Kitobni o'qish: «На всемирном поприще. Петербург – Париж – Милан»

© М. Г. Талалай, составление, научная редакция, статьи, комментарии, 2021

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2021

Лев Ильич Мечников

(Швейцария, конец 1870-х гг., по возвращении из Японии)

Лев Мечников как писатель

Памяти профессора Ренато Ризалити

Если Илья Ильич Мечников целеустремленно развивал свой могучий талант ученого-биолога и стал всемирно известным Нобелевским лауреатом, то его старший брат Лев имел столь много разнообразных талантов, что в итоге его имя чуть было не затерялось в складках истории и лишь теперь, спустя полтора века, достойно открывается потомкам.

Чем только Лев Ильич Мечников (1838–1888) ни занимался в своей недолгой жизни, всегда добиваясь значительных результатов. Он был лингвистом, художником, этнографом, революционером, публицистом, переводчиком, фотографом, социологом, географом, литературоведом. Он воевал офицером в армии Гарибальди, плел анархические заговоры под эгидой Бакунина, продвигал социалистический Интернационал в разных уголках мира, работал секретарем у великого французского географа Ж.-Э. Реклю. Уже после кончины Мечникова вышел основной его труд, «Цивилизация и великие исторические реки», принесший ему в наше время славу «отца русской геополитики».

* * *

Автору этих строк уже не раз доводилось писать о Л. И. Мечникове, но все-таки кратко напомним основные вехи его биографии. Он родился в 1838 г. в Санкт-Петербурге, в семье дворянина Ильи Ивановича Мечникова и его супруги Эмилии Львовны. Юношу отдали учиться в императорское Училище правоведения, но его Мечникову пришлось оставить вследствие болезни.

Затем Лев учился на медицинском факультете Харьковского университета, на факультете восточных языков С.-Петербургского университета (на арабско-персидско-турецко-татарском отделении) и, вольнослушателем, в Императорской Академии художеств.

В 1858 г., в 20 лет, благодаря знаниям восточных языков, его включают в миссию генерала Б. П. Мансурова, направленную на Ближний Восток с целью улучшения быта паломников в Иерусалиме и подготовки всего необходимого к приезду в Палестину великого князя Константина Николаевича. Однако юноша вскоре был вынужден покинуть эту службу. Он поступает в другое учреждение, действовавшее заграницей, – Русское общество пароходства и торговли. Проплавав некоторое время в качестве переводчика на Дунае и северном Причерноморье, он покидает и эту организацию и прибывает в Венецию, так как решает стать профессиональным художником. Именно в тот период, в 1860 г., начинается знаменитый гарибальдийский поход на итальянский Юг. Пылкий юноша загорается идеями Гарибальди – освобождение нации от иностранного ига и ее объединение – и уходит добровольцем в т. н. Армию Тысячи, которая высадилась на Сицилии, затем взяла Неаполь и всю южную часть Апеннин, сокрушив неаполитанское королевство Бурбонов. Мечников, правда, не попал в состав той самой знаменитой Тысячи, которая, уплыв из Генуи, уже высадилась на Сицилии, но почти сразу после этой успешной высадки он – на острове, где получает красную рубашку и офицерский чин (благодаря языковым способностям), участвуя в дальнейшем походе и даже получив ранение под Неаполем, близ Капуи. В этой самой крупной битве гарибальдийцев с бурбонским войском Мечников организовал особую цепочку обороны и был замечен Гарибальди.

Русский гарибальдиец остался в Италии, потому что подпадает под возможное наказание на родине: подданным Российской Империи не дозволялось воевать в «чужих» армиях, тем более в таких, как Армия Тысячи. Молодой человек решает жить на Апеннинах, посвятив себя делу объединения страны (на республиканских принципах). Обосновавшись в Тоскане (в Сиене), он выпускает политическую газету на итальянском языке – «Flagello» («Бич»).

Он сближается с флорентийским кругом художника Николая Ге, много узнаёт о жизни русских художников за границей. Там же, во Флоренции, он знакомится с очаровательной и интеллигентной русской дамой – Ольгой Ростиславовной Скарятиной, урожденной Столбовской, женой богатого сибирского золотопромышленника и журналиста В.Д. Скарятина. Хромой Мечников, невзрачный на вид, без средств к существованию, тем не менее серьезно увлекает ее и они объединяют свои судьбы. Эту историю он изложил, перенеся сюжет из Флоренции в Петербург, в своем первом художественном произведении, повести «Смелый шаг» (1863), которую мы впервые переиздаем.

Вскоре Мечникова вынуждают покинуть Итальянское королевство из-за его республиканской позиции. Он уезжает с Ольгой и ее дочерью в Швейцарию, куда стекались разного рода политэмигранты: здесь продолжается его карьера как революционера и публициста.

Ради заработка он отправляется на два года в Японию, в Токийскую школу иностранных языков. Эта «командировка» 1874–1876 гг. обозначила новый этап его жизни: в 1870-х гг. он становится известным ориенталистом, географом, этнографом, лингвистом. В 1881 г. в Женеве выходит этапная для науки монография Мечникова «L'Empire Japonais» («Японская империя», на русский не переведена), сделавшая его имя известным в Европе. В дальнейшем он работает секретарем издания Ж.-Э. Реклю «Nouvelle Geographie Universelle» (19 томов в 10-ти книгах), читает лекции в Лозанне, Женеве, преподает в Невшательской Академии наук, путешествует и пишет много работ в разных отраслях знания: естественнонаучных, социологических, исторических, географических, литературоведческих, публицистических и др.

В 1882 г. Л. И. Мечников издает свою вторую повесть, «На всемирном поприще», в которой рассказывает о русской среде в Париже, о художниках-соотечественниках, о появлении там «свечей Яблочкова» и о его скрытом финансовом механизме.

Последние годы он посвящает работе над трактатом «Цивилизация и великие исторические реки», формируя оригинальную идею развития общества от несвободы и деспотии к свободным союзам, показывает связь цивилизации и географической среды.

Лев Ильич Мечников скончался в 1888 г. в швейцарском городе Кларане.

* * *

Из разных стран, где ему довелось побывать и жить, его любимой страной стала Италия. Тут он пролил свою кровь, сражаясь под гарибальдийскими знаменами, и вел политическую борьбу за преобразование страны, тут он встретил женщину своей жизни. Мечникова, даже и после изгнания, продолжали волновать итальянская история, культура, быт, обычаи, характеры, «физиономии» городов и весей: он много, проникновенно и талантливо писал об Италии для русской читающей публики.

И в самой Италии эта его страсть недавно была воспринята – в первую очередь, тосканским историком-славистом Ренато Ризалити (1935–2020), который последние годы своей жизни посвятил пропаганде наследия Мечникова: Ризалити перевел на итальянский язык его главные произведения и стал участником издания его русской трилогии-триколора¹.

Конечно, Мечников блестяще писал не только об Италии. Его, к примеру, глубоко интересовала великая французская литература, и Р. Ризалити, вместе со мною, издал сборник таких его статьей². Эта книга стала последней для тосканского историка-слависта: он не успел подготовить к печати следующий задуманный им том – «Мечников об Испании». Среди дальнейшего предполагался сборник «Мечников об Англии» и многое другое…

* * *

Но Лев Мечников был еще и писателем. Его литературные дарования были очевидны уже и в самом первом его произведении «Записки гарибальдийца», опубликованном под инициалом М в трех выпусках – октябрь, ноябрь, декабрь 1861 г. – 35-го тома «Русского вестника», издаваемого М. Н. Катковым. Талантливо изложив свой опыт в военном походе и быстро опубликовав текст, 22-летний автор, вне сомнения, мечтал продолжить труды на литературное стезе, вновь черпая вдохновение из собственных жизненных перипетий.

Таковыми стали его отношения с Ольгой Ростиславовной Скарятиной. Как уже упоминалось, он встретил эту даму во Флоренции, после окончания гарибальдийского похода. Ольга Скарятина (1834–?) в тот момент была замужем за Владимиром Дмитриевичем Скарятиным (1825–1900), бывшим морским офицером, сибирским золотопромышленником, в 1860-е гг. ставшим деятельным публицистом: он писал из Италии корреспонденции в «Русский вестник» с позиций умеренного либерализма и парламентаризма английского типа, сдержанно относясь к «горячим головам» гарибальдийцев. Тем не менее, скорей всего, именно он порекомендовал юного литератора-революционера и его «Записки…» консервативному «Русскому вестнику»…

А тем временем между Мечниковым и Скарятиной зарождается глубокое чувство…

Из ее переписки с Герценом возникает образ мятущейся замужней женщины: она, в действительности, пыталась даже покончить жизнь самоубийством, о чем сообщала знаменитому изгнаннику³. Как говорится в одном современном очерке, «события разворачиваются с головокружительной быстротой: Ольга бросает своего безупречного мужа, его миллионы, сделанные на золотых приисках Енисейска, названных им “русской Калифорнией”, и уходит к нервному, бедствующему, хромому вследствие болезни, перенесенной в детстве, а теперь еще и ранения, поручику-гарибальдийцу. Скандал разразился невероятный. Оскорбленный Владимир Скарятин покидает Италию, оставив там бывшую жену и пятилетнюю дочь»⁴.

Этот «невероятный скандал» и предоставил канву для первой художественной повести Мечникова «Смелый шаг», опубликованной в 1863 г., в № 11 журнала «Современник». В качестве автора значился «Леон Бранди», что являлось итальянизированной калькой с его реального имени: «brando» = меч. Однако несмотря на такой псевдоним и на то обстоятельство, что любовный треугольник сложился на итальянской территории, действие теперь происходило в российской столице. Главная героиня повести – «хорошенькая», с «большими глазами и длинными шелковистыми ресницами» Лизавета Григорьевна Стретнева, списанная со Скарятиной. С ее мужа, естественно, списан Стретнев (Николай Сергеевич), в то время как третьим участником коллизии выведен 20-летний студент, Богдан Спотаренко (дань украинским корням автора), мечтавший стать художником и уехать учиться этому делу в Италию – как когда-то и автор, прибывший в Венецию именно ради живописи (но увлекшийся гарибальдийским движением).

Содержание повести в своем цензорском отзыве кратко передал И. А. Гончаров, тогда член Совета по печати: «Молодая женщина, жена умного, честного и благородного человека, сначала любила, или думала, что любит мужа, потом на его глазах и с его согласия, стала сближаться с кругом молодых людей; увлеклась студентом и после некоторой борьбы ушла к нему. И осталась у него жить. Муж с презрением махнул на нее рукой. Тут всё содержание»⁵. Рецензент недоумевал: «Тем повесть “Смелый шаг” и кончается, – пишет И. А. Гончаров. – Я даже сомневаюсь, конец ли тут: надо бы было осведомиться в редакции “Современника” нет ли в виду второй части, прежде, нежели допускать повесть в печать»⁶.

Однако второй части не предполагалось. «Леон Бранди» о «смелом шаге», сделанном «женой умного, честного и благородного человека», высказал всё, что намеревался, и более к этой теме не возвращался⁷.

* * *

Следующее литературное произведение Мечникова вышло спустя двадцать лет, в двух номерах журнала «Дело» за 1882 г. (№№ 2–3). Теперь местом действия стал Париж.

Лев Ильич прекрасно говорил и писал по-французски, часто бывал во французской столице, как всегда, живо интересуясь великой галльской цивилизацией. Одним из свидетельств этого интереса стал подготовленными нами, вместе с Ренато Ризалити, уже упомянутый сборник «Очерки французской литературы от Просвещения до натурализма» (М., 2020).

Париж того времени являлся признанным законодателем не только художественных и литературных вкусов, но и главнейшим, наряду с Лондоном, центром науки и промышленности. Здесь же ковались идеологии и политические учения. Город можно было считать не только французской, но и общеевропейской столицей.

Вероятно, творческая натура Мечникова долго копила наблюдения за кипучей парижской жизнью, выразив их, наконец, в большой повести (автор назвал ее очерком) «На мировом поприще».

И тут не обошлось без автобиографических мотивов: в образе Степана Васильевича Калачева писатель вывел своего близкого друга, художника Ивана Петровича Прянишникова (1841–1909). Они подружились в Италии, в рядах гарибальдийского движения. Во Флоренции, по окончании эпопеи «Тысячи», они, по свидетельствам современников, часто появлялись неразлучной парой на разных встречах и собраниях. Известно, что из Италии Прянишников ездил на Балканы для участия в 1862 г. в антитурецкой борьбе черногорцев, которую поддерживал Гарибальди. После этого пути двух друзей разошлись: Мечников навсегда остался в Европе, а Прянишников вернулся было в Россию, но затем уехал в США⁸. Отправленный позднее корреспондентом в Париж, он там и остался, затем обосновавшись в Провансе, где прожил до конца жизни. Последняя его встреча с Мечниковым состоялась в 1881 г. в Париже, что и послужило, очевидно, импульсом к повести «На всемирном поприще». Однако главное ее содержание – история производства в Париже «фонарей Чебоксарского», под которой подразумевались знаменитые «свечи Яблочкова». Скорей всего, Мечников присутствовал на первой Международной электротехнической выставке в Париже в 1881 г., где было окончательно признано изобретение Н. П. Яблочкова, однако его «раскручивание», говоря по-современному, началось раньше. Еще с конца 1870-х гг. французская печать пестрела заголовками: «Свет приходит к нам с Севера – из России»; «Северный свет, русский свет – чудо нашего времени»; «Россия – родина электричества» и т. д. Французская буржуазия, естественно, намеревалась пожать плоды такого успеха. В повествовании о закулисных махинациях вокруг «фонарей Чебоксарского» Мечников дал волю иронии и сарказму, – качествам, которые он обычно сдерживал в своих текстах.

* * *

И, наконец, третья книга, включенная нами в предлагаемый читателю сборник – «Гарибальдийцы». Вокруг нее долго ходили разного рода предположения: историки и литературоведы склонялись к тому, что это авторский текст Льва Мечникова, взявшего в очередной раз псевдоним, на сей раз – Виторио Отолини. Готовя настоящий сборник к публикации, автор этих строк скрупулезно изучил итальянский роман, написанный забытым романистом Витторе Оттолини. Результаты этого исследования изложены в специальном предисловии ко вновь публикуемому нами роману. Если же изложить их вкратце, то Мечников в первой половине книги действовал как переводчик, во второй – как автор. Случай в истории литературы уникальный.

Благодарим географа Владимира Ивановича Евдокимова (Москва), помогавшего ценными советами; журналиста Алену Ослину (Палермо), уточнившую ряд сицилийских реалий; редактора-итальяниста Евгению Анатольевну Подрезову (Челябинск), внимательно прочитавшую рукопись.

Михаил Талалай, август 2021, Милан

Смелый шаг
Повесть

I

Часу в десятом утра два студента ехали верхом на манежных лошадях по дороге к Охтенским пороховым заводам⁹. Был один из редких в Петербурге ясных весенних дней. На шоссе было сухо, но не пыльно. По сторонам среди новой зелени, большие лужи кое-где сверкали на солнце, как новое серебро.

Рыцарствующие студенты были оба почти одних лет. Во всем же остальном представляли совершенную противоположность друг другу…

Один был очевидно малоросс, с сухим, несколько желчным лицом. Жесткие курчавые волосы опускались довольно низко на его смуглый лоб, чего, впрочем, не позволяла видеть форменная фуражка, надетая несколько на перед. Полные губы оттенялись весьма приметным черным пухом. Он сидел по всем строгим правилам кавалерийского искусства на вороной куцей кобыле, нанятой им за три рубля в день у рыжего англичанина, берейтора на Галерной¹⁰.

Юный приятель его был выше ростом, деликатнее и гибче. Длинные белокурые волосы, тщательно напомаженные, шли, как нельзя лучше, к его полному, розовому, почти детскому лицу. Голубоватые глаза смотрели по-юношески томно. Его звали Владимир Александрович Марсов.

– А знаешь ли, Богдан, – сказал он, нагоняя заскакавшего было вперед приятеля, – твоя физиономия не нравится Лизавете Григорьевне.

– А разве она говорила с тобою обо мне?

– Да. Она говорит то же, что и я: что ты человек без сердца. Она говорила, что никогда не могла бы поверить тебе. Что ты должен быть такой человек, который пожертвует всем и всеми для удовлетворения своей прихоти.

Это несколько кольнуло Богдана. Однако он отвечал:

– Жаль, что я не намерен волочиться за нею, а то счел бы это за хорошее предзнаменование.

– Ну, брат, Лизанька Стретнева не из таких…

По одному тону, которым была сказана эта фраза, можно уже было заключить, что Марсов был влюблен в Лизавету Григорьевну Стретневу, влюблен, как подобало его молодым летам, несколько поклоннически восторженно.

Несмотря на это, в его словах была очень большая доля правды.

Лизавета Григорьевна очень многим отличалась от общей массы светских дам той среды, к которой она могла бы принадлежать. Она, однако же, собственно ни к какой среде не принадлежала по своей доброй воле. Среда, то есть та ее часть, которая знала о существовании моей героини, очень возмущалась этим. Нашлось порядочное число язычков, которые чувствовали престранный зуд всякий раз, когда представлялась им возможность почесаться о репутацию этой эксцентрической женщины.

Лизанька любила делать вид, будто не обращает на это вовсе никакого внимания. В сущности, впрочем, она и обращала его так мало, как только могла молодая хорошенькая женщина, живущая без семьи.

Семьи же у нее не было ни в каком смысле этого слова. Был муж, Николай Сергеич, принадлежавший к разряду так называемых зрелых молодых людей. Он жил в разладе со всей многочисленной и аристократической своей родней и ладил только с самыми близкими родственниками жены своей, да и то потому, что они жили далеко от Петербурга, в каком-то губернском захолустье, где родилась и воспиталась моя героиня, как воспитываются, под заботливыми глазами склонных к водянке матерей, дочери чиновников, занимающих довольно важные места в губернской администрации.

Николай Сергеич не хотел стеснять прав своей жены и считал ее правом даже оставить его совсем, если общество его найдет она для себя слишком неприятным, или если сообщество кого-нибудь другого окажется совершенно необходимым для ее счастья. Трудно определить: сам ли Стретнев был склонен к подобным уступкам, или сумела их вытребовать Лизавета Григорьевна, успевшая несколько раз уже в течение едва двух лет супружеской жизни показать ему, что она не намерена склониться ни пред какой диктатурой.

Лизанька любила общество молодых людей. Жаркие споры с молодыми приятелями, в которых она проводила целые вечера, ни мало не возбуждали ревности мужа. Был ли совершенно чужд его характеру ревнивый элемент? Или привыкшим к расчету умом своим он сообразил сразу выгоду безгранично верить известного рода людям? Так или иначе, но он даже сам заботился о расширении маленького кружка Лизанькиных знакомых…

– А твоего полку скоро прибудет, – сказал он как-то хорошенькой жене своей, выпивая, по обыкновению стоя, стакан холодного чаю в комнате, где она принимала своих нечопорных гостей.

– Как так?

– Я встретил сегодня Марсова с каким-то из его товарищей. Я рассказал ему, что только что прочел в «Débats»¹¹ об итальянских делах. Товарищ Марсова ужасно горячо вступался за Мадзини¹². Спорить с ним на улице я, разумеется, не стал – что его в грех вводить. Сделав, однако ж, несколько возражений, Марсов нас познакомил. Я просил его зайти к нам. Марсов приведет его когда-нибудь вечером; он хохол, и зовут его Богдан Спотаренко.

– Какой же он?

– Ну, разумеется, из отчаянных. Впрочем, одет не совсем неприлично. Кажется, недалекий. Ну, и некрасив он тоже. У тебя, впрочем, слабость к некрасивым, хоть это мне и не комплимент. Смотри, не влюбись, – договорил он смеясь…

– Да ведь это в самом деле опасно! – сказала Лизанька таким голосом, каким говорят обыкновенно подобные фразы женщины, уверившие себя, что для них пора любви прошла…

Стретнев был строг к моему герою, потому что вообще он не любил молодежи. Как люди, поклоняющиеся кумирам, он не блистал веротерпимостью. Гладко выполированный, отчетливо оконченный в мелочах кумир Стретнева – на высоком пьедестале многочисленных déclarations des droils de l'homme¹³ и экономической премудрости – был очевидно английского изделия. Верный этому своему божеству, он вполне искренно и честно тянул отрицательную ноту и в Петербурге, и в провинции, куда перебрался на службу, надеясь иметь там больше возможности быть полезным и себе, и людям.

А быть полезным – была цель его жизни, мерка всему.

Но почему-то он равно не мог ужиться на службе, ни в министерстве, ни в канцелярии либерального губернатора, затеявшего преобразовать от точки и до точки всю патриархальную администрацию вверенного ему края, считавшего крайне необходимым для достижения этой благонамеренной цели заменить всех старых губернских чиновников молодыми столичными, сзывавшего со всех концов Петербурга к себе благонамеренных юношей, с жаждой самопожертвованья и карьеры. Из числа откликнувшихся на губернаторский призыв Стретнев выделялся довольно резко своим положительно практическим направлением, сравнительно большим знанием жизни и дела, всего же больше тем, что проповедовал чисто реальный, вовсе не романический взгляд на службу.

– Мне платят, – говорил он, – я должен, насколько хватит сил, честно и добросовестно исполнять свои обязанности, и это уже нелегко для человека, который серьезно смотрит на дело. Самопожертвованья я вовсе не считаю нужным; да никто и не вправе требовать от меня самопожертвования…

Романический губернатор, а за ним и вся его свита, скоро невзлюбили молодого чиновника за его чересчур реальное направление. Они побаивались его далекого развития. Служа в губернии, Стретнев вовсе не считал себя обязанным оправдывать всегда и во всем губернаторских фаворитов столичного образования против местных чиновников, отъявленных хамов и «mauvais-genre»¹⁴, как называли их на интимных обедах у губернатора. Каждый раз, когда Стретневу поручался разбор или следствие по постоянно возникавшим историям между двумя враждебными чиновничьими партиями, он понимал, как нельзя лучше, что ему вовсе не монтионовскую премию¹⁵ за добродетель приходится присуждать той или другой из тяжущихся сторон. Потому, не стесняясь никакими личными соображениями, он заботился только уяснить по возможности запутанное дело… Губернатор душевно был рад отделаться от такого беспокойного человека.

Замечая это, Стретнев стал сам скоро подумывать о том, чтобы приискать себе другую профессию…

Губерния, где он служил, принадлежала к числу немногих промышленных – таких, куда особенно ревностно стремятся на службу предусмотрительные чиновники, заботящиеся о том, чтобы оставить «кусок хлеба» находящимся в наличности или только предполагаемым своим семействам. Но Стретнев служил только из-за жалованья, не позволяя себе никаких подобных доходов, как бы чисты и невинны ни казались они ему и другим. Такая служба не могла казаться ему делом выгодным с денежной стороны.

А под рукою была бездна богатых ресурсов, рутинно эксплуатируемых людьми в сибирках и в кафтанах, обогащавших добровольными приношениями и романических чиновников, и чиновников mauvais genre, и несмотря на все это немилосердно богатевших. Стретнев понимал, что он может, «не нарушая ничьего права» (перед этим он бы остановился, конечно), разбогатеть сам.

Он оставил службу и в несколько лет обладал уже порядочным капиталом.

Тогда он задумал и привел тотчас же в исполнение план какого-то очень значительного предприятия. Составилось товарищество, во главе которого очутился он. По делам ему нужно было жить в Петербурге, и он, после десятилетнего отсутствия, возвратился в столицу с деньгами, с общественным положением и с молодой женой.