Kitobni o'qish: «Дом на горе»

1.

Кажется, года два или, может, три назад, оказавшись без какой-либо особой надобности в дальнем, редко посещаемом, углу нашего сада – в том месте, где из хаоса поднявшейся едва ли не в человеческий рост травы торчат ржавые обломки разбитого некогда еще моим отцом огуречного парника, – я неожиданно встретил ее, нечаянно увидел такой же, какой она и была в моем детстве, ничуть не потерявшей, в сравнении с теми, давними временами ни в размерах, ни в насыщенности причудливой своей окраски…

Это была гусеница – длинная и толстая, с палец, личинка среднего винного бражника (Deilephila elpenor) – довольно крупной ночной бабочки, залетающей порой из темноты в наши распахнутые окна.

Как и большинство ночных чешуекрылых, взрослый винный бражник сравнительно невзрачен (хотя и симпатичнее своих ближайших собратьев). Иное дело – собственно гусеница. Матово-серое, порой почти черное с едва заметным зеленоватым отливом плотное тело набрано из нескольких сопряженных тюбингов, украшенных, в свою очередь, прихотливой сеткой разводов. Парные ряды ярко-черных пятен по бокам на двух передних кольцах превращаются в четыре больших круглых фальшивых глаза благодаря белым дугам нарисованных век или, скорее, бровей… Под стать внешности и поведение: ровное уверенное движение мускулистых перетяжек без суеты и кольцеобразных метаний, обычных для личинок какой-нибудь беспечной капустницы…

В детстве я почему-то воображал, что эта гусеница одета в парадную форму морского офицера – подобную той, в которой отец отправлялся раз в месяц на дежурство в свое загадочное Управление… Кажется, подсознание подбросило мне этот образ не от одного лишь колористического сходства. Гусеница повадками и впрямь походила чем-то на моего отца – уже упомянутой неспешностью, а также и какой-то беззащитной прямотой, бесхитростностью, с которой она всякий раз двигалась вперед, с неизбежностью открывая себя взорам друзей и недругов и ничуть не выказывая обескураженности длиной и неопределенностью предстоящего ей пути…

В полном соответствии с предписаниями энтомологических справочников обитали сии безмолвные спутники моего детства на иван-чае – благо, его у нас в саду росло до дури. Этот неприхотливый цветок, по всему, нравился тогда не одним только бражникам, но и мне тоже – в принципе, люблю я его и сейчас. Едва ли не замирание сердца всякий раз вызывает у меня этот вид из окна автомобиля или же пригородной электрички: проплывающие мимо островки цветущего иван-чая на каком-нибудь лишенном деревьев склоне, давнем пожарище или лесной проплешине. Как-то фантастически нереален над зеленым фоном этот нежно-фиолетовый туман, словно бы пришедший из иного измерения, где правят отличные от наших законы колористической сочетаемости. (Замечу, что подобный же оттенок имеют обводы крыльев и брюшко взрослого винного бражника – делая его как бы частью пейзажа и награждая, благодаря этому, соответствующим экзистенциальным профитом…)

Помнится, пойманных гусениц я подолгу держал в восьмисотграммовой стеклянной банке, прилежно кормил листьями и ждал, когда ларвы превратятся в имаго – отъевшиеся, они исправно окукливались, но вот вылупившуюся бабочку я, кажется, не застал ни разу. Даже не знаю почему.

Зато как славно было наблюдать за этими неутомимо-прожорливыми существами! Восхищала, к примеру, их своеобразная манера поедания ланцетовидного кипрейного листа – раскачивая из стороны в сторону головой, гусеница выгрызала его энергичными лунками, в точности как делаем мы, когда расправляемся с арбузом или же дыней… Как-то, уже много лет спустя, сидя за обеденным столом рядом с одним очаровательным созданием и будучи не в силах оторвать взгляда от его тонких белых пальчиков, с грациозной непреклонностью направляющих раз за разом в рот широкий ломоть черного хлеба, я вдруг не выдержал и произнес единым выдохом: «Ты гусеница!.. Ты ешь как гусеница!..». Уже в следующий миг я раскаялся, внутренне сжавшись в ожидании слов обиды – однако подобного не случилось: ответом мне стала вполне лучезарная улыбка одобрения, и только. Шутка была понята и принята. Вот же поди разберись, как устроена голова у молодой красивой женщины! Если только не сидят в ней с детства собственные винные бражники…

2.

Да и не о бражниках одних разговор… Не стало, кажется, теперь и других больших насекомых, наполнявших собою в те годы бесконечные летние дни. Куда подевались эти гигантские черные муравьи, стравливая которых в лохани с обычными красными лесными я играл в гладиаторов? Где, скажите, хищная оса-пескорий, прилежно закапывающая добытую и законсервированную гусеницу в заранее вырытую и замаскированную камушком норку? Где, наконец, майские хрущи с восковыми ребристыми надкрыльями? Помнится, их толстокожие белые личинки попадались во множестве эдакими жирными шестиногими запятыми – стоило лишь копнуть лопатой песок в саду… С этими личинками я, наверное, встретился прежде еще, чем со взрослыми жуками, – зато момент знакомства, так сказать, с имаго Melolontha Melolontha сохранился в памяти довольно отчетливо.

Мне было лет шесть или семь – в школу я, возможно, уже ходил, но к концу мая занятия завершились, и отец взял меня в пятницу вечером с собой на дачу. Добрались поздно, наскоро поужинали и легли спать – даже не успев прочувствовать перемену окружающей обстановки. Я тут же заснул, а утром, раскрыв глаза, обнаружил вдруг себя в зачарованном царстве. Деревянный дом дышал утренней тишиной и едва различимым ароматом черемухи, по обыкновению зацветающей здесь дней на десять позже, чем в городе. Солнечный свет падал в окна, словно бы забыв о том, что принужден законами оптики к прямолинейному распространению, – и принимался сновать сквозь дверные проемы из комнаты в комнату, отражаясь от выцветших до легкой желтизны обоев, как от зеркала. Почему-то я сразу понял, что сейчас в доме один – отец, как видно, был во дворе или же пошел поздороваться с соседями, – не знаю. Соскочив с кровати, я прямо так, босиком и в ночной сорочке, направился к двери и, миновав проходную комнату, где стоял телевизор, высунулся в кухню. Здесь также было пусто, чисто и солнечно – на обтянутом клеенкой столе не осталось никаких следов давешнего ужина, и лишь у ближнего его края стояла баночка из-под компота, наполненная примерно на треть чем-то темным и словно бы шевелящимся. Движимый любопытством, я подбежал к столу (загадочная баночка была лишь ненамного ниже уровня моих глаз) и стал рассматривать ее содержимое через стекло, не решаясь взять руками.

Внутри сидели какие-то странные существа – их было, наверное, около дюжины, – с дивными, похожими на пальмовые листья, усами и элегантными красно-коричневыми пастельными надкрыльями. «Кто это? Мышата? Нет…» – завороженный, я глядел, как эти создания пробуют выбраться на свободу, тщась подняться по глади стекла – вставая задними лапками на спинки товарищей и раскачиваясь из стороны в сторону…

Вскоре вернулся отец и рассказал мне, что это майские жуки, что сейчас как раз у них лёт, и вчера вечером, когда я уже спал, он вышел на улицу, и там их было видимо-невидимо – без особого труда, голой рукой он насшибал несколько штук и посадил в банку – чтобы мне показать.

Пару часов спустя я уже знал про майских жуков все. Знал, что едят они листья одуванчика, а также – березы, в кронах которой и проводят светлую часть дня: я навострился обнаруживать их на нижних ветках и затем сбивать жуков на землю прицельно брошенной палкой. К концу дня та самая банка из-под компота оказалась наполненной почти под завязку, а когда настали сумерки, я увидел и лёт – отец специально позволил мне бодрствовать позже обычного.

Помню, что нескольких жуков мы привезли потом в город – и я торжественно выпускал их на свободу, забравшись с ногами на подоконник. Вытряхнутые из банки, хрущи сперва замирали, подняв голову и, как видно, нюхая новый для себя воздух, затем делали по нескольку шагов туда-сюда, словно бы осваиваясь на взлетной полосе, после чего становились в стартовую стойку (всякий раз безошибочно ориентируясь относительно улицы) и, медленно расправив надкрылья, тяжело взлетали с грацией мушкетной пули. Какие-то пятнадцать минут – и банка опустела совсем, и лишь влажные следы жучиных экскрементов на стекле напоминали мне о недавнем приключении…

И – чтобы закончить о насекомых – самое, должно быть, раннее: мухи. Я, кажется, совсем еще маленький, меня отправили в кровать ради дневного сна – но мне не спится: лежу на спине и смотрю в потолок, считая (если только я умел тогда считать) шляпки выстроившихся в неровные ряды гвоздей, крепящих оклеенный бумагой оргалит к потолочным рейкам. Прямо надо мной свисает на толстом желтом проводе лампа в ужасном цилиндрическом плафоне. Плафон, похоже, вообще самодельный, покосившийся, скроенный из какого-то подручного материала, как и многое другое на даче. В городе такая штука была бы немыслима. Впрочем, я тогда не понимал подобных нюансов…