Kitobni o'qish: «Вдогонку за последней строкой»

© Зорин Г.А., 2020

© Издательство «Aegitas», 2020

Все права защищены. Охраняется законом РФ об авторском праве. Никакая часть электронного экземпляра этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Для отца во всем, что он писал на протяжении своей долгой жизни, всегда была особо значима завершенность, точно выстроенная композиция с обязательным смысловым ударением в финале. Вероятно, этот подход сформировался за десятилетия его драматургической работы, понимания реакций и потребностей зрительного зала. Порой эта зависимость даже тяготила его. Переходя к прозе, он говорил, что хочет чувствовать себя свободным от обязанности ставить точку на 57-й странице (эту цифру я слышал много раз и хорошо запомнил). Однако и здесь, начав с довольно больших романов, он быстро нашел свой излюбленный формат маленькой повести или большого рассказа, которые почти всегда были значительно короче пятидесяти семи страниц. Из многочисленных комплиментов, которые ему доводилось слышать, ни один, кажется, не доставил ему такого удовольствия, как слова Сергея Ивановича Чупринина, сказавшего ему: «Лаконизм у Вас в кишках».

То же самое относилось и к его жизни и творчеству в целом. Больше всего он боялся, что уйдет, не закончив очередной работы. Разумеется, он, как и все, сдавал с возрастом, но сдавал медленно и как-то грациозно, и долгое время ничто, кроме цифр в календаре, не предвещало близкой беды. Тем не менее, к каждой новой вещи он всегда относился как к последней; стоит поглядеть, например, на названия повестей, которые он печатал в «Знамени» на протяжении десяти лет: «Последнее слово», «Перед сном», «Лишние слёзы», «Под занавес», «Тушите свет», «Присядем перед дорогой», «Белый коридор». Этот перечень можно и продолжить. Пока он писал, он неизменно говорил, что, если только успеет закончить, то окончательно «уйдет на пенсию», но после недолгой паузы всякий раз возвращался к столу.

Повесть «Дамир» («Знамя», 2020, № 6) была такой же очередной последней вещью. Однако именно во время работы над ней его состояние стало ухудшаться резко и, как очень скоро стало понятно, необратимо. Обычный для него страх «не успеть» обострился до предела. Он все же довел повесть до конца и сказал мне в этот день, что «счастлив», но было ясно, что на отделку, как правило, занимавшую больше времени, чем само писание, сил у него уже нет. Поначалу публикуемые здесь записи еще были связаны с «Дамиром». Отец писал их на маленьких отдельных листках, карандашом, а, когда не мог писать, диктовал. Поскольку условия работы исключали редактуру, она приняла форму постоянного возвращения к одним и тем же мыслям и соображениям, которые снова и снова повторялись в чуть отличающихся друг от друга версиях. Постепенно эти заметки превращались из фрагментов повести в самостоятельное и посмертное произведение. Название «Вдогонку за последней строкой» было выбрано самим автором, но отбор и композиция записей принадлежат публикатору.

Жизнь без пера в руке всегда казалась отцу бессмысленным мучением. Он неизменно мечтал завершить свой труд и поставить точку, не уступив этого права болезням и слабости. Он боролся за это право до последнего дня.

Андрей Зорин

1

Если бы только выпустить в мир два недостучавшихся слова. А больше мне ничего не нужно. Только испытать счастливую дрожь необходимого освобождения.

Теперь мне кажется, я получил отсрочку, несколько лучезарных мгновений. Эта наивная иллюзия, что я своим усталым пером могу подарить себе миг свободы, мне так спасительно необходима.

Поверьте, что нет у меня сейчас решительно никаких претензий. Только бы вытолкнуть из себя несколько припозднившихся слов.

Если все это уже мною было записано на этих листках, что из того? Ведь я пишу с единственной целью – достичь породнения с листом еще не исписанной, еще свободной бумаги, чтобы на ее неисчерпанном поле возникли бы новые значки.

Естественно, меня угнетают эти повторы и бег на месте, но все же это какое-то ощущение, что я еще не совсем отломился. Это ни с чем не сравнимое счастье чувствовать себя не огрызком, выброшенным за полной ненадобностью в какую-нибудь случайную яму, а быть среди тех, кто нужен живым.

Те, кто сумеет хотя бы на миг умерить прилив столь понятной иронии – действительно великодушные люди, чья близость мне так необходима. Они догадаются, что это безудержное графоманство – моя единственная возможность как-то пристойно просуществовать.

Мне было ровно четыре года, когда я торжественно объявил, что я непременно стану писателем, только писателем, больше никем.

Прекрасно помню то давнее набежавшее утро, бакинский норд, стучавший в окно, моих огорошенных родителей и маленького чертенка, склонившегося над белым листом, над территорией праздника приобщения к таинству.

Вот, наконец, и приходит миг, который я так ждал и так звал, и мне, наконец, легко и спокойно, как будто бы я взошел на вершину, на свой утешительный Эверест. Все стало видно в своей запредельности, в своей всеохватывающей глубине.

Я чувствую себя вознесенным на высоту и, наконец, вижу мир во всей его мощи и бесконечности. Мне кажется, что я породнен с этой открывшейся мне всеохватностью, с не знающей ни границ, ни грозных запретов кузницей будущего.

В спасительном прикосновении будущего, столь близкого, дня я и обрету свой исход, свою окончательную свободу. Эта минута покоя близка. И мне хорошо, мне подвластен весь мир, вселенная во всей ее силе, во всей ее грозной неизмеримости. Свободен, свободен, остался шажок, и я наконец-то дождусь свободы!

Свобода! Это и есть та последняя и высшая истина на земле.

Похоже, что эта очевидность отпугивает своей простотой. Ведь в простоте есть нечто плебейское. Ну что ж, меня не привлекает надменное патрицианство. Я рад быть честным чернорабочим русской словесности и возделывать доставшийся мне клочок земли. Это и есть мое предназначение, для этого я и рожден на свет.