Kitobni o'qish: «Между водой и льдом»

Внутренние поля

«Вот оно плывёт-проплывает…»

 
Вот оно плывёт-проплывает,
время летнее на дворе.
Стрелка толстая, часовая
еле движется по жаре.
 
 
Вот оно плывёт, за домами
жёлтым рыбьим глазом блестит –
счастье летнее между нами,
золотой улов, рыба-кит.
 

«Кораблик с железными парусами плывёт по глади травы…»

 
Кораблик с железными парусами плывёт по глади травы.
Кораблик с пластмассовыми парусами плывёт по глади ковра.
А я стою с голубыми глазами, совсем не умею врать.
А я смотрю из окошка в небо: тучки сегодня львы.
У них барашковые причёски, диванный изгиб спины.
Но, если желаете, в них заряд, убивший шесть человек,
если желаете вы, а им не открыть заснеженных век.
Львы всё добрее, львы всё тише. Кому такие нужны?
И я добрею в потоке речи, смотрю из окна на двор.
И каждое слово вбивает глубже якорь молчанья в паркет.
А что за своих не вступаюсь – просто не слышу ваш разговор,
ведь очень громко над головою хлопают паруса.
 

«А ещё я помню сныть на уровне глаз…»

 
А ещё я помню сныть на уровне глаз
и сквозь сныть деревянную крышу, тёмную, как крыло.
Возвращались с Реки. Река в тот день удалась:
в кулачке аммониты и кварц – богатый улов.
У дороги голая печь преграждала путь
(пробежать горелые брёвна – убьёт, только задень).
И внезапно – как славка в траве – предстал летний день,
дался каждым пёрышком. Мы боялись его спугнуть.
А потом обвалилась печь, иван-чай врос в кирпичи.
Улетела и тёмная птица – соседский дом.
Только дикий хлеб, приготовленный в той печи,
до сих пор ароматен каждым погожим днём.
 

«Старый камень стоит среди поля – невыбелен, невысок…»

 
Старый камень¹ стоит среди поля – невыбелен, невысок.
Старый камень вокруг себя всё обратил в песок:
 
 
это здание в стиле модерн, поток машин за спиной –
они выросли из песка и спадут, как ослабнет зной.
 
 
В этом камне, как в сердце, готовят великий день,
и засвечены лампочки в память тех, кто уже нигде.
 
 
Намывает солнце к празднику витражи.
Хорошо ли тебе в моём сердце, хочешь ли ты здесь жить?
 
 
Растекаются улицы – руки, ноги и хвост.
Всё равно он у первой школы, он в Вологде, Карлов мост.
 
 
Он сегодня расцвёл фигурами в рост, дамами и святыми,
оттого что туманы особенно едки, мы дышим ими.
 
 
В голове всегда Кафка-замок, стараюсь реже будить.
Но впервые Гора пригорюнилась на груди.
 
 
Я прошу тебя: будь настоящим, волосы теребя,
покажи мне на свете то, чего не было до тебя.
 

«Вот скажет что-нибудь – и носишь, как будто фенечку…»

 
Вот скажет что-нибудь – и носишь, как будто фенечку,
всегда с собой и всегда на левой руке.
Я в детстве читала сказку про бывшую феечку,
оставившую шёлк одежд на песке.
И думала: когда-то так же чужими руками
мир и меня примет в смертные, на свой страх.
Мне снилось: я – книга, тяжёлая, словно камень,
нагретый полуденным маревом, в чьих-то руках.
А ещё мне снились спелые гроздья комнат:
мы бежали по ним, мы бубенцом звенели…
Но эти вымыслы можно теперь не помнить,
если знаю, как всё бывает на самом деле.
И одежды шёлк – это только начало,
и совсем они не чужие – мужские руки.
Но вот чего я вовсе не ожидала –
что будет так страшно за жизнь, когда мы в разлуке.
 

«Я успею ещё выспаться перед тем…»

 
Я успею ещё выспаться перед тем,
как мы встретимся снова, чтобы поговорить.
Это всё с недосыпу. Мир недвижим и нем.
В голове звенит струной атласная нить,
названивает: «мой», «дорогой», «о нас».
Виски тормошить. Упереться в живот плечом.
Увидеть, целуясь, сдвоенный серый глаз.
Сейчас
             не спрашивай меня ни о чём.
 

«Быть с тобой. Ночь, как мировое древо…»

 
Быть с тобой. Ночь, как мировое древо,
поднимается с центра ладони – диаметром что Земля.
От меня города лежат – вправо и влево,
за спиною крапива. У ног моих тополя.
 
 
Быть с тобой вдвоём. Углубленья в коре есть ниши,
где привольно укрыться мошкам, если кругом вода.
Я пишу на руке, чего в письме не напишешь.
Поезда червоточат ствол: везут не туда.