Kitobni o'qish: «Некрасивая»

Глава I
Неожиданная новость

– Ло, дитя мое, я должна побеседовать с вами.

Бабушка постоянно говорит мне «вы» и называет меня Ло, хотя зовут меня просто Елизаветой и я представляю из себя маленькую четырнадцатилетнюю особу, занимающую скромное место на скамье среднего отделения пансиона madame Рабе.

Бабушка любит говорить «вы» всем без исключения, и называть людей и все живущее и мыслящее коротенькими, односложными именами. Так компаньонку свою Зинаиду Петровну бабушка называет Зи, комнатную болонку Нитуш – Ни, а меня, ее сироту-внучку, дочь ее давно умершего любимца-сына – Ло, как уже сказано выше.

При первом же звуке хорошо знакомого голоса, я вздрогнула и покраснела: это случалось со мной постоянно, когда бабушка приглашала меня «побеседовать» с ней. Как ни стыдно сознаться в этом, но я должна сказать, что не люблю матери моего отца, даже больше того, боюсь ее.

На меня самым подавляющим образом действует ее высокая, еще очень стройная фигура, всегда одинаково стянутая в серое шелковое платье гладкого строгого фасона, ее красивое тонкое лицо, без малейшей улыбки под высоко и искусно зачесанными седыми волосами, ее серые, ясные, холодные глаза, которые, как кажется, видят насквозь всю вашу душу. Ее голос всегда так ровен и спокоен, ее движения плавны и рассчитаны, все в ней так прекрасно, сдержанно и полно достоинства, достоинства королевы, снисходительно относящейся к своим подданным. И вот это-то самое великолепное снисхождение к другим, которым веет от всего существа бабушки, это-то главным образом и подавляет меня. О, какой маленькой, безобразной и ничтожной кажусь я сама в сравнении с ней! Я уже заранее знаю, что стоит мне подойти к бабушке, как серые холодные глаза ее в один миг оглядят меня с головы до ног, до малейшей подробности и наверное отыщут, что-либо некорректное, в моей внешности или в моем костюме. И хотя я не слышала от моей бабушки еще никогда ни одного резкого слова за все время моего пребывания у нее в доме, не говоря уже о том, что она ни разу не наказала меня, не поставила в угол, не оставила без сладкого за обедом, я предпочла бы получить какое угодно наказание или выговор в самой резкой форме, нежели чувствовать на себе этот пронизывающий ледяным холодом бабушкин взгляд. И сейчас, услыша ее призыв, я машинально провела рукой по волосам и кинула мельком быстрый, трепетный взгляд в зеркало, прежде нежели войти в нашу синюю гостиную, где в обществе Зи и Ни бабушка проводит за вязанием шелкового филе¹, большую часть своего времени. Услужливое стекло тотчас же отразило мою нескладную, высокую, угловатую фигуру с выдающимися лопатками и сутуловатой спиной (о, эта сутуловатая спина, испортившая, должно быть, не мало крови моей бабушке!) мое изжелта-бледное лицо с черными тусклыми глазами, всегда одинаково печальными и унылыми, и мой безобразно толстый нос и припухлые, как у негритянки губы, и черные же косы до пояса, густые и блестящие, единственное богатство всей моей некрасивой, почти отталкивающей особы.

Вот она я – Ло, «une petite nègresse»², как прозвала меня одна из светских приятельниц моей бабушки, когда я была еще совсем маленькой, четырехлетней девчуркой. Я помню отлично, как та же приятельница, чтобы смягчить хоть отчасти свой приговор, добавила тогда же, не замечая моего присутствия в комнате:

– Не могу себе представить, ma chère Lise³, как мог быть у вашего сына, красавца Арсения, такой ужасно некрасивый ребенок! Впрочем, надо надеяться, что Ло похорошеет с годами.

На что, я помню это отлично, бабушка, не заметив в свою очередь меня, отвечала своим ровным, никогда не знающим никакого трепета, голосом:

– Что делать, chère Marie!⁴ Это – судьба! Будем надеяться, что ребенок окажется мягким, приветливым и веселым, по крайней мере!

Увы! Я не оказалась ни мягким, ни приветливым и ни веселым, о, отнюдь, ни веселым существом! И это тоже судьба! Она создала меня печальной и унылой дурнушкой и я не виновата в этом.

Но прочь, однако, все мои воспоминания и размышления: они неуместны сейчас, милая Ло! Ступайте же к вашей бабушке, чтобы услышать то, о чем она собирается беседовать с вами.

И еще раз пригладив наскоро мои мягкие как лен, волнистые волосы, я поспешила в синюю гостиную…

Бабушка сидела там на своем обычном месте, в глубоком удобном кресле, выпрямив свою и без того слишком прямую фигуру и вязала неизбежное филе. На кресле рядом с ней безмятежно дремала белая, как большой пушистый комок ваты, болонка, а Зи находилась против бабушки, на мягком пуфе, худая, длинная, с желтым морщинистым лицом, с зеленоватыми, беспокойными, бегающими постоянно глазами и со сладкой улыбочкой на тонких губах.

Зи читала вслух что-то из крошечного томика, по-французски. Когда я вошла, чтение прекратилось разом. Бабушка вскинула на меня глазами и подробно осмотрев меня, по своему обыкновению, проговорила спокойным и ровным, как всегда голосом.

– Ло, милая моя, вас ожидает в самом недалеком будущем крупная перемена. Садитесь сюда и слушайте внимательно, что я вам буду говорить.

Я исполнила ее приказание, опустилась на ближайший к ее креслу стул и, сложив руки на коленях, приготовилась слушать.

Новая пауза и новый взгляд со стороны бабушки, еще более испытующий и проницательный, нежели первый. Затем легкий, едва слышный вздох и она заговорила, перебирая крючком тонкое вязанье:

– Милая Ло. Мои дела складываются сейчас самым непредвиденным образом. Мое здоровье ухудшилось за последнее время и врачи советуют мне ради восстановления сил провести этот год заграницей. Я должна буду уехать туда в непродолжительном времени. Оставить вас одну, даже на руках такого верного, испытанного человека, как уважаемая Зи, я не могу, слишком большая ответственность ляжет на мою и на ее душу, а потому я решила перевести вас из пансиона madame Рабе в закрытое учебное заведение, то есть в институт, где вы и окончите оставшиеся вам три года вашего ученья.

Этой совсем уже неожиданной для меня фразой и закончилась плавная, прекрасно обдуманная речь бабушки. Ее серые глаза, оторвавшиеся было от работы, снова вернулись к ней и я могла вздохнуть свободно, не чувствуя больше на себе их проницательного взгляда, казалось видевшего меня насквозь.

Институт!

Так вот оно что! Так вот о чем понадобилось беседовать со мной бабушке! Институт! Новая непредвиденная мной жизнь, новые люди, новые места! Прощай, милая знакомая обстановка пансиона, прощайте славные, добрые товарки-девочки! Мало кто понимал меня там, но те немногие, успевшие узнать сложную, угрюмую, одинокую душу дурнушки Ло, те все-таки любили меня хоть самую малость. А те незнакомые, чужие мне девочки-институтки, будут ли они также добры и снисходительны ко мне! И что ждет меня там, в новой обстановке, в серых, угрюмых стенах закрытого, строгого учебного заведения, Бог знает.

Вся охваченная моими мыслями, я, как сквозь сон слышала продолжение плавной речи бабушки, все еще относившейся к моей особе.

– Я уже подала прошение, Ло, о зачислении вас в N-ский институт. Там есть свободная вакансия в третьем классе. И лишь только придет бумага, я отвезу вас туда. Вы так недурно учились в пансионе, что наверное выдержите экзамены и по институтской программе. Во всяком случае, я не уеду заграницу до тех пор, пока вы не привыкнете немного к новой для вас обстановке. Умейте ценить это, дорогая моя.

– О, я ценю это, бабушка! – нашла я в себе силы ответить и смущенно покраснела до корней волос.

– Наш разговор окончен. Вы можете идти, Ло, приготовлять ваши уроки, – милостиво кивнув мне головой, произнесла бабушка.

Я поспешно встала со своего места, поцеловала ее руку и направилась уже было к двери, как неожиданно ее голос остановил меня снова.

– Я надеюсь, Ло, – проговорил этот голос, отчеканивая по своему обыкновению каждый слог каждого слова, – я надеюсь, что вами останутся довольны и в институте, как были довольны в пансионе madame Рабе, – вы позаботитесь об этом, не правда ли? И потом ни на минуту вы не должны забывать вашего происхождения, Ло, вы – графиня Елизавета Гродская, дочь вашего отца и моя внучка! Помните это!

Голос бабушки звучал так торжественно, заканчивая эту фразу. Я, красная, смущенная, пролепетала что-то, чего не помню сейчас и поспешила скрыться за тяжелой плюшевой портьерой синей гостиной…

Глава II
Ло делается институткой

– Позвольте мне, chère madame, представить вам мою внучку. Надеюсь, девочка привыкнет скоро к вашему уважаемому учебному заведению и вы не найдете повода быть недовольной ею.

Всю эту маленькую тираду бабушка произнесла в то время пока рука ее пожимала худенькую бледную руку маленькой, тоненькой и чрезвычайно изящной дамы, пожилых лет, с заметной проседью в гладко причесанных волосах, с усталым, бледным, продолговатым лицом и умными, зоркими глазами.

– Я надеюсь, дорогая графиня, что ваша внучка будет чувствовать себя прекрасно в нашем муравейнике. Ведь она уже почти взрослая барышня. Сколько вам лет, дитя мое? – обратилась ко мне худенькая дама, оказавшаяся Александрой Антоновной Вязьминой, начальницей N-ского института.

– Четырнадцать! – отвечала я тихо, мучительно краснея по привычке под взором пристально обращенной на меня пары глаз.

– Только-то! А мне казалось, что вы несколько старше, – мягко произнесла она, протягивая руку и проводя ею по моим густым, тщательно причесанным волосам.

Увы! Это было так обычно для меня, что всем я казалась много старше моих четырнадцати лет! Ведь я была высока, как вешалка, старообразна и дурна при этом! Боже мой, как дурна и безобразна была бедная Ло!

Должно быть, мысли бродившие у меня в голове, отражались на лице моем черной тенью, потому что начальнице как будто сделалось жаль меня и положив мне на плечи свои маленькие аристократические руки с тонкими, длинными пальцами усыпанными перстнями, она проговорила еще мягче и ласковее, нежно наклоняясь ко мне:

– О, мы будем хорошо учиться! Я не сомневаюсь в этом! – И крепко поцеловала меня в лоб своими добрыми розовыми губами, прежде нежели я могла ответить ей на ее слова.

– Ну, графиня, проститесь с вашей внучкой. Я отведу ее в класс. А вас попрошу приехать в ближайший приемный день навестить девочку! Проститесь и вы с вашей бабушкой, дитя мое.

И Александра Антоновна слегка толкнула меня по направлению той, перед кем я беспричинно трепетала все долгие годы моего детства.

– До свидания, Ло. Учитесь хорошо, будьте прилежны, и помните каждую минуту, что ваши покойные родители наблюдают за вами оттуда, с небес, – проговорила торжественно бабушка, поднимая указательный палец и глаза к расписному потолку комнаты, в которой госпожа Вязьмина принимала нас.

Потом она перекрестила меня, поцеловала в голову и, еще раз пожав руку начальнице, шурша длинным треном шелкового платья, скрылась за дверью.

С того самого дня, в который мне суждено было узнать неожиданную новость о моем поступлении в N-ский институт прошло уже два месяца слишком.

Много было перипетий и сутолоки в эти два последние месяца моей обычно однообразной и небогатой событиями жизни. Получение ответной бумаги из канцелярии института с заявлением о моем приеме, сборы и прощание с пансионом Рабе, где все-таки были у меня, если не друзья и подруги, то умевшие привязаться ко мне за четыре года, совместного учения милые товарки-девочки… Мой альбом наполнился их карточками, моя тетрадка-дневник стихами моих бывших одноклассниц, а в моих ушах до самого дня выхода из пансиона то и дело звенели ласковые фразы бывших соучениц:

– Смотри же, Ло, не забывай нас в новой обстановке!

– Не мудрено и забыть среди новых друзей. Ведь теперь она уже не пансионерка больше, а «белая пелеринка», институтка, затворница!

– Слушай, Ло, старый друг куда лучше двух новых, говорит русская пословица! – между двумя поцелуями, шептала мне Катя Зварина, моя соседка по классу. – А мы будем тебя помнить! – прибавляла она – ты такая честная, правдивая, добрая!

Милая Катя! Она сама была всегда правдивая, честная, добрая и поэтому все казались ей таковыми.

Мне еще долго-долго будет грезиться наяву ее миловидное личико, утонувшее в ореоле белокурых кудрей и веселые ласковые глазки!

Милая Катя! Она была права, однако, говоря так обо мне. Единственным моим достоинством является мое полное незнание лжи, полное неуменье лгать, говорить неправду… За то меня и любили в пансионе, не смотря на мое безобразное лицо и наружность негритянки.

Что-то будет теперь? Найду ли я здесь то, что оставила там в моем недалеком прошлом?

Эта мысль и сейчас неотлучно теснилась в моей голове, пока я поднималась обок с моей новой начальницей по широкой каменной лестнице во второй этаж.

Еще далеко не достигнув ее верхних ступенек, я услышала разом залившийся оглушительным резким звоном колокольчик. За ним хлопнула где-то дверь в отдалении… Другая, третья, и в один миг все здание института наполнилось необычайным шумом, гамом и каким-то словно пчелиным жужжаньем или веселым пением шмелей.

– Урок кончился. Началась перемена, – пояснила мне моя спутница на ходу, – это очень хорошо, что началась перемена, потому что вы успеете до следующего урока познакомиться с вашими новыми подругами, – с ободряющей улыбкой присовокупила она.

Между тем, мы миновали лестницу и очутились за стеклянной дверью в длинном коридоре. Целое море голов, темных и светлых, целое море движущегося зеленого камлота и белого коленкора⁵ заволновалось вокруг нас, моей спутницы и меня.

– Madame la supèrieure!⁶ – полетела по коридору крылатая фраза и вмиг смолкло пчелиное жужжанье и шмелиный звон. Живые волны, перекатывавшиеся с одного конца коридора на другой, остановились. Девочки большие и маленькие быстро строились в шеренги и низко мерно приседали стройными рядами, произнося одну и туже фразу на разные голоса. – Madame la supèrieure, nous avons l’honneur de vons salute!⁷

Александра Антоновна приветливо кивала головой направо и налево, в тоже время не переставая ни на минуту зорко всматриваться в окружающие ее юные лица и фигуры воспитанниц.

– Новенькая! Новенькая! Александра Антоновна привела новенькую! – в тот же миг сдержанным говорком зашумело кругом.

Под этот легкий говорок, на каждом шагу встречая новые группы воспитанниц по пути, низко приседавших перед начальницей и приветствовавших ее одной и той же французской фразой, мы проследовали с ней на дальний конец коридора, где над стеклянной дверью была прибита черная доска с надписью «ІІІ-й класс».

Из класса вышла дама небольшого роста, полная, в синем платье и в наколке на гладко причесанных седых волосах.

– Madame Roger, en voila une nouvelle èleve pour vous!⁸ – протягивая руку даме в синем, произнесла начальница.

Та почтительно пожала ее пальцы и ласково улыбнувшись мне полными добродушными губами, проговорила на том чистейшем французском языке, на котором говорят только чистокровные парижанки.

– Enchantèe de vous voire petite, vous êtes la jeune comptesse Grodskу? N’est-ce pas? Y’espere nous serous bons amis, n’ests-ce pas, chère?⁹

Потом она широко раскрыла дверь класса и крикнув в пространство коридора:

– Mesdames les troisièmes! Rentrez vite! Madame la supèrieure, a vous parler!¹⁰

И быстро как в сказке, в пустой за секунду до этого класс, где мы стояли с моей спутницей, хлынула волной целая толпа девочек возрастом приблизительно от четырнадцати до шестнадцати лет.

– Новенькая! Новенькая! – точно деревья в лесу зашелестели умышленно подавленным шепотом голоса моих будущих одноклассниц.

– Mesdemoiselles! Я привела вам новую подругу. Надеюсь, вы обойдетесь с ней дружески и любезно. Не будете обижать ее и приложите все старания, чтобы она, как можно скорее привыкла к вам и ко всем правилам нашей институтской жизни. Ее зовут графиня Елизавета Гродская. Подружитесь с ней, приласкайте ее! – произнесла своим мягким голосом начальница чуть-чуть выдвигая меня вперед.

– Графиня! – чуть слышным звуком повторило эхо нескольких голосов сразу.

– А вы, дитя мое, постарайтесь привыкнуть к нам поскорее! – обратилась Александра Антоновна ко мне целуя меня в лоб. Потом, пожав руку madame Роже, и кивнув головой на прощальное приветствие девочек, она вышла из класса.

Глава III
Первые тернии

– Как ваше имя?

– Вы графиня? Или мне послышалось только?

– Вы русская?

– Может быть вы негритянка!

– Mais oui, elle est négresse, mesdames!¹¹

– Вы похожи на нашу Аннибал! На африканку нашу. Где африканка? Позовите Аннибал!

– Бедная Римма, ей не польстили!

– Тише, Незабудка! Новенькая ведь не глухая! Она слышит твои слова!

– Без замечаний, Остранская! Не будь классной дамой! Тебе это рано еще. Ты не старая дева!

– Но ты не умеешь вести себя!

О, как я хотела бы, как искренно хотела бы оглохнуть в эту минуту, чтобы не слышать всего того, что пчелиным роем звучало над моей злополучной головой. Около трех десятков девочек окружали меня, забрасывая вопросами, на которые я едва успевала отвечать.

Голубые, синие, серые, карие и черные глаза впивались мне в лицо с самым бесцеремонным любопытством. Глаза, разглядывавшие меня с такой настойчивостью с таким красноречивым удивлением, что хотелось сквозь землю провалиться в этот миг. О, как я краснела, и смущалась под этими перекрестными взглядами, пронзавшими меня, казалось, насквозь! Через какие-нибудь пять минут все лицо мое стало красно, как кумач отчего сделалось еще безобразнее и непригляднее. Мои ресницы вздрагивали и трепетали, боясь выронить слезы смущения и стыда, застилавшие мне глаза серым туманом.

Мне казалось, что все эти юные более или менее миловидные девочки ужасаются моему уродству, моему мясистому широкому сплющенному носу, моим толстым припухлым губам.

А маленькие мучительницы, как бы не замечая моего волнения, подступали ко мне все ближе и ближе, закидывая меня все новыми и новыми вопросами, которым не предвиделось конца. Итак как я все еще продолжала молчать, стоя по-прежнему с опущенными глазами. Одна из зелено-белых фигурок выдвинулась вперед, встала передо мной и проговорила голосом, исполненным вызова и насмешки:

– Что же вы не удостаиваете нас ответом? Или вы слишком ничтожным считаете для себя вступать в разговоры с нами простыми смертными, госпожа сиятельная графиня?

Этот голос звонкий и резкий в одно и тоже время, привлек мое внимание и заставил поднять на говорившую затуманенные глаза. Передо мной стояла девочка маленького роста, худенькая до прозрачности, с нежной сквозящей голубыми жилками кожей с бледными же губками, с огромными голубыми глазами, полными затаенной насмешки и задора, глазами прекрасными, не смотря на это и походившими своим цветом на прелестный голубой болотный цветок. Благодаря этим глазам Олю Звереву и называли, как я узнала впоследствии, Незабудкой, кличка полученная ею с самого младшего класса среди подруг.

Лишь только голубоглазая и белокурая девочка произнесла свою фразу, целый поток замечаний, шиканья и укоров полился на нее.

– Перестань, Зверева. Как тебе не стыдно! Не думаешь ли ты «нападать» на новенькую, как какая-нибудь седьмушка. Стыдись, Незабудка! Мы выросли для этих глупостей! Не остроумно, душка уверяю тебя!

– Но почему же она важничает и не хочет нам отвечать! – неожиданно вспыхнув, закипятилась Оля.

– Да! Да! Почему вы не желаете нам отвечать? – зазвенело, зазвучало, и зашумело вокруг меня на разные голоса.

Почему я не могла им отвечать?

Мое лицо все гуще и гуще покрывалось краской, глаза все наполнялись слезами, a по губам то и дело пробегала судорожная гримаса удерживавшая меня от слез. Я чувствовала, что еще один вопрос, один недоброжелательный взгляд и я разревусь сейчас, как самый маленький и беспомощный ребенок. Мне было мучительно стыдно и своего безобразного лица и своего графского титула и всех этих новых незнакомых мне сверстниц, рассматривавших меня, как вещь своими зоркими, беззастенчивыми глазами. О, как я была бы счастлива, если б нашла в себе силы крикнуть сейчас: «Вы ошибаетесь все, уверяю вас, вы неправы! Не правы! Я не горжусь и не важничаю, я просто сгораю от стыда. Я слишком застенчива, слишком стесняюсь моего гадкого некрасивого лица, моего угловатого вида, всей моей внешности негритянки, моей нелюдимости и угрюмости, наконец!»

Однако, я не могла им крикнуть всего этого. Я чувствовала, что один только звук, одно только слово и слезы хлынут…

Потянулась убийственная для меня минута молчания… Вопросов со стороны девочек не слышалось больше. Только неугомонная насмешница Зверева-Незабудка, по-прежнему стояла предо мной, мурлыкая себе под нос нараспев:

 
Она была горда…
Ох, как горда!
Она была прекрасна!
О, как прекрасна!
Как… графиня!
 

Еще немного и я бы разрыдалась навзрыд. Насмешка, этой тоненькой голубоглазки девочки жалила остро в самое сердце и положительно сводила меня с ума!

Слезы уже клокотали в моем горле, сжимали его и душили меня. И вдруг неожиданно новый голос, громкий и сильный как у мальчика, заставил меня сразу поднять опущенную на грудь голову и взглянуть вперед. Высокая, полная, смуглая девочка, с простодушным, скорее некрасивым нежели хорошеньким, лицом с очень смуглой оливкового цвета кожей, с румяными, алыми как кровь припухлыми губками и черными, огромными, блестящими, как два острые клинка, глазами под сросшеюся густой полоской бровей, с беспорядочно падающими на лоб смоляными кудрями мелко вившимися барашком, – вот что представилось моим изумленным глазам.

Такой институтки я не ожидала встретить. Все в ней, начиная с ее широкоплечей высокой и коренастой, с размашистыми манерами, фигуры и кончая большими смуглыми далеко не первой чистоты руками, казалось далеким и чуждым вычурному хорошо дисциплинированному строю институтской жизни. Белая пелеринка, съехавшая на спину, едва держалась на тонких завязках, «на честном слове», по выражению институток, которое я узнала впоследствии, обнажая смуглое и сильное плечо. Черные как у негритянки кудри беспорядочной волной спускались на шею и грудь. На белом переднике двумя огромными кляксами выделялись два чернильных пятна. Один полотняный рукавчик свалился с руки и болтался замусоленной тряпкой у кисти. Румяные губы были широко раскрыты и сквозь их алые, как кровь, полоски, белелся сверкающими миндалинами, ослепительный ряд красивых, ровных зубов.

В ней не было ничего русского, в этой странной девочке, живой, как ртуть, порывистой, как молодая дикая лошадь.

– Ага! Новенькая! Господи, какая уродка! – крикнул тот же звонко-сильный, далеко не женственный голос и два глаза-клинка так и впились в меня. Глаза эти со жгучим любопытством рассматривали меня, в то время как оливковое лицо и ало-пурпурные губы улыбались весело и простодушно. И нельзя было обидеться на эти милые глаза-кинжальчики, ни на эти добрые губы, ни на чистосердечно вырвавшееся из них слово «уродка». Действительно, я же была такова и не могла казаться иной!

Однако, окружающие меня девочки не разделяли моего взгляда, очевидно. То что можно было, по их мнению, скрыть под покровом насмешки, нельзя было ни коим образом высказывать так открыто в лицо. Бледненькая Незабудка с саркастической улыбкой покачала своей белокурой головой и произнесла с укором, обращаясь к оливковой девочке:

– Ай-ай-ай и тебе не стыдно, Аннибал! Надо уметь как можно лучше прятать свои впечатления, милая Римма!

– Ну что ты там болтаешь за глупости, Зверева! – захохотала веселым беспричинным смехом курчавая Римма, сверкая крупными жемчужинами своих ослепительных зубов. Не думаешь ли ты, что новенькая чувствует себя ужасно красивой?

И она снова захохотала во все горло, не переставая смотреть на меня.

Смущение овладело остальными девочками. Казалось, моя подавленность передавалась им. Они почувствовали себя неловко. Одна только «Африканка» по-прежнему, со свойственной ей бесцеремонностью продолжала разглядывать меня. Потом, не удовольствовавшись одним созерцанием очевидно, она взяла в обе руки мою тяжелую толстую косу и взвешивая ее на ладони, сверкая при этом черными, как ночь глазами повторяла с восхищением, оглядываясь на подруг:

– Ага! Какова! Нет, коса-то какова! Сама некрасивая, а волосы то, волосы, целое богатство. Тысячу рублей такая коса стоит. Как Бог свят, стоит.

И, окончательно придя в восторг, она, помимо собственной воли, так сильно дернула меня за волосы, что я невольно вскрикнула. Натянувшиеся нервы не выдержали и опустившись на первую попавшуюся скамейку перед учебным столом, я залилась слезами.

И не то что мне было так больно, что я не могла удержаться от слез, а просто все мое напряженное до сих пор состояние, должно было найти исход и вылиться слезами.

– Африканка! Римма! Как тебе не стыдно, глупая этакая! Готова чуть ли не драться, как мальчишка! Стыдись! – послышались звонко шепчущие голоса и я услышала в тот же миг шелест платьев, разом отхлынувшей от меня толпы девочек. И почти одновременно на плечо мое легла чья-то маленькая ручка.

– Не плачьте, новенькая! Вытрите ваши слезы и не обращайте внимания на африканку. Она глупа, правда, но добра и дика и на нее за ее глупость положительно нельзя сердиться, – услышала я плавно и спокойно журчащий, как лесной ручеек, голос. Невольно руки с платком упали на мои колени, я широко раскрыла заплаканные глаза и увидела перед собой незнакомую институтку, высокую, стройную, как пальмочка, красавицу собой, такую удивительную красавицу, какую встречала до сих пор разве только на картинах. У нее было тонкое личико, скорее бледное, без тени румянца, но той здоровой матово-желтоватой бледностью, которую можно было принять летом за легкий налет загара.

Тонкий нос с горбинкой и гордые сомкнутые губы тонкие же, словно выведенные кисточкой брови чуть-чуть удивленно приподнятые над большими серыми холодными глазами, такими хрустально спокойными глазами, похожими на тихое северное озеро, своим ясным спокойствием и глубиной.

Серые, как темная пыль или пепел волосы, тщательно причесанные на пробор, ложились двумя густыми пышными прядями по обе стороны красивого личика, переходя сзади в две длинные, но не толстые, до колен косы… Маленькие руки, маленькие уши и тонкая фигурка девочки говорила об аристократическом происхождении последней. И вся она казалась такой легкой, воздушной, прелестной и хрупкой на диво. Я смотрела на нее с невольным восклицанием, любуясь ею.

– Кто вы? – невольно вырвалось у меня, когда ее серые, как тихая вода северного озера, глаза встретились с моими.

– Институтка. Белая пелеринка, какой и вы будете скоро, – чуть пожимая плечами и без малейшей улыбки произнесла девочка. – Меня зовут Диной Koлынцевой, a прозвище мое Фея. А как вас зовут?

– Ло! – поторопилась я ответить, все еще не спуская с странной девочки восхищенного взгляда.

– Ло? – удивленно приподняла она тонкие брови. – Мне не нравится это имя. У вас должно быть другое… Ло можно называть пони, собачку, птицу, но не девочку. Так мне кажется по крайней мере. Ведь вы русская! Да?

– О, да! – снова поспешила я ответить. – Елизавета Гродская. Вот мое настоящее имя.

– Графиня?

– Да! – краснея отвечала я, боясь, чтобы девочки не услышали меня и не подняли на смех.

– Я знаю одну графиню Гродскую. Она стройная, красивая, седая и всегда ходит в сером шелковом платье – роняла Дина своим металлическим и спокойным голоском.

– Это моя бабушка.

– Она бывала в доме моей тетки. Когда я буду писать домой, я упомяну в письме о моей встрече со внучкой графини, Елизаветой Гродской. А теперь ступайте за мной. Около меня есть свободное место. Madame Роже наверное посадит вас рядом со мной. Идемте же. И взяв меня за руку, красавица Фея, не слышно и легко ступая своими изящными ножками, повела меня к своему пюпитру и усадила подле себя.

Едва только я успела опуститься на указанное мне место, как зазвенел звонок в коридоре, широко распахнулась дверь класса и в комнату вошел молодой человек в форменном вицмундире с бархатным воротником, с темной бородкой и такими же усами.

– Это monsieur Nidal, наш французский учитель, он будет экзаменовать вас сию минуту! – успела шепнуть мне моя соседка, как француз усаживался на кафедру и расписывался в классном журнале.

И как бы подтверждая ее слова m-eur Nigal, окинул глазами класс и остановив их на madame Роже, с которой обменялся при входе почтительным поклоном, спросил:

– Et bien madame, vous avez une nouvelle élevé?¹²

– Oui, monsieur¹³, – поторопилась ответить классная дама и, кивнув пне головой, произнесла по моему адресу: Allez, vite, mon enfant. Mousieur Nidal aura la complaisanse de vous examiner!¹⁴

Я быстро поднялась со своего места и направилась к кафедре.

– Как ваше имя – спрашивает меня учитель по-французски.

– Гродская! – отвечала я.

– Графиня Гродская! – поправила меня внушительно со своего места madame Роже.

– Ее сиятельство графиня Гродская! – зазвенел с ближайшей скамейки чей-то насмешливый голосок и мои глаза беспомощно метнувшиеся по классу встретились с голубыми дерзкими глазами Незабудки.

Я вспыхнула до корней волос и потупила голову.

– М-lle Зверева. Я вас попрошу молчать! – снова на чистейшем французском языке проговорил m-eur Nidal и его глаза сердито блеснули в сторону маленькой насмешницы. Потом он попросил меня прочесть одну из басен Лафонтена и пересказать ее своими словами. Я хорошо владела языками, французским, немецким и английским благодаря заботливости бабушки, окружавшей меня иностранными боннами и гувернантками до одиннадцати лет пока я не поступила в пансион Рабе. Чем дальше рассказывала я прочтенную басню, тем ласковее становилось лицо внимательно слушавшего меня учителя, а когда я окончила он даже слегка зааплодировал мне:

– Прекрасно! Прекрасно! У вас чудесный выговор, m-lle! – произнес он по-французски и одобрительно кивнув мне головой, отпустил меня на место.

– Вы прекрасно говорите по-французски! – встретила меня Фея и ее красивое личико обратилось ко мне, – только вам надо отвыкнуть от скверной привычки краснеть и смущаться. А то девочки будут постоянно поднимать вас на смех. А это очень неприятно. Я видела, как француз поставил вам 12. Это очень хорошо! – произнесла она со своим спокойным невозмутимым видом маленькой королевы.

Я хотела ответить что-нибудь моей новой знакомой и подняла голову. В туже минуту маленький скомканный шарик ударил меня в лоб и упал на мою парту. Я вздрогнула и чуть не вскрикнула от неожиданности.

– Это верно записка от кого-нибудь из наших! – шепнула мне Фея, – прочтите ее скорее, а то madame Роже заметит еще и будет бранить.

Я быстро схватила белый комочек, развернула его и прочла: