как и всегда, следит надзиратель. Сегодня в дверях стоял Мясник, сменивший на посту Кость. На самом деле надзирателей звали иначе, но у заключенных имелись веские причины для подобных прозвищ. Мясника редко когда видели вне Бездны, штрафного изолятора у северо-восточной стены. Его прозвище служило одновременно предупреждением и обещанием для всех, кому не посчастливилось туда попасть, ведь мало кто возвращался назад. Кость на тюремных территориях видели чаще – он нередко ходил по известняковым стенам с арбалетом на плече или дежурил на сторожевой башне. Его боялись меньше, чем Мясника, но из-за его пристрастия ни с того ни с сего ломать заключенным кости Кива предпочитала держаться от него подальше.

В лазарете эти безжалостные мужчины обычно не дежурили, но в последнее время в тюрьме стало неспокойно: кусачая зимняя стужа сильнее обычного измотала заключенных. Ежедневный рацион из-за постоянных холодов стал как никогда скудным: растения побил сильный мороз, приходилось ограничиваться тем, что выращивали узники на фермах. Когда они не укладывались в дневную норму – а они не укладывались в норму уже много недель – им доставалось даже больше, чем другим: на их долю выпадал не только голод, но и гнев приставленных надзирателей.

Зима в Залиндове была неумолима. Каждое время года в Залиндове было неумолимо, но зима особенно тяжко сказывалась на заключенных – уж кому об этом знать, как не Киве, которая провела в тюрьме десять лет. Она слишком хорошо понимала, что два лежащих возле нее трупа не первые и не последние на этой неделе, а уж сколько еще заключенных окажется в крематории до конца зимы – не сосчитать.

Стерев последние капли крови с груди мужчины, Кива вновь внимательно его осмотрела. На животе обнаружился огромный синяк, расцветший калейдоскопом красок – судя по всему, на пути из Валлении его избивали, причем не раз и не два. Впрочем, аккуратно прощупав это место, Кива убедилась, что обошлось без внутренних повреждений. Имелось и несколько более глубоких ран, но не настолько серьезных, чтобы мужчина весь был в крови. У Кивы отлегло от сердца: похоже, самые тяжелые ранения выпали на долю его погибших спутников, и возможно даже, он пытался их спасти и остановить кровотечение, хоть и тщетно.

Или же… именно он их и убил.

Не все узники Залиндова были безгрешны.

Большинство не было.

Кива перевела взгляд на лицо мужчины; пальцы у нее слегка дрожали. Она всегда сначала проверяла жизненно важные органы, поэтому лицо нового узника все еще покрывали кровь и грязь, мешавшие разглядеть черты лица.

Когда-то Кива бы начала с головы, но она уже давным-давно пришла к выводу, что с повреждениями мозга мало что можно сделать. Поэтому она предпочитала сосредоточиться на других травмах и надеяться, что пациент проснется в своем уме.

Закусив губу, Кива переводила взгляд с грязного лица мужчины на такую же грязную воду в бадье и размышляла. Ей ни за что в жизни не хотелось просить о чем-то Мясника, но без чистой воды работа встанет – ей предстояло не только умыть мужчину и вымыть ему голову, но и тщательно прочистить раны, прежде чем она возьмется их зашивать.

«Пациент всегда должен быть для тебя на первом месте, мышонок. Его нужды неизменно превыше твоих».

Кива тихо выдохнула, вновь вспомнив отцовский голос, но на этот раз боль на сердце казалась почти приятной, словно отец стоял прямо здесь, рядом с ней, шептал ей на ухо.

Она знала, как бы он поступил на ее месте, и поэтому подняла бадью и развернулась к двери. Поймала взгляд бледных глаз Мясника, увидела мрачное ожидание на его красноватом лице.

– Мне нужна во… – тихо начала Кива, но ее прервали прежде, чем она смогла закончить.

– Вас просят вернуться в изолятор. – За спиной Мясника появилась надзирательница с янтарными глазами, и мужчина повернулся к ней. – Я подменю вас на посту.

Не говоря ни слова, Мясник поглядел на Киву со зловещей ухмылкой, от которой у той по спине пробежал холодок, развернулся на каблуках и вышел из лазарета, хрустя гравием под ногами.

Киве хотелось умыться, соскрести с себя его прощальный взгляд, но вода у нее в руках была слишком грязной. Она убрала за ухо прядь волос, чтобы скрыть беспокойство, а когда подняла глаза, заметила, что янтарноглазая надзирательница смотрит прямо на нее.

– Мне нужна свежая вода, – повторила Кива. Женщину она боялась меньше, чем Мясника, но все равно говорила тихо, чтобы не показаться слишком строптивой.

– А где мальчик? – спросила надзирательница. Кива посмотрела на нее недоуменно, и та разъяснила: – Рыжеволосый, заикается еще. Который тебе помогает… – она обвела рукой в перчатке комнату, – вот с этим всем.

– Типп? – догадалась Кива. – Его на зиму на кухни послали. Там руки нужнее.

По правде говоря, учитывая недавнюю вспышку тоннельной лихорадки, Киве бы не помешала помощь Типпа с карантинными пациентами. Тем более что двое заключенных, работавших вместе с ней в лазарете, слишком переживали за свое здоровье и старались держаться от больных подальше. Из-за них Кива была настолько загружена работой, что все время, не считая нескольких скудных часов сна, проводила в лазарете, единолично ухаживая за бесчисленными заключенными Залиндова. Даже зимой, когда новых узников практически не поступало, работа была не из легких. А с приходом весны вдобавок к постоянным недугам пациентов ей придется в одиночку выреза́ть на руках одну за другой метки Залиндова. Но по крайней мере к ней вернется Типп, а с ним Киве станет полегче, пусть даже вся его помощь и заключалась в перестилании кроватей да поддержании чистоты в этой заведомо нестерильной среде.

Однако сейчас у Кивы помощников не было. Она работала совсем одна.

Надзирательница с янтарными глазами, похоже, всерьез задумалась над словами Кивы, оглядывая помещение. Ее взгляду предстали полуобнаженный мужчина с грязным лицом и ужасными синяками, два мертвеца и полное ведро грязной воды.

– Жди здесь, – наконец приказала она.

И вышла из лазарета.