Kitobni o'qish: «Воспоминания вперемешку»
Предисловие
Почему вперемешку? До войны мне было 2,5 года и по воспоминаниям мамы я так хорошо говорила по-украински, что поправляла речь взрослых, но в 4года к ее удивлению я уже не знала ни слова из прежней речи. Одно слово «тато» я помню.
Но что-то рассказывая, тарахтела так спешно, что сваливала все вместе, перескакивала с одного события на другое. Какая у человека речь, такая и жизнь. Получается, что и жила-то я неправильно. С детства хотела что-то писать, но начала только в 70 лет. Ну, не умею я писать все по порядочку – это скучно! И вдруг придумала, как рассказать уже взрослым детям, то, что они не успели услышать в детстве: один заголовок, а под ним все, что относится к этой теме.
Запахи
Первый запомнившийся запах жил во мне 20 лет. Еще была война, значит, мне около 4-х лет. Мы жили тогда у Марии Васильевны, учительницы. Домик был настоящим, а не мазанкой, даже застекленная веранда была. И были настоящие деревянные полы, ни у кого больше я не видела такой роскоши. Тонкая и прямая ходила по этому полу Мария Васильевна и стучала каблучками. Я долго раздумывала, как можно ходить в туфлях, если между каблучком и главной туфлей пустое место.… И не падать.… Дождалась, когда учительница шла медленно, и мне удалось ползти за нею на четвереньках и просунуть палец в дырочку. И Мария Васильевна идет и не падает! А она усмехнулась, взглянув на непонятную девчонку, на полу, и пошла дальше, высоко держа красивую голову с толстой косой.
В очередной приход немцев в село, они облюбовали этот дом для штаба. В одной комнате жили мы. Все четверо детей спали поперек кровати и маленькая Галька с нами. А где спала мама, не знаю.
Утро. Тихо. Я сползаю ногами вперед и чуть не наступила на отца, он спал на полу. Я развернулась – ноги назад – и стала его разглядывать. Нагляделась и стала трогать руками его лоб, волосы. Он быстро проснулся и засмеялся. Позже я узнала из разговоров взрослых, что он не успел засветло дойти до дома из дальней степи и его привели в комендатуру. После расспросов его мирно отпустили. А однажды днем отец сидел за столиком на веранде с молодым красивым немцем. Разговаривали по-русски. Мама тихонько передала Миле и Люсе суть их разговора: не хотят воевать простые немцы.
За столом мне не было дела до разговора мужчин: заворожено смотрела на нарядную твердую коробочку. Но она лежала далековато от моих рук. Я любовалась невиданной красотой. То положу голову на одно ухо, то на другое, то стану отцу на колени и сверху смотрю на недоступное сокровище.
– Schokolade , – улыбнулся немец, протягивая мне кусочек толстого… чего-то.
Я быстренько спрятала это за щеку. Это… это он сказал «шоколоде». Как же я просмотрела, когда немец доставал шоколад из коробочки? А я бы и не узнала, что это за непривычное чудо тает у меня за щекой и пахнет, и растекается невозможной сладостью по всему рту. Уже невозможно удержать ее за щекой, придется глотать, а жалко.… Все, ничего не осталось и губы тщательно облизаны.
Теперь бы мне ту коробочку… Я тянула к ней руку, отвернувшись от нее, как будто мне она совсем не нужна,… Но далеко. Легла животом на стол и вот рука уже на коробочке. Не смотрит немец, не видит, что игрушка совсем близко. И вот я уже поглаживаю ее, придвигаю, отодвигаю подальше. Если бы эта игрушечная коробочка стала моей! Такой красоты нет ни у кого!
И вдруг! Немец понял меня и спокойно придвинул эту ценность прямо к моей руке. В моих глазах сиял несмелый вопрос:
– Это, правда… мне?
Он улыбнулся. Я мигом сползла с колен отца. А куда бежать? В огород! Там спряталась между чахлых степных растений и уткнулась всем лицом в приобретенное счастье. Ка-а-к пахнет, как вкусно пахнет. Долго не решаюсь открыть коробочку, может там еще остался, как его… шоколаде? Нет, внутри пусто… Я надышалась, налюбовалась своим приобретением и выползла из под кустиков, когда со двора уже перестали звать меня, и встревоженные голоса звучали на огороде. Хорошо, что это Миля и Люся, они не отберут мою игрушку.
– Ты чего молчишь!?
– Шо… шоколаде ела…
– Где? Под кустами? – смеются сестры.
– Правда, правда, немец тот давал, что с отцом сидит.
– Так что, у тебя еще есть? – смотрят они на мои руки.
– Нет. И коробочка была уже пустая, когда немец дал мне шо…
– Шиколад, – подсказывает Люся.
Но я помню, как кругло произносил это слово немец и поправляю ее: "шоколаде".
Разворачиваю подол платья и протягиваю на обозрение свой подарок. Сестры ее разглядывают, нюхают, а я тороплю их, тяну вверх руки.
– "Шоколаде", – передразнивает меня Миля. Они с Люсей смеются и называют еще одно незнакомое слово. Несколько дней я дышала вкусным запахом, пока дети не утащили мою ценность.
Лет через 20 я закричала не своим голосом:
– Саша, чем это пахнет?
Воткнула нос в его пачку, каких-то иностранных папирос.
– Так эта коробочка всего лишь от этой гадости, от папирос?!
И я рассказала ему детскую историю с красивой коробочкой.
… Другой запах из моего уже подросткового детства длится до сих пор и не опознанным он был не так долго. В 5 классе немецкий язык вела у нас Софья Андреевна – жена начальника детской колонии. Люська , его дочка, бегала, в одеждах, похожих на наши. Значит, отец, суховатый и строгий человек не хотел выделять дочку из кучки ее подружек. Она рассказывала, что у отца на столе лежала книга Макаренко «Педагогическая поэма». Мальчишек отпускали свободно в село.
А Софья Андреевна приходила на урок с "лисой" на плечах и от нее тепло-восхитительно пахло. Я ждала ее прихода на урок, чтобы вдохнуть такой сладкий, манящий в счастливую жизнь запах.
Я долго не решалась, а потом осмелилась попросить учительницу дать мне почитать какую-нибудь книгу.
– Хорошо, приходи в воскресенье, – любезно согласилась она.
Хоть это и была Люськина мама, но она же – учительница, а Люськин отец вообще хмурый человек… И живут они недалеко от ворот колонии в обычном саманном доме, а идти туда страшновато.
– Ты куда собралась чуть свет? – остановила меня мама.
– Софья Андреевна обещала дать мне книжку почитать.
– Люди еще не проснулись!
Не снимая пальтишко, я просидела еще час перед часами, а потом удрала из дома. Чавкали мои башмаки по грязи не долго. Дом начальника колонии стоял одиноко за широкой канавой и за высокими тополями. Через канаву-арык проложен мостик из широких досок. Все перепрыгивали через такие канавы, но начальнику не положено так прыгать… Я помыла в этой канаве башмаки, вымыла руки, погрела их в карманах. Все, управилась. Может, уже проснулись? Подошла к двери и меня даже качнуло от нее, а потом я прислонилась к ней носом и всем лицом. Это же надо так обливаться духами, что даже от двери шел тот же сладкий знакомый запах. Это было так неправдоподобно! Что ли , они весь дом побрызгали духами?
Наконец, я решилась тихонько постучать. Софья Андреевна открыла довольно скоро и привела меня в комнату. Еще одно потрясение! На меня недоуменно выглянула из-под одеяла сонная Люська. На Люську я едва ли смотрела. Но где она спала! Я вытаращила глаза на диван. Что это был за диван, как будто из кино, которое я видела или не видела, но в настоящей жизни такого не бывает.… Ах, такие зеркальца по бокам, а вверху узоры, вырезанные по дереву. Уже Софья Андреевна дала мне в руки толстую желтую книгу, а я все дивилась "неправдашному" (детское наше слово) дивану и не могла тронуться с места.
… Часто дарит мне Саша духи «Красная Москва», такие же, как были у учительницы моего детства.
А запах топленого масла могу восстановить и теперь. Но не теперешнего топленого масла. А того комочка яркого, рассыпанного большими крупинками, которое покупала один раз в месяц со своей стипендии Эмма. Отец был на предварительном следствии, которое длилось много месяцев и никак не могло закончиться, потому что он был невиновен, но все равно это называлось "сидел в тюрьме". Тогда говорили "засудили". Не осудили, а именно так: захотел кто-то и засудили.
Люда забрала на зиму Гальку и маму к себе в Карлан – Юрт. А мы с Эммой жили дома. И то маслице возвышалось горкой в маленькой стеклянной вазочке, ставшей позже солонкой. К этому маслу Эмма покупала булочку сайку. Мы с Эммой ели ту булочку с маслом после какого-нибудь жидкого супчика. И ели это масло, казалось, так долго, а через месяц оно, ожидаемое, появлялось опять и, конечно, поэтому я помню этот запах до сих пор. Сейчас-то все уже наелись всего вдоволь… А тогда я чувствовала Эммину радость от того, что она может покормить меня такими недоступными продуктами, а я за нее радовалась.
Те, кто имеет от рождения все сразу, считают, что знают такие понятия, как вкус, запах, красота, но они очень и очень ошибаются. Знать и понимать – это совсем не то, что чувствовать.
А еще помню потрясающий запах картошки. Я уже была студенткой, и нас направили на полгода на практику в горные школы. Нонка принесла справку, что ей нужно остаться с дочкой и осталась дома. С тех пор и до самой пенсии работала она в городе, в интернате для чеченских детей из горных сел. Дети любили Нонну. Еще бы! Она придумывала им частые праздники: шила костюмы, пекла пироги, торты, пела и танцевала с ребятней, чтобы они меньше скучали по дому.
Я уже вымаливала Вову из Афганистана, когда она рассказала один из случаев из военной жизни ее уже взрослых учеников. У них во взводе был студент мединститута. А в соседнем кишлаке деду-афганцу стало так плохо, что ему пришлось обратиться за помощью к шурави-россиянам. Солдат-медик определил у деда заворот кишок. Без операции не обойтись, но дед ушел. А через некоторое время приполз, согласный на все. Отвезли старика в госпиталь, успели сделать сложную операцию. Слава Богу, вернули человека с того света. Но его радость омрачил дома сын, ярый моджахед. Он прослышал в горах о том, что отца осквернили "неверные" и теперь ругал его, на чем свет стоит. Уходя из дома, сын злорадно пригрозил:
– Ну, ничего, скоро мы отомстим за тебя! Клянусь Аллахом, никто не уйдет живым от Саланга!
Бедный старый афганец, придерживая руками живот, приплелся в военную часть и предупредил об опасности. Так как нападения ждали и успели укрепить подступы к тоннелю, то атака моджахедов была отбита с минимальными потерями для наших солдат. Наградили многих солдатиков, Нонниных бывших учеников в том числе.
Возвращаюсь к картошке. Мы с Зиной сразу же, к радости товарищей из институтского комитета комсомола согласились на район, который нам предложили. И тут к институту подъехал грузовик. Товарищ из комитета поговорил с шофером и, вроде бы, смутился. Но потом, дружески подталкивая нас, подвел к этому грузовику. Короче, нас заманили в эту машину, осторожно описывая красоты места, куда мы поедем. Ясно, что это не ожидаемый район. Где это Итум-Кале мы не знали, и хотя комсомольский вожак прямо на наших глазах чуть ли не руки потирал от удовольствия, мы все равно не отступили. Переглянулись мы с Зинкой, поняли друг друга и усмехнулись: смотри, друг бумажный, мы ничего не боимся.
Свободное место в грузовичке только одно и мы обе полезли в кузов. Уселись на прикрепленную к его бортам скамейку. Ехали мы, ехали, приехали уже в райцентр Шатой, бывшее название его Советский. Шофер на минутку остановился и прокричал нам: – Еще 25 км. А проехали 55. Ну, держитесь крепче!
Понятно, едем, же в горы… А Шатой – у подножия гор. Почти сразу же начались такие… красоты…
– Зинка, представляешь… радость того… парня-комитетчика… поставил… галочку в отчете… – отправил сюда двух… патриоток…
Эта фраза растянулась у меня на целую речь, а Зинка смеялась с такими же паузами: мы подпрыгивали на лавке, клацали зубами, заикались. А лучше всего молча ахать и крепко держаться одной рукой за борт, другой – уцепиться за лавку.Не так-то долго нас трясло, камни стали мельче, а мы взбирались все выше и выше.
Я бывала на Военно-Грузинской дороге с экскурсией в г. Казбеги. Одну из скал, нависшей над дорогой, называли "Пронеси, Господи". Чудаки! А как бы они назвали эту дорогу над пропастью от Шатоя до Итум-Кале? Каждый метр ее – Господи, помилуй и спаси!
Правда, правда, ах какая красота вокруг! Справа до самого неба горы. Узкая дорога прорезана в скале на такой высоте, что речка Аргун казалась сверху тонкой подпрыгивающей лентой. А древние чеченские высоченные башни виделись всего лишь небольшими узкими коробочками. Свет-тень, свет-тень… Светлые скалы со светлой зеленью – это выступы гор, а ущелья выдавали темный цвет. Не описать эту неописуемую красоту! Только гениальный Лермонтов сумел передать "это" в двух фразах:
– Я видел горные хребты
Причудливые, как мечты.
(Эти строчки из "синей книжки" М. Ю. Лермонтова знал весь наш 3, а потом и 4 класс, потому что Аркадий Яковлевич много раз читал нам «Мцыри». Да какие там строчки, мы незаметно выучили наизусть всю поэму.)
А-а-а-а… Мы с Зинкой заорали и обхватили друг друга руками – это в очередной раз левые колеса нашей машины лихо проехались по самому краю дороги и камешки гулко запрыгали вниз. Страшно сказать, куда.… Еще не раз мы невольно вскрикивали и крепко зажмуривались.
А как разминуться на нашей дороге двум машинам? Случались на ней более широкие места. Наш шофер останавливался и прислушивался, не идет ли навстречу машина. А иногда мы слышали гудок за поворотом, тогда наш водитель тоже сигналил, оба парня выходили из машин и договаривались, кто из них проедет первым. Было и так: мы долгонько пережидали, когда пройдет неспешная отара овец.
Во время таких передышек от напряженной езды мы с Зиной готовы были петь от радости, что увидели такую неприступную красоту. А еще удивлялись, как люди смогли укрепить на скалах столбы, протянуть провода, значит, в редких аулах над нашими головами есть свет.
Наконец, речка слева в пропасти стала приближаться, ущелье уже не такое глубокое, дорога шире и вот мы уже катим по берегу Аргуна. Вода все равно "громкая", быстро перескакивает через валуны, но это уже наша привычная горная река и мы спокойно отдыхаем. Какое блаженство – дышать и речкой, и горами, и ничего не бояться. И вскоре показалось довольно большое село в широком ущелье. Сверху небо, а вокруг высоченные горы.
– Вот и приехали, – весело прокричал шофер. Итум-Кале. А здесь по воскресеньям собирается базар.
В школе нас неожиданно огорошили: нужен только один учитель. Кому-то оставаться здесь в относительной низине, а кому-то работать в одной из верхних школ, в Тазбичи. С Зиной заговорила симпатичная женщина, то ли дальняя-предальная родственница, то ли знакомая ее родителей, и я тут же уступила своей подруге школу в Итум-Кале. Зина хоть и ингушка, но все равно своя в этом чеченском селе.
– А где же Казбичи? Как пройти туда?
Нет, долгожданной учительнице не позволили идти пешком. Меня любезно усадили в кабину того же грузовичка. А Зину повела улыбающаяся женщина к высокому дому с широкой открытой верандой. По дороге парень рассказал, почему уехала девушка из тазбичинской школы. Знакомая история: девчонка из центральных областей России знать не знала, до чего же она привлекательная, а тут парни умеют говорить красивые слова. Недаром их иногда называли французами. А парню жениться пора, уже и калым готов, ну, и так далее. Словоохотливый попутчик продолжал:
– А эта новая асфальтированная дорога построена недавно и ведет она на Альпийские луга в сторону Грузии.
Но по этой ровной дороге мы ехали недолго, а свернули налево вниз, потом поднялись наверх, долго колесили по серпантину и, наконец, остановились на площадке перед небольшим домом, школой. Перед школой – мазанка, за школой еще мазанка и около нее фундамент строящегося дома.
– А где живут ученики?
– Там, – показал шофер наверх, – и там, и там.
Очень высоко наверху красовались два новых дома, а где-то "там", в ущелье, виднелась только крыша, а то и совсем домов не видно. Это был 1964 год, чеченцев вернули из ссылки из Казахстана несколько лет назад. И кто успел, построился в родных местах. Шофер добавил:
