Kitobni o'qish: «Зимняя почта»

Лидия Платнер, Анастасия Перкова, Саша Степанова, Оксана Багрий, Евгения Левицки Марина Сычева Дина Шинигамова va boshqalar

Shrift:

⁂

Саша Степанова. Сахарный дом

1

Сейчас уже невозможно вспомнить, кто из нас придумал это первым: ты (второй этаж, книжные шкафы с черненными в глянц торцами и предмет моей бесконечной зависти – печатная машинка «Ундервуд») или я (первый этаж с дореволюционной печью, таинственный замурованный ход в гостиной, все вокруг такое старое, старое, старое), вот только именно с тобой мы столкнулись, стоило мне впервые выйти в незнакомый двор. Срочно нужно было рассказать кому-нибудь, зачем мы приехали, а ты как раз тащил мусорное ведро и сказал: «Привет», и я тоже сказала: «Привет», потому что ты выглядел как человек, которому можно доверять. Я уселась на заснеженную лавку и выложила, что моя бабушка пропала и все ее ищут, теперь мы, наверное, тоже будем ее искать, а пока разбирали чемоданы, кто-то трижды постучал в дверь, правда, снаружи никого не было – мы не открывали, только смотрели в глазок. Тут ты вспомнил мою бабушку и то, как она кормила голубей. Раньше ты очень ее боялся и пробегал мимо, не здороваясь, потому что вместо рук у нее были птичьи лапы, а в дверь здесь стучат всем и постоянно, правильно сделала, что не открыла.

Сверху напомнили о мусорном ведре, и мы, конечно, пошли опустошать его вместе.

Вечером ты заглянул ко мне и принес печатную машинку. Мы выключили весь свет, кроме гирлянды на елке и торшера. Я не могла решить, что бы такого написать, и напечатала одним пальцем: «Бабушка пропала два дня назад. Все говорят, что она могла забыть свой адрес и ходит сейчас по городу одна, а ведь декабрь. Надеюсь, ее кто-нибудь приютил. Она пьет чай в чужом доме и никого не узнает». Снова повалил снег, ветер стонал в дымоходе, наши родители искали бабушку, а мы сидели молча.

– Почему ты решил, что у бабушки вместо рук птичьи лапы? – спросила я.

– Я их видел, – ответил ты. – Здесь никто не знал, что у нее есть семья.

– Мы живем далеко, у нас даже время другое… – начала оправдываться я, и тут в дверь постучали.

– Не надо, не открывай.

Мне как раз не хотелось. Мы посидели еще немного, а потом кто-то – то ли ты, то ли я – предложил посмотреть бабушкины фотографии, чтобы узнать, руки у нее или лапы. Сначала мы листали толстую тетрадь, в которую бабушка записывала молитвы, потом отыскали пыльный альбом. Вот бабушка и ее младшая сестра, которая умерла в пятнадцать лет; бабушка и ее родители – они тоже умерли; совсем маленькая бабушка с куклой, и нигде, ни на одном снимке не было видно ее рук.

– Она любила голубей. Каждый день кормила их хлебом в нашей галерейке, – сказал ты. – Я видел лапы, как тебя сейчас.

Мне срочно нужно было побыть одной. Я попросила об этом, и кто-то – то ли я, то ли ты – убрал фотографии обратно в шкаф.

2

Бабушкин дом на улице Студеной потемнел от сырости, другие – в Холодном переулке – выглядели не лучше. К празднику все «Заповедные кварталы» украсили серебряными гирляндами, и я бродила между ними, будто потерянная в ледяной сказке. Думала о бабушке, которую никогда не видела, и о том, как она жила здесь совсем одна. Чтобы согреться, нужно было включать электрический камин. Оставлять камин наедине со мной в деревянном доме родители боялись, поэтому чаще всего я гостила у соседей и время от времени забегала в теплый католический храм, открытый в бывшей усадебной конюшне. Выяснила, что бабушкин дом – флигель особняка Щелокова, окна которого тоже выходили в наш двор. Некоторые были забиты фанерой, но в крайнем по вечерам зажигали свет. Сам двор, отгороженный от улицы кирпичной оградой с воротами, отличался гигантским дубом – самым старым в городе, о чем сообщала охранная табличка. Здесь запрещалось рубить, копать и, похоже, чистить снег – выбираться из двора приходилось по протоптанной тропинке. Сахарный дом. Купец Щелоков торговал сахаром. В подъезде жили коты, на мощных деревянных ступенях ютились их миски, возле храма золотился подсветкой вертеп. Глядя на него, я сцепляла в замок озябшие пальцы и беззвучно шевелила губами, пока очередная группа туристов не оттесняла меня в сторону.

Родители возвращались, в ответ на все вопросы качали головами, распаковывали готовую еду и сразу утыкались в телефоны. Бабушкина фотография с подписью «Помогите найти! Нуждается в медицинской помощи!» висела прямо на кирпичном столбе под старым дубом. Галерейку – небольшое открытое пространство с колоннами на первом этаже дома – замело до самых перил, из снега виднелись только шипы, которые кто-то установил здесь от птиц. Из галерейки я тебя и увидела – ты заходил во двор, как обычно, одетый во все черное, и я помахала варежкой: незнакомый старик, что стоял на другой стороне улицы, помахал мне в ответ.

Тогда мы и решили, что должны разыскать ее сами.

Лучше всего об этом думалось в сквере на Короленко – по вечерам там собирались люди, играла музыка, разноцветные лучи били в ледяную беседку, и она становилась то синей, то зеленой, то алой. Пахло еловыми лапами и чаем из самовара, на деревянных прилавках были разложены сувениры – ароматные свечи, наклейки в виде плиточек фальконье, елочные игрушки… И никто из тех, кто приезжал сюда за подарками, даже не подозревал, что мы с тобой живем неподалеку, живем в том самом доме, мимо которого они проходят с экскурсиями.

– Идем, – сказал ты и взял меня за руку.

Пропустив мужчину с самоваром, мы юркнули в музей-усадьбу. По скрипучим ступеням прокрались в комнату с печью – в соседней читали лекцию, а здесь был как будто дореволюционный кабинет с книжным шкафом и конторкой. Над столом – пейзажи и несколько портретов без подписей. На один из них ты и указал.

– Это же она? Вроде похожа. Я сам не понял, пока не увидел фотографии.

Похожа – слабо сказано. Можно подумать, срисованная с объявления «Помогите найти!», только укутанная в шаль, со сложенными на коленях руками, и пальцы – что-то было у нее с пальцами, они скрючились и слиплись. Похоже на птичьи лапы, если смотреть издалека.

– Есть новости про бабушку, Лиз?

Это подошла Ольга. Она работала в «Заповедных кварталах», а мы частенько сюда забегали. Я помотала головой:

– Не-а. Откуда у вас тот портрет?

Ольга нахмурилась, вспоминая.

– Все, что здесь есть, получено в дар от жителей города. А купчиха… Купчиху тоже передал кто-то из местных. Начало XX века, художник не установлен. Сейчас даже точнее скажу – это был нашего самоварщика сосед. Чердак разбирал, ну и нашел ее.

Мы выскочили обратно в сквер. Дымком уже тянуло на всю улицу.

– Точно, на чердаке, – подтвердил самоварщик. – Так вы должны его знать, у него за домом голубятня.

– Я помню, где это, бежим!

– Для чего нам портрет, если мы ищем бабушку? – спросила я, задыхаясь, пока ты тащил меня закоулками к косым сараям.

– Он нужен! – выкрикнул ты. – Я просто чувствую! Твоя бабушка любила голубей!

В темноте сараи казались черными. Не знаю, как раньше, но сейчас голубями здесь и не пахло – они бы шевелились, гадили, издавали звуки. Я с тоской посматривала на окна соседнего дома с наличниками, пока ты изучал сараи, подсвечивая себе фонариком телефона.

– Были голуби, точно. – Я взглянула туда, куда ты указывал, и различила в снегу слипшиеся грязные перья. Луч фонарика метнулся вверх – на деревянной двери сарая виднелась накорябанная краской четверка.

Мне тоже нашлось что тебе показать.

– В самом верху наличника, видишь?

Спрятанные в деревянных кружевах, там целовались клювами два резных голубя.

– Квартира номер четыре. – От волнения твой голос стал низким. – Уверен, что это как раз его окна.

Первый этаж дома ушел в землю, и «его окна» стали полуподвальными. Отыскав нужную дверь с мятым почтовым ящиком, мы постучали и прислушались. Некоторое время ничего не происходило, а потом зашаркало, скрипнуло, щелкнуло – из дверной щели высунулся тот самый старик, которого я недавно видела возле нашего двора.

– Это вы! Вы помахали мне, помните?

– Чушь городишь, – буркнул он и, быстро оглядев улицу за нашими спинами, втянул нас внутрь.

Сразу за дверью начиналась комната, а кухни не было вообще – стол, электрическая плитка и маленький холодильник ютились в углу рядом с кроватью. Бабушкина квартира больше не казалась мне старой. «Нищета», – шепнул ты, и я поняла, что дело как раз в этом. Нищета. Крепко пахло птичником, я сразу заметила голубя – он был всего один, топтался на рожковой люстре под потолком. Обычный сизый, никакой не породистый.

Пока я зевала по сторонам, ты сказал:

– Вы подарили музею портрет купчихи. Кто она такая?

– Ясно кто – Щелокова, хозяйка. – Отвечая, старик суетился у плитки – снял крышку с небольшой кастрюльки, пошевелил половником. – Суп будете?

Мы слаженно отказались, а он утвердился на табурете перед тарелкой лапши. Отчего-то не покидала мысль, что суп – голубиный.

– Моя бабушка тоже Щелокова? – догадалась я. – Вы видели ее фотографию, она пропала.

– Седьмая вода на киселе, – кивнул он и захлюпал супом. Мы беспомощно переглянулись.

– Может, вы знаете, куда она могла пойти?..

Старик отложил ложку и вытянул руку в ватнике. Голубь, будто только того и ждал, захлопал крыльями и уселся к нему на рукав. Тут я заметила, что пальцы у старика корявые, как у купчихи с портрета.

– Артрит, – пояснил он в ответ на мой взгляд. – Наследственное. В Верхний Новгород она ушла, больше некуда.

– В Верхний Новгород? – повторила я недоверчиво.

– Птицы бывают там по нескольку раз на дню. Улетают и возвращаются, сами того не замечая. А вот люди…

– Нет никакого Верхнего Новгорода, – перебил ты всезнайским тоном. – Есть только Нижний и Великий.

– Нет так нет, – согласился старик и снова ложкой застучал. Вот зачем ты только влез? Больше он нам ничего не расскажет.

– Как туда попасть? – выкрикнула я. Голубь, будто учуяв мое отчаяние, перебрался по рукаву повыше. – Я скажу родителям, они разберутся!

– Все мы там будем. – Дед смотрел на меня из-под косматых бровей пристально и не моргая. – Одни раньше, другие позже. Щелоковы, думаешь, просто так поблизости усадьбу прикупили? На Короленко Верхний Новгород и есть. Делов-то было – следить, чтобы никто случайно туда не ушел. Случайно туда не особо и уйдешь, однако в некоторые дни образуется, так сказать, щель… Такая, что сразу не поймешь, в Нижнем ты или уже в Верхнем. А пока сообразишь, обратного пути не станет.

– Так вот что это было, – сказал ты, и я испугалась твоего лица.

3

Именно тогда впервые зазвучало слово «расселение». Откуда-то взявшись раз, оно потянулось от жильца к жильцу, зашипело в коридорах, рассорило и встревожило. Было это ровно год назад, именно перед Новым годом – думать о расселении в праздники совершенно не хотелось. Кто первым принес этот слух, было уже не выяснить, однако сомнениям он не подвергался. Жизнь в объекте культурного наследия, тем более аварийном, вообще предполагала некую конечность: либо все здесь само рухнет, либо выделят какую-никакую квартиру. Разумеется, не в центре. Школа? Прости, но школу тоже придется менять.

В перспективе школу было жаль. Но опять же не сейчас, не в последний учебный день перед длинными зимними каникулами, когда можно спать до обеда, а потом включать комп и вообще не выходить на улицу, разве что за энергетиками до «Спара» или раскидать снег во дворе, чтобы матери было где парковаться. Вся эта детская история с новогодним настроением отвалилась еще лет в десять. Католики из храма по соседству вовсю готовились к Рождеству, но даже кэролы, которые оттуда доносились, не помогали. Елку родители наряжали сами, гирлянды во дворе появлялись благодаря тому, что улицу Студеную причислили к проекту «Заповедные кварталы» и назначили одним из центров городского туризма. Расселяли тоже не просто так – жилыми эти дома больше не станут. Наверное, по этому поводу полагалось что-то почувствовать, но какая вообще разница, где жить?..

День еще был такой темный, снежный. Под ногами снег быстро превращался в грязь, дорога от школы обычно занимала немного, но сейчас отчего-то захотелось прогуляться до Короленко – ага, все-таки будешь скучать… Улица непривычно пуста, справа и слева топорщатся голые тополя, деревянные домишки вдоль дороги светятся огнями, как жилые, хотя давно уже заброшены. В переулке, задрав головы, стояли люди – здесь почти что на каждом доме можно найти стрит-арт. Раньше это казалось обыденным, неинтересным, а сейчас промелькнула мысль присоединиться и тоже поднять голову, хоть раз посмотреть не вниз, а вверх. Но они не дождались, скрылись.

Издалека звучала «Рождественская оратория» Сен-Санса. И вот уже не нужно никуда спешить, а только стоять и смотреть, как с иссиня-черного неба плавно опускается снег, как движутся тени и свет гирлянд отражается в мокром асфальте. Внезапно подумалось о Боге – отчаянно захотелось, чтобы Он был. Следом накатил страх отсутствия людей. Но нет, все эти дома больше не пусты – вот дрогнула, отдергиваясь, цветастая занавеска. Чьи-то тонкие руки одну за другой зажигают свечи. По кабинету ходит туда-сюда длинный человек с книгой, цокают по мостовой копыта, хрипит пластинка. Мелодия набирает силу, крепнет, и пальцам становится холодно – сам не заметил, как подошел совсем близко и коснулся оконного стекла. Там, в комнате, девушка играла с котенком – то опускала ленту совсем низко, то вздергивала ее вверх, и котенок подпрыгивал, хватая лапами воздух. Неожиданно она обернулась. Губы шевельнулись: «Холодно…» Захотелось отдать ей шарф: толстый, теплый, одному даже слишком… Нужно просто постучать в дверь – отчетливое знание, которому неоткуда было взяться. И вот она, дверь, – рядом.

Сверху комьями осыпался снег: запорошил волосы, набился под воротник и мгновенно растаял. На треугольный фронтон отовсюду слетались голуби – зачем их здесь столько?.. Руку стиснула сухая рука. Старушечий голос скрипнул:

– Ну все, насмотрелся, сосед?

И вокруг вспыхнули фонари.

4

– Верхний Новгород, – глухо напомнил наш собеседник. – Главное, не стучать в двери. Впустят – назад не вернешься. Вот вам провожатый, лучшего у меня нет.

Он дернул плечом, и голубь перелетел на мое. Я замерла, чтобы случайно не вспугнуть его и не потревожить.

– Ищите, заглядывайте во все окна. Как увидите – приманите вещью из нашего мира. Любая теплая подойдет. Они все там мерзнут. Возьмите вон. Смелее.

Пока я мялась, ты уже подошел к комоду и рассматривал огромные несуразные варежки. Выглядели они так, будто тот, кто их вязал, делал это впервые. Только я открыла рот, чтобы вежливо отказаться, как ты уже сунул варежки в карман.

– Ее подарок. Она обязательно вас узнает.

В дверях я заметила, как старик перекрестил воздух за нашими спинами.

Едва почуяв свободу, голубь сорвался с моего плеча и сделал то, что сделала бы любая птица: он улетел.

– Верхний Новгород, – вздохнул ты. – Выше не придумаешь. Может, вернемся и попросим еще одного провожатого?

– Он же сказал, что другого нет, – напомнила я. – Поиски зашли в тупик. И вообще все это ерунда какая-то. Пойдем домой, а? Родители, наверное, уже волнуются.

– Ты слышишь?..

Я слышала шум машин, еще слышала, как скрипят промерзшие ветки, в сквере на Короленко кричали дети, а женский голос выводил неразличимые слова – то выше, то ниже, то совсем затихая… Ты повернулся ко мне – и ты был напуган.

– Музыка. Та самая, Лиз.

И только ты это сказал, стихли звуки. Снег раскатисто скрипел под нашими ботинками, когда мы подходили к старому дому – я знала, что он пуст, что его, как и остальные, украсили огнями, просто чтобы он не выглядел таким безнадежно заброшенным. Но сейчас сквозь изморозь на окнах пробивался тусклый свет. Ты заглянул первым. Заглянул – и остался стоять, как примерзший, пока ледяные узоры под твоими ладонями превращались в капли.

Комната напоминала кукольный дом – такая же темная и тесная, только в центре, куда падал свет керосиновой лампы, девушка играла с котенком. То вскидывала ленту, то опускала, и котенок потешно прыгал, отпрокидывался, прыгал снова. Я бы не увидела ее босых ног, дрожащих пальцев, дерганых, вынужденных взмахов ленты, но ты показывал мне все это. Ты смотрел на нее не отрываясь, хмурил брови и вдруг рванул к двери.

Я повисла у тебя на локте. Ты стряхнул меня и снова занес руку.

– Нам нельзя, нельзя! – услышала я свой тонкий, сдавленный писк. – Пожалуйста, не надо! Да ей нормально, она уже привыкла!

– Привыкла?.. – Твои слова кололись. – Ты правда думаешь, что это нормально?

– Здесь все ненормально, – прошептала я в надежде помириться. Ты молча стянул с шеи шарф и неуверенно просунул его в петлю дверной ручки.

Мы отошли всего лишь на несколько шагов, а шарф уже исчез.

К следующему дому пришлось пробираться через сугробы. Я приложила ладони к стеклу, чтобы оттаял кружок, в который можно заглянуть, и увидела мальчишку. Он сидел возле камелька и рвал книгу. Когда очередная страница занималась огнем, мальчишка вспоминал про игрушечную машину и принимался катать ее вокруг себя. Бумага прогорала быстро, костер едва тлел, книга становилась все тоньше. Сам он напоминал мерзкого Дениса из началки – тот ухитрялся доставать всех, включая старшеклассников. Всякий раз, когда мы сталкиваемся в коридоре, он называет меня…

Очнись, очнись! Никакая это не школа. Я в несуществующем Верхнем Новгороде. Сжимаю в руках снуд, который сняла, сама того не заметив. Мой любимый снуд в нескольких оттенках шоколада. Если его расправить, сойдет мальчишке за свитер.

– Лиза. Оставь.

На самом деле я и собиралась оставить, вот только почему-то обнаружила себя перед дверью, а ты поглаживал мои сжатые в кулак пальцы.

– Просто положи его здесь, вот так.

– Мне!

Хлопнула оконная рама. Тощая рука с растопыренными пальцами высунулась наружу, вопль повторился:

– Мне! Отдайте это мне!

– Сюда! – взвизгнули из дома напротив. – Нам нужнее, здесь дети!

– Бабушки среди них нет, – ответила я на твой невысказанный вопрос. – Ее мы сразу узнаем, руки как лапы, помнишь?

– Мне!

– Нам!

– Сюда!

А эти напоминали корявые ветки. Они тянулись уже отовсюду: такие же нечеловеческие, бесконечные. Кто-то стащил с меня шапку, чуть не лишив волос. Ты боролся за куртку, но десятки рук вытряхнули тебя из одежды, подняли ее в воздух и прямо на наших глазах разодрали надвое. Варежки, полученные от старика, вывалились из карманов и, описав две неровные дуги, стали хоть и непарной, но легкой добычей. Вцепившись в свой пуховик, я пригнулась и поползла. Меня толкали, щипали и дергали со всех сторон. Ноги выскользнули из сапог – сапоги тут же втянуло в открытую форточку на третьем этаже. Наконец в коридоре из движущихся пальцев показался просвет. Склонив свою глупую башку, оттуда вопросительно посматривал голубь.

Я поддала ходу. Выкатилась на пустой перекресток, ты растянулся рядом. Взъерошенный, с покрасневшими щеками, смотрел на меня, и глаза твои были пусты. На наши волосы тихо опускался снег. Взбесившаяся улица Короленко присмирела. Замершие и темные, дома ничем не выдавали своих обитателей. Остались только потревоженные нашим бегством сугробы.

– Возьми мои. – Ты схватился за ботинок, чтобы разуться, но я удержала твою руку.

Угловой дом по ту сторону перекрестка сиял. За высокими витринами первого этажа горели люстры. Я присмотрелась: да это же перевернутые елки с растопыренными лапами! Висят, прикрепленные к потолку, и на каждой ветке – небольшой столик с канделябром. Там были еще какие-то… Люди? Тени? Разглядеть получше мешали огромные меховые шапки на их головах. Существа расхаживали по еловым лапам, как по лестницам. Какого же они размера?.. Внутри явно было натоплено: свет дрожал, казалось, его отбрасывало пламя огромного камина, слышался звон бокалов и стук приборов, а я стояла в одних промокших носках и не чувствовала пальцев.

– У них есть то, что нам нужно, – опередил меня ты.

Точно – шубы. Рыжие, черные, палевые. Теплющие! Шубы покачивались на вешалке прямо у входа, кажется, всего-то приоткрыть на щелочку и стащить ту, что висит с краю… Хотя бы одну на двоих! Ты подумал о том же – и уже дергал дверь за ручку. Я подбежала, чтобы помочь. Сразу стало понятно, что усилия напрасны. Дверь была заперта, от стекла тянуло жаром, будто обитатели решили спечься, присвоить все существующее в мире тепло. Мне и правда казалось, что тепла не осталось нигде, кроме этого зала. И еще – что, если постучать, нам откроют.

Ты уселся на широкий карниз под окном и решительно стянул ботинки.

– Забирай, тебе нужнее. Отыщи свою бабушку, а я дождусь вас здесь.

– Нет. – В горле будто застрял ком снега. Ледышки царапали гортань. Ты подтянул колени к груди, обнял их руками и опустил голову.

– Не переживай за меня, окно довольно теплое. Найдешь ее, и мы вернемся домой втроем.

– А если…

– А если нет, то вдвоем. Помнишь, что говорил дед? Никуда не лезь, только смотри, и дорога назад останется открытой.

Я сунула ноги в твои ботинки и с силой затянула шнурки. Поспешно, чтобы не передумать, зашагала прочь, но перед тем, как свернуть на Студеную, не выдержала и обернулась. Отсюда, издалека, полукруглое окно странного ресторана выглядело жерлом огромной печи. Над кирпичной трубой разносились искры. Ты по-прежнему сидел на карнизе, и налетевший ветер заметал тебя снегом.

5

– Так себе, конечно, провожатый, – тихо сказала я вслух, чтобы немного себя приободрить. – Когда вернемся, поставлю ему одну звездочку и напишу отрицательный отзыв.

Голубь снова куда-то подевался. Улица выглядела так, будто все жильцы одновременно умерли: окна многоэтажек темные, вокруг ни одной привычной вывески, ни звука, кроме тех, что издавала я сама. Новый год наоборот – антипраздник, когда не осталось никого, кому нужны были бы даты, а значит, каждый день одно и то же число одного и того же месяца, возможно, все уже случилось, просто некому сказать об этом.

– Ба! – крикнула я, разгоняя тишину. – Бабушка-а!

Эхо прыгнуло между стенами и растаяло.

– Ба, здесь страшно! Пойдем домой!

«О-ой!» – украло эхо.

– Пойдем домой, – повторила я тише и вынула руку из кармана. С трудом разжала замерзшие пальцы – на ладони лежали ключи.

А что, если бабушка и пошла домой? Ведь в Верхнем Новгороде у нее есть дом – наш дом!

«Хр, хр, хр-хр-хр», – ускорилось вместе со мной.

Я бежала целую вечность. Мимо проносились одни и те же здания. Казалось, их копируют и вставляют, улица тянется, тянется – и не закончится никогда. Верхний Новгород не хотел, чтобы я добралась до дома. Под ботинком хрустнул одинокий елочный шар. Следующий я перескочила, заметив в последний момент, и провалилась в сугроб.

Ветер усиливался. За пару секунд, пока я пыталась выбраться, вокруг намело уже по пояс. В сгустившейся мгле что-то легонько коснулось лица. Щурясь от летящих в лицо снежинок, я попыталась разглядеть, что это было. Ветка? Наш вековой дуб – вот же он, совсем рядом! Кто-то украсил дуб игрушками, и теперь они трепыхались, бились друг о друга и не падали только чудом. Под шапками снега одна из ветвей склонилась так низко, что можно было попробовать за нее ухватиться.

– Сюда, – уговаривала я. Тянула руки, но ветер снова и снова лишал меня опоры. – Пожалуйста, еще немного!

Можно подумать, дуб меня услышал. Ветка опустилась к самому носу и замерла, покачиваясь. Сверху сидел сизый горе-провожатый. Как только мне удалось закрепиться и выдернуть ногу из снежной топи, он перелетел в галерейку.

Bepul matn qismi tugad.