Kitobni o'qish: «Одна любовь»
Сидели ночью два московских рыболова у костра на берегу Оки. Для городских людей такие ночи – редкость, и оба не спали, наслаждаясь постреливанием хвороста в огне, наплывами теплого пахучего дыма в лицо, тяжкими всплесками рыбы у самого берега: все думалось обоим – не на крючке ли?
Было еще далеко до утреннего клева, до заветного часа, когда поднимается над рекой туман и камыш начнет, просыпаясь, вздыхать под ветром. Московские рыболовы коротали пустое время в ленивых разговорах с долгими паузами. Костер, просушив хворост, взялся гореть ярко и весело, с треском разбрасывая крупные искры, пришлось москвичам отодвинуться, чтобы не прожгло одежды. В это время послышались шаги, затем и негромкий голос.
– Разрешите к огоньку, товарищи дорогие!
Из темноты в освещенное пространство вышел человек лет шестидесяти в старомодных очках с узенькой латунной оправой, морщинистый, заметно сутулый. Поклонившись, он присел к огню, снял кепку, повесил на сучок; редкие волосы по обе стороны его широкой лысины скучно и постно сквозили над старческими оттопыренными ушами. Гостю предложили выпить, закусить. Он без ломанья, очень тонко, деликатно исполнил и то и другое. Затем счел нужным представиться: Лаптев Степан Иванович, счетовод колхоза «Красный путь», что на той стороне Оки. Здешний старожил, возвращается с похорон: предал земле старого друга-товарища, местного письмоносца Ивана Алексеевича Прибылова. Похоронил, да задержался и припоздал к парому, теперь ждать утра. Вот и завернул на огонек. Не бродить же одному всю ночь по берегу! Да, пришлось похоронить. Нелегкое дело – до старости с мальчишеских лет дружили. То-то золото был человек!..
Степану Лаптеву хотелось поговорить об усопшем, а москвичи все равно порешили до рассвета не спать – почему не послушать? И ночной гость рассказал им историю одной жизни, внешне малоприметной, но по внутреннему течению возвышенной и необычной. Гость говорил монотонным, глуховатым голосом, с грустной важностью человека, понимающего скорбную закономерность смерти, хоть горе в сердце и велико. И так шла эта грустная важность к ночной тишине, замирающему пламени костра, к пустынности уснувшей реки… К утру гость ушел, но покойный Иван Алексеевич словно бы остался у костра с москвичами – таким он был теперь ясным и близким для них!
Иван Алексеевич Прибылов был коренной сельский житель и холостяк – сочетание редкое, тем более что в молодости он считался завидным по красоте женихом. Ночной гость показал пожелтевшую фотографию прежних, далеких лет, перед уходом Ивана Алексеевича на Дальний Восток, на японскую войну. Какое чистое лицо, ясное, мужественное, глянуло на москвичей с этой фотографии, по-деревенски наивной, с обязательной гармонью через плечо, на ремне.
Он ушел в дальний край, унося в себе одну встречу на берегу Оки. Разгоряченный косьбой, он к вечеру пошел искупаться, и когда, раздвигая кусты, ныряя под них, сдувая с потного лица паутину, вышел к воде, перед ним вдруг мелькнуло что-то белое и раздался испуганный слабый вскрик. Он сразу отвернулся, хотел уйти, но вросли в землю ноги, окаменел. И голоса своего не узнал: какой-то чужой, придушенный и сиплый.
– Да ты одевайся, не бойся… Да ты не подумай, что нарочно я, вот тебе крест!..
Она уже опомнилась и, проворно одеваясь за его спиной (прост был тогда женский наряд в деревне), сказала без гнева:
– Леший тебя носит по кустам не ко времени.
– Искупаться думал, а здесь ты на моем, на самом коренном месте…
– Деньги ты за него платил, за это место? Коряжник бы со дна повыбрал – ногу я содрала.
Неловкость быстро прошла, они вдвоем посмеялись над этим случаем и сели рядом на лежачую, подмытую в половодье ольху, приникшую к воде сухой вершиной. Просвеченная косым вечерним светом вода была зеленовато-золотистой, в черных прутьях ольхи гуляли-ходили голавлики, повиливая хвостами.
