Kitobni o'qish: «Тиспурам. Под Водой»

Глава первая

Садаф

Лежа на крыше родного дома, ощущая каждой частичкой тела движение воды, пропуская ее через жабры, Адонис, сын вождя каламов, смотрел вверх, в темноту, куда поднимались пузырьки воздуха. Светящиеся морские звезды, что ползали по вечно заиленным улицам деревни Тиспурам, и бархатистые медузы, которые освещали жилища каламов изнутри, как будто раздвигали тьму. Но все это происходило здесь, на дне. Ему, стройному, с сильным хвостом, широкими плечами и длинными темными волосами, сплетенными в упругую косу, хотелось купаться в лучах настоящего света. Того, что брезжил не у дна океана, а куда выше – у священного барьера, названного когда-то Садафом и укрывающего каламов от зла. Но и там этот свет был едва различим. Правда, мерцал сам барьер, переливался всевозможными цветами и будто одаривал силой.

– Брат! – послышался знакомый голос.

– Я здесь, – ответил молодой калам.

– Дириг сказал, чтобы мы присматривали за деревней, – у края крыши показался остроносый светловолосый Аварис, с рождения одноухий. Много лет назад большая тигровая акула появилась из тьмы и расправилась с родителями бедняги, а сам он после этого стал приемным сыном вождя и, значит, приходился Адонису названым братом.

«Да уж, – подумал Адонис, – если сам Дириг сказал – никуда не денешься».

Слово помощника вождя – покрытого шрамами могучего воина-калама – было почти столь же непререкаемым, как и слово предводителя племени. Интересно, как с Диригом ладит его дочь?

Адонис поднял к глазам серебристый меч, попытался рассмотреть собственное отражение. Мама Меса, хоть и не юная, но все еще прекраснейшая каламка, говорила, что ее сын красавец. Но в полумраке на гладкой поверхности клинка отражались только светящиеся точки морских звезд. Половина тварей на глубине обходится без глаз – зачем они в темноте? С другой стороны, так ли уж она непроглядна? Если ту же домашнюю медузу вовремя не покормить, ее щупальца обвисают, мантия тускнеет. Сначала тьма охватывает все, а потом как будто начинает рассеиваться, в ней проступают контуры жилища и очертания тел.

На глубине светилось всё. Правда, слабо, бережно, не сияя и не сверкая. Чтобы заметить это, надо было отплыть подальше от деревенских улиц с морскими звездами. Едва заметно переливались разноцветьем ленты морской травы и морские черви в выбоинах дна, губки и ракушки на скалах, рыбья мелочь и камни, облепленные водорослями.

Да и сами каламы были видны во мраке как силуэты из множества едва мерцавших крохотных чешуек, покрывающих тело. Сейчас Дили – дочь грозного Дирига и верная подруга Адониса и Авариса, часть их неразлучной троицы, парила в воде, разбрасывая рыбьи потроха по слабо освещенным улицам, чтобы морские звезды не уползали оттуда, и сама казалась тенью. Но стоит ей подняться во мрак, и ее стан заискрится.

А если морских звезд вовсе не будет? Станут явственны силуэты каламов – старших воинов, что с изогнутыми мечами поднимаются к священному куполу Садаф. Фигуры женщин, что сплетают циновки и одеяния из вьющихся водорослей или пасут крабов на склоне. Очертания древнего храма, прячущегося в гранитных скалах. И фигуры двух братьев на самой высокой в деревне крыше дома вождя, охраняющих покой подводного поселения.

– Тиспурам, – пробормотал Адонис. – Зачем деревне название, если она всего одна?

– Откуда ты знаешь? Может, где-нибудь есть и другие, – усмехнулся брат. – Еще спроси, зачем священному барьеру нужно название Садаф! Ты у матери тоже один, зачем тебе имя? Могла бы окликать тебя «сын», она и так тебя ни с кем не спутает!

– А с тобой? – сын вождя тоже улыбнулся, разглядывая Дили.

В Тиспураме не было каламки красивее. Ни одна не могла сравниться с ней гибкостью и изяществом. Ни у кого глаза не казались столь глубоки. Разве что у Месы – матери Адониса. Но ее много лет назад завоевал его отец Байул. А Дили, как не раз повторяла Меса, предназначена родному сыну вождя каламов. Вот только сердце у него не отзывалось на ее красоту. Зато Аварис сразу же застывал при ней каменным окунем. Вот и теперь распластался на крыше, забыл о мече.

– Холодно, – одноухий поежился, не сводя взгляда с Дили. – Течение. Прохладная вода сегодня.

Старик Ур с вечно растрепанными седыми волосами, что служил хранителем храма и пересказывал древние легенды, призывал благодарить покровительницу племени богиню Атаргатис за то, что воды океана овевают Тиспурам. Зимой они приносят каламам тепло, летом – прохладу. А кому холодно, тот может спрятаться в доме и укутаться в травяные циновки. За все надо благодарить богиню, которую никто не видел сотни, а то и тысячи лет. И за Садаф – священный барьер, через который в деревню свободно попадает морская живность, но он не пропускает извне ничто другое, грозящее опасностью…

Но ведь и каламам проход через Садаф был запрещен. Для чего всемилостивейшая так сделала? Чтобы каламы не разбежались и по-прежнему очищали от ила и водорослей ее храм? А что, если ее вовсе нет? Что, если все это сказки?

– Давай поднимемся к Садафу? – предложил Адонис.

Ему вновь захотелось туда, где возле мерцающей границы тьма становится не кромешной, а просто густой, вода теплеет, а далеко вверху бликует настоящий свет…

Сын вождя снова лег на спину и замер.

Аварис нахмурился. По малолетству он тоже был отчаянным озорником. Но теперь стал взрослее и чтил отца, пусть и приемного. А тот не далее как вчера гневался. Братья оказались во дворе дома, когда вождь собирался отлучиться. Увидев юношей, Меса улыбнулась, а Байул так грозно сдвинул брови, что Аварис счел за лучшее удалиться.

– Я к Уру, – вильнул он хвостом.

– Опять поднимался к Садафу? – строго спросил Байул Адониса. – Я же предупреждал!

– Ты запрещал преодолевать барьер, – напомнил сын. – Или смотреть на него тоже нельзя?

– Не насмотрелся еще? – скривился Байул. – Если тебя привлекает верхний свет, становись стражником! Будешь каждый день купаться в свете!

– Почему нельзя нарушать границу? Для чего нужен Садаф? Для чего твои воины начинают каждый дозор с клятвы верности древней богине? Разве не ты называл легенды, связанные с Атаргатис, выдумками старого Ура?.. – вопросы Адониса посыпались один за другим.

– Я говорил это несмышленому мальчишке, – назидательно поднял палец Байул. – Чтобы ты не слишком упивался мечтами о подвигах. А теперь передо мной почти воин. Пусть даже голова твоя все еще забита пустыми ракушками. Думаешь, стоять на страже с мечом недостойно тебя? Когда ты последний раз сжимал его рукоять? Подумай хотя бы о Дили: давно сговорились с ее отцом, красавица согласна стать твоей женой!

– Это она тебе сказала? – спросил Адонис.

– Она послушная дочь своего отца! – повысил голос Байул. – Не позорь меня! Займись чем-нибудь полезным. Мог бы пасти крабов. Когда я был таким, как ты…

– А тогда на дно опускалось нечто подобное? – сказал Адонис и вытащил из сумы кончик плавника акулы, словно обрезанный ножом. – Это прошло сквозь Садаф. Опустилось к храму. Кто такое мог сделать?

– Кто бы ни сделал, – буркнул Байул. – Плавника акулы испугался?

– Мне кажется, что ты все еще числишь меня ребенком, – ответил Адонис. – Торопишься женить, а сам рассказываешь матери об истерзанных морских тварях, чьи останки стали падать на наши крыши. Что, если за Садафом пируют чудовища?

– И что ты предлагаешь?.. – процедил сквозь зубы Байул.

– Разве я вождь? – пожал плечами Адонис. – Но если бы был им… Почему бы не преодолеть Садаф и не посмотреть?

В одно мгновение отец потерял самообладание. Его хвост окрасился в синий цвет.

– Ты еще не вождь! – прорычал он. И с этими словами удалился.

– Не сердись на отца, – мать обняла сына, утешая его. – Он пытается защитить тебя…

– Как умеет, – продолжил фразу Адонис.

Он смотрел на вырезанное из коралла изображение Атаргатис, что украшало их двор. Чем богиня отличалась от обычной каламки? Такие же руки, голова, грудь, хвост, волосы. И пустой, едва намеченный древним резчиком взгляд.

– Она следит за нами, – сказала Меса, заметив, куда смотрит сын. Ее голубые глаза сияли ярче обычного, и, кажется, слезы наполняли их. Когда-то отец уверял, что слезы Месы солонее, чем вода в море.

– Ты веришь в такое? – удивился Адонис. – Я не ощущаю ее взора.

– Она создала священный купол, – прошептала мать. – Мерцающую завесу, что накрывает наше селение и изрядную часть дна вокруг. Назвала его Садафом и наказала чтить его пределы. Это защита.

– Или загон для каламов.

– Когда-то Байул бормотал нечто похожее, – улыбнулась Меса.

– Мама, почему мы должны проводить всю жизнь под куполом? Это же… клетка!

– Ты слишком горяч, – покачала она головой. – Чему я учила тебя?

– Терпению, – вздохнул Адонис.

– Вот, – снова улыбнулась мать. – Запомни главное – все, о чем говорится в древних легендах – не сказки. И Садаф – не клетка. Это наша крепость…

– Оставим мечи здесь, – предложил Адонис. – Дириг говорил, что клинки должны сверкать над крышами. Они и будут сверкать. А мы сплаваем.

– Зачем? – спросил Аварис.

Адонис задумался. Садаф словно рыбьим пузырем накрывал весь Тиспурам и храм неподалеку. Собственно, только купол и служил подтверждением тому, что божественная сила не рассеялась в веках, что Атаргатис – не выдумка.

Будучи детьми, когда присмотр за ними был куда более строгим, юные каламы не могли подняться к куполу, но не раз подплывали к его основанию. Упираясь в дно, Садаф становился почти непроглядным, его мерцание бледнело, но он все равно не давал к себе прикоснуться, обжигал пальцы.

– Что такое Садаф, дедушка Ур? – не раз спрашивали у старика дети. – Байул говорит, что это защита.

– И защита тоже, – кивал Ур.

– Тоже? – удивлялся Адонис. – Но как же так? Смотри – рыбы, дельфины, даже акулы легко проплывают через Садаф! Не пропускает он только нас!

– Садаф не пропускает зло, – шептал Ур. – И глупость. Зло не пускает снаружи, укрывая при этом нас от злого взора. А глупость – изнутри.

– Что такое зло? – недоумевал Адонис. – Разве акулы не зло?

– О том, что такое настоящее зло, вы узнаете, когда вырастете, – вздыхал Ур. – А зачем от него отгораживаться?.. Из-за этого!

Старик взмахивал хвостом и показывал на тонущие в холодной тьме гранитные колонны храма, на стены, где были высечены изображения богини, на вырезанные из камня врата.

– Зачем злу камни? – добавлял вопрос Адонис, но старик в ответ бормотал что-то непонятное, мол, дело не в камнях, а в том, что скрывается за ними.

Сын вождя так и не понял, что старик имел в виду. То, о чем юным каламам рассказывали наставники, скорее напоминало торжественные гимны, которые приходилось заучивать наизусть. На всякий случай неразлучная троица облазила древний храм со всех сторон, от оголовков колонн до илистого дна, но не нашла ничего заслуживающего внимания.

С тех пор прошло много лет, а Садаф так и остался тайной. Сколько раз Адонису удавалось подплыть к нему почти вплотную… Нет, не для того чтобы преодолеть барьер, запрет есть запрет. Просто он ощущал возле Садафа что-то особенное. Тот как будто манил его.

– Дили говорила с отцом, – подал голос Аварис. – Дириг признался ей, что все каламы детьми мечтали преодолеть барьер, несмотря на запрет. Но гнев Атаргатис останавливал их.

– Как он проявлялся? – спросил Адонис.

– Наверное, как страх. А еще Дириг сказал, что Садаф не просто защищает. Он… укрывает. Нас не видно.

– Не сходится, – покачал головой сын вождя. – Кто это мог увидеть, если никто не преодолевал Садаф? К тому же он мерцает!

– Может быть, он мерцает только в нашу сторону?.. – неуверенно предположил Аварис. – Знаешь, о чем я подумал? А что, если морских тварей терзает часть того же зла, что заточено за теми каменными дверями? Может быть, наше место именно здесь?

Адонис нахмурился. А ведь действительно, стражи Тиспурама охраняли не само селение, а прежде всего храм. И висели они в темных водах скорее над древними колоннами, а не над деревней. А то так бы и дали любопытным прогуляться к куполу. Что там говорилось в древних легендах? Землю захватило такое могучее зло, что Атаргатис не смогла уничтожить его, поэтому она низвергла врага в бездну, в проклятый мир, отправилась вслед за ним и прикрыла вход в бездну каменными воротами. А каламам наказала охранять их с этой стороны. Наверное, заодно и накрыла Тиспурам Садафом…

– Что такое земля? – спросил Аварис.

Ну точно, брат думал о том же самом.

– Ты не слушал Ура, – вздохнул Адонис. – Опять любовался Дили. Старик же говорил… Земля – это дно, над которым нет воды.

– А что же над ним есть, если нет воды? – удивился Аварис.

– Наверное, ничего, – предположил сын вождя. – Или вот это.

Он открыл рот и выпустил пузырь воздуха, который тут же помчался наверх. К Садафу. Пузыри барьер тоже не задерживал.

– А про зло Ур что-нибудь говорил? – поинтересовался брат.

– Он сказал, что всему свое время, – ответил Адонис. – И что это время еще не пришло… Послушай, а что, если преодолеть Садаф только рукой? Помнишь, как в детстве? Если попробовать?

– Зачем? – не понял Аварис.

– Это как с мечом, – объяснил сын вождя. – Чтобы противостоять с ним акуле, сначала упражняются с мечом против воды. Надо пробовать. Слушай, я быстро.

– Адонис!!!

– Я быстро!

Стоило чуть подняться, как Тиспурам таял во мраке. Нельзя было ничего разглядеть – ни коралловых крыш домов, ни морских звезд, ни камней. Зачем же тогда, спрашивается, все это прятать?

Адонис закрыл и снова открыл глаза, не почувствовал разницы, все тонуло во тьме; поднес к лицу ладони, которые едва заметно светились, выпустил в них пузырь воздуха, проследил за ним, чтобы понять, куда плыть.

Садаф не заметить нельзя. Мало того, что мерцание разбегалось во все стороны. Барьер напоминал невидимые объятия. Путы. Он мягко останавливал Адониса еще за пару взмахов хвостом до себя. Теперь был совсем рядом. Далеко вверху что-то брезжило. Значит, дно без воды? И зло? Что там еще есть?

Адонис протянул руку и почувствовал обжигающую боль. Садаф как будто предупреждал. Одновременно с этим откуда-то издалека донесся истошный крик. Байул рассказывал, что брачный зов китов разносится на огромные расстояния, но этот звук казался другим. И в нем не было зова, только боль.

– Брат! – послышалось сзади.

Он обернулся. За его спиной подрагивал силуэт Авариса.

– Ты слышал крик? – спросил Адонис.

– Нет, – ответил брат. – Но он прозвучит, если ослушаешься отца.

– О чем ты? – усмехнулся сын вождя. – Это всего лишь барьер. Посмотри, насколько он прекрасен и… безжалостен. В чем-то подобен темнице… А что, если сама Атаргатис зовет меня?

– Брат, – подплыл ближе Аварис. – Придет время, и ты будешь поступать так, как тебе заблагорассудится. Но не теперь!

– Я должен попробовать, – мотнул головой Адонис. – Хотя бы прикоснуться…

– Нет, – обнял его одноухий. – Я не дам тебе совершить глупость.

– А вот это решать только мне, – и Адонис оттолкнул брата.

Ему показалось, или с рукой Авариса что-то произошло из-за толчка? Она как будто растворилась в воде, а в следующее мгновение Адонис почувствовал боль, и одновременно с этим на лице его названого брата появился испуг.

«Что это?..» – подумал сын вождя, но еще через мгновение забыл обо всем: ведь оттолкнув брата, и сам не остался на месте – его спину обожгло, он попытался вывернуться, отплыть от Садафа, но бездна поглотила его с головой.

Глава вторая

Знакомство

Лили всегда боялась огорчить родителей и считалась домашним ребенком, но, когда мать предложила пойти по ее стопам, то есть получить образование в Пенсильванском университете и стать генетиком и микробиологом, отказалась наотрез. Дело дошло до скандала, и девушка ушла из дома. Жила у подруги, подрабатывала официанткой в закусочной, выходила на набережную Оушен Драйв и рисовала портреты туристов, что съезжались в Майами со всего мира. В отличие от большинства здешних художников, среди которых попадались и талантливые, делала портреты акварелью.

Это довольно сложная техника, но Лили уверенно владела ею. Под кистью художницы эскизы словно оживали, обретая нежность, воздушность, изящество, тонкую палитру оттенков – не только цвета, но и отраженного в портрете характера человека, его эмоций и чувств.

Девушка нередко слышала от восхищенных заказчиков, которым довелось позировать перед ее мольбертом, что она сотворила на листе бумаги настоящее волшебство. Лили с каждым днем становилась все популярнее и теперь могла не тратить время на подработку официанткой, съехала от подружки и сняла небольшую квартиру-студию. Иногда приходила на набережную пораньше, до потока туристов, и рисовала пейзажи.

Порой там появлялся отец. Глядя на ее работу, восхищенно покашливал, качал головой, подходил, передавал новости о матери, которая, разумеется, очень переживает из-за неуемной самостоятельности дочери, пытался передать деньги. Лили вставала, обнимала отца, но доллары не брала. В очередной его визит она показала извещение о зачислении в колледж искусств и дизайна Ринглинга и сказала, что скоро переезжает в Сарасоту.

– Это недалеко, – обрадовался отец.

– Гораздо ближе, чем Пенсильвания, – кивнула Лили. – Почему мать не приходит?

– Она такая же упрямая, как и ты, – смутился отец.

Мать встретилась с дочерью через пару лет, когда Лили исполнилось двадцать, и у нее состоялась первая выставка. И даже не в Сарасоте, а в Майами. Нельзя сказать, что за эти два года Лили прославилась, но ее имя – Делила Уилсон – появилось не только на афише одного из лучших выставочных залов, но и в благожелательных отзывах большинства местных газет и сетевых ресурсов.

– Мы здесь с мамой, – прошептал отец, подходя к Лили в вестибюле. – Она сейчас смотрит твои работы.

– Почему не подошла ко мне? – спросила Лили.

– Ей надо пережить еще одну обиду, – вздохнул отец, пряча улыбку. – На афише не указано, что родители талантливой художницы – Эмма и Уильям Уилсон.

– Так не принято, – Лили улыбку не сдерживала.

– Я пытался это объяснить, – развел руками Уильям.

Мать подошла через десять минут, замерла на пару мгновений в пяти шагах от дочери, так что Лили успела увидеть в зеркалах и себя, и ее, и отметить, что они очень похожи. Обе высокие, стройные, темноволосые. И обе красивые. Правда, одна на двадцать пять лет старше. Да, из этой мизансцены могла получиться неплохая картина.

А потом Эмма Уилсон подошла, обняла дочь и заплакала. Успокоившись, сказала, что быть хорошим художником ничем не хуже, чем хорошим биологом или генетиком. И добавила, что Лили может вернуться.

– Я привыкла так, – прошептала дочь

Но мать замотала головой. – Кое-что изменилось, – вздохнула она и обернулась, чтобы посмотреть на отца, который переминался с ноги на ногу неподалеку с довольной физиономией. – Мы уезжаем. Мне предложили очень хорошее место. По моей специальности. Институт частный, но с солидным финансированием. Занимается глобальной экологией и генетическими мутациями. Так что придется на время расстаться с Флоридой. Пока контракт на десять лет, а там… посмотрим. Отец, кстати, тоже без работы не останется. Для него нашлось место в центре изучения археологии, биологии, геологии и морских наук неподалеку. Правда, не научным работником.

– Администратором, – усмехнулся, приблизившись, отец. – Если точно – инспектором и наблюдателем за состоянием окружающей среды. Исследовательский центр Джераче!

– Где это? – спросила Лили.

– Тут недалеко, – стал серьезным отец. – Сан-Сальвадор. Багамы. Бермудский треугольник!

– Ничего не скажу о треугольнике, а виды там замечательные, – заметила мать. – Я слетала туда, приняла коттедж и лабораторию. Приезжай к нам, когда захочешь.

Погостить у родителей Лили удалось только через год. Она собрала в дорогу небольшой багаж, в том числе этюдник, краски, пачку ватмана, и отправилась делать эскизы на Багамы – со странным предчувствием чего-то важного…

Прилетела в аэропорт Нью-Провиденса, провела пару часов в скучном кафе, ожидая пересадки в маленький самолет местных авиалиний, и совсем скоро была в аэропорту Сан-Сальвадора.

С высоты остров показался Лили зеленым изъеденным гусеницей листом дерева, брошенным в океан. Большую его часть занимали озера. То есть вода была и снаружи, и изнутри. Вот, значит, с чего Христофор Колумб начал освоение Америки. Интересно, что может предложить остров молодой художнице?

Мать, которая встретила ее в аэропорту и даже наняла носильщика, хотя дочь и уверяла, что справится с багажом сама, сказала Лили, что на острове почти нет машин, жители обходятся байками, но помочь вызвался сын директора института – и взглядом показала на роскошный «кадиллак» у входа в зал прилета.

– Кристиан Харрис, или Крис, хотя его отец – Леонард Харрис – зовет своего сына Гуль, – сообщила она.

– Гуль?.. Что за странное имя?

– Кажется, что-то восточное, – предположила мать. – Но близкие и самого Леонарда зовут не Лео, а Лугаль. Возможно, это память предков. Они откуда-то… оттуда.

Крис оказался довольно учтивым молодым человеком, и в его облике действительно проглядывали восточные черты. Если бы Лили встретила его в Майями, то сочла бы персом или ассирийцем. Но здесь, на острове, он выглядел как потомок индейских аборигенов. К сожалению, его учтивость странным образом совпадала с пронзительным и бесцеремонным взглядом, который он часто бросал на девушку, на миг отвлекаясь от управления машиной.

Мама рассказывала про достопримечательности острова, а Лили думала, что посмотрит их позже. На Багамах ей предстояло провести два месяца, и не в отдыхе. Но она поняла, что основные туристические объекты расположены на западном берегу, папина работа и Институт глобальной экологии – на северном, а коттедж – чуть южнее, но по восточному берегу, где гораздо меньше народу и можно вообще никого не встретить на пляже.

– Почему так? – спросила Лили.

– Океан, – пояснила мама. – Ветры, Антильское течение, чуть холоднее вода, на берегу встречается мусор. Его приносит как раз течением. Но виды от этого не страдают.

Виды действительно были замечательные. Народу на восточном берегу оказалось в самом деле немного, хотя и мусор тоже в глаза не бросался. Досаждал Лили только тот самый Крис, или Гуль. Посидев в первый день после прилета во дворе уютного небольшого коттеджа за столом с отцом и матерью и некоторым количеством обретенных ими на острове друзей, со второго дня Лили стала прогуливаться по окрестностям поселка, подбирая натуру для эскизов, и почти каждый день наталкивалась на сына директора института. Крис оказывал ей знаки внимания самым настойчивым образом – заводил разговор, намекал на какие-то «дружеские» подарки, приглашал прокатиться вокруг острова на скоростном катере. Лили благодарила, но отнекивалась. Крис мог бы показаться обаятельным, даже красивым, но его взгляд слишком откровенно выдавал намерения парня. Нет, становиться чьей-либо игрушкой Лили не собиралась. Поэтому, чтобы не натыкаться на островного обожателя, она стала выходить из дома в разное время, и не вышагивала по тропам, а сразу ныряла в заросли, из которых выбиралась прямо на белый песок пляжа.

Так было и в тот день. Лили выглянула в окно, увидела через два дома знакомый «кадиллак», подхватила этюдник, сумку с полотенцем, печеньем и питьевой водой и, пригнувшись, нырнула в кусты за задним двором. Да, пробираться через заросли было не простым делом, зато через полчаса она сможет заняться тем, что привлекало ее в последние годы больше всего – попытаться отразить на листе бумаги восхищение тем, что видит. И никто ей не сможет помешать.

Лили выбралась из зарослей, поправила шляпу с широкими полями и подумала, что сначала надо искупаться. К счастью, в этот раз она не забыла взять резиновые тапочки – отец предупреждал ее, что на здешних пляжах много морских ежей. Но о купании Лили тут же забыла – в полосе прибоя лежал человек. Набегающая волна подталкивала его к берегу, откатывала назад и снова будто пыталась вынести безвольное тело на белый песок.

Лили бросила этюдник, сумку и побежала к утопленнику, надеясь, что тот окажется жив. Упав на колени, она подхватила человека под плечи и, мгновенно решив, что для мертвого тела он слишком уж теплый, и по ощущениям точно живой, припала ухом к груди. Слава богу, сердце его, кажется, билось. Но глаза были закрыты, дыхание не чувствовалось и… кровь! Рана на ноге!

Лили привстала и с трудом оттащила человека на несколько шагов от воды. Только теперь она смогла приглядеться к нему. Незнакомец молод, и, судя по ширине плеч и развитой мускулатуре, скорее всего, спортсмен. Возможно, пловец или гребец. Или просто атлет. А может быть, даже модель – в колледже искусств такие черты называли модельными или классическими. Идеальный овал лица, чуть выделенные скулы, прямой нос, чувственные, но не капризные губы, удивительно красивые волосы… пожалуй, не хуже, чем у нее. И – коса?! Надо же… А кожа? Почему она такая бледная? Настолько бледная, что как будто светится, переливается прозрачными чешуйками, особенно когда тень Лили падает на беднягу… Боже! Чем она занимается!

Девушка бросилась к сумке, вытащила носовой платок и попробовала промокнуть рану на ноге. Странно… Кровь впиталась в платок, но раны под нею не оказалось… Точнее, отыскался только свежий шрам. Словно рассеченная плоть сразу же стянулась и покрылась молодой кожей. А ноги? Сильные ноги тренированного атлета – и с пятками, покрытыми чуть ли не младенческой розовой кожей? Странные плавки, сплетенные из какого-то растения. Связанные, скорее. И не плавки, а как будто… юбка. Кожаный пояс с пластиковой пряжкой… или с костяной? Короткий нож в чехле… тоже костяной? Откуда ты взялся, красавец? Или тут где-то поблизости снимается кино?

Лили оглянулась, наклонилась над незнакомцем и потрясла его за плечи. Никакой реакции. Тогда она глубоко вдохнула, положила руки на широкую грудь бедняги, несколько раз нажала, помогая себе всем телом, снова наклонилась над парнем и припала к его губам. И в это мгновение он пришел в себя. Лили почувствовала это сразу. Еще через миг увидела, как медленно поднимаются его ресницы. От него пахло свежестью, будто ветер с океана окутал ее. А под ресницами обнаружились восхитительно голубые глаза. В одно мгновение они округлились и наполнились ужасом. А еще через секунду незнакомец хрипло закашлялся и схватился за грудь, шею…

– Тихо! – приобняла Лили беднягу за плечи. – Все хорошо. Спокойно. Дыши. Медленно. Вдох-выдох. И еще раз. Вдох-выдох. Все кончилось. Ты на берегу.

Он закрыл глаза, несколько секунд будто прислушивался к собственному дыханию, затем снова посмотрел на нее – так, словно впервые увидел человека.

– Я умер?.. – прохрипел он негромко.

– Вряд ли, – девушка чуть отстранилась от незнакомца. – Хотя, если ты бог, то возможно. Если человек – нет. Ты жив. Но, может быть, ты мне просто снишься. У тебя странный акцент. Как тебя зовут?

– Адонис, – прошептал он и тут же зажмурился, словно свет солнца был ему неприятен.

– Точно – бог, – улыбнулась она, вновь одаривая его спасительной тенью. – Или почти бог. Кажется, по одной из легенд его ударил в ногу вепрь. Это не про тебя?

– Нет, – он принялся ощупывать собственные плечи. – Не знаю. Как здесь… светло… А кто ты?

– Лили, – назвалась она. – Ты не подумай ничего. Я не пыталась воспользоваться твоей беспомощностью. Хотя кто бы меня осудил? Я просто приводила тебя в чувство. Искусственное дыхание. Рот в рот.

– Лили, – произнес он, как бы пробуя ее имя на вкус.

– Что с тобой случилось?

– Со мной? – парень сдвинул брови и вдруг будто окаменел. Он смотрел на свои ноги, в еще большем приступе ужаса.

– Ничего страшного, – она подхватила с его ноги платок, выпачканный в крови, сунула в сумку. – Если это и была рана, теперь ее нет.

Незнакомец медленно сел, опершись о песок. Руки дрожали. Он посмотрел на набегающую волну, на Лили, снова на ноги. Все-таки от голубизны его глаз можно было сойти с ума.

– Не понимаю, – выдохнул он, согнул ноги, протянул руки к коленям, но не решился коснуться их, и снова застыл. Потом посмотрел на колени Лили.

– Это ноги, – рассмеялась она, поднимаясь с песка. – Да что с тобой? Откуда ты взялся?

Он прищурился, поднял руку, загораживаясь от светила.

– Это солнце! Еще вопросы есть?

– Есть, – пролепетал он. – Где я? Это… дно без воды?

– Отчасти. Сан-Сальвадор. Один из Багамских островов. Вокруг нас – Атлантический океан. Вот это – берег. Это кусты. Это небо. Тебя зовут Адонис. Меня – Лили. Я художница. Я рисую. А сюда пришла, чтобы нарисовать океан. И нашла тебя. Что случилось?

– Подожди… – он снова с явной опаской посмотрел на свои ноги, вытянул в стороны руки, помахал ими, словно пытался почувствовать что-то, бросил взгляд на плещущие у берега волны, взял горсть песка, выпустил ее, ощупал шею и плечи над ключицами, где у него было заметно странное симметричное шрамирование. Затем открыл рот, вдохнул, выдохнул и снова принялся ощупывать шею. Провел ладонями по груди. Еще раз посмотрел на Лили.

– Это платье, – объяснила она, оборачиваясь вокруг себя. – А у тебя симпатичная юбочка.

– Что за слова ты произносишь? – наконец спросил он. – И почему я понимаю тебя? И… сам говорю…

– Это английский, – нахмурилась Лили. – Тут все так говорят. Ты меня разыгрываешь? Или… у тебя амнезия?

– Я не знаю, что такое… амнезия… – пробормотал он и вдруг произнес какие-то слова на незнакомом языке.

– Не понимаю, – пожала она плечами.

– Я тоже, – с некоторым облегчением выдохнул Адонис. – Но свои слова я, кажется, не забыл. И все же…