Kitobni o'qish: «У березки я заплакал»

Книга первая

ИДУ К ТЕБЕ

КОГДА МЕЛА ПУРГА

История, о которой я собираюсь рассказать, началась более тридцати лет назад. После окончания Горьковского университета жизнь забросила меня на северный краешек Якутии – в арктический посёлок Тикси. Здесь я работал в районной газете с красивым символическим названием «Маяк Арктики».

Тикси действительно был своеобразным маяком для судов, бороздивших моря Северного Ледовитого океана. Над посёлком пролетали самолёты, державшие путь ещё дальше на восток – в Певек и Анадырь.

Немало интересных встреч мне выпало за годы работы журналистом в заполярной газете. Моряки, охотники, рыбаки, оленеводы, сотрудники гидрометеорологических станций представляли собой крепкий самобытный народ, прошедший экзамен на прочность суровыми морозами и сильнейшими пургами.

Но одна из встреч, сыгравшая в дальнейшей моей жизни решающую роль, сначала показалась обычной и похожей на многие другие, столь характерные для пересекающихся судеб северян. Как журналист я сделал тогда запись в блокноте на память. И лишь спустя годы понял, что тот разговор, состоявшийся в тиксинском аэропорту, был для меня далеко не случайным, а как бы посланным откуда-то свыше. Однако расскажу всё по порядку.

Однажды из-за пурги я застрял в аэропорту. Погода была жуткая: ветер, снег, облака – всё кружилось, перемешивалось и с огромной скоростью неслось на север. Аэропорт до утра закрыли для полётов, в посёлок также уехать не было возможности – пурга стёрла из видимости дорогу, никакие машины не ходили, и только изредка сквозь плотную серую пелену можно было едва различить свет фар вездехода.

Гостиница находилась в некотором отдалении от аэропорта. Отчётливо помню, мне дали койку в двухместном номере на втором этаже. В комнате на дальней, застеленной одеялом кровати, сидел мужчина и рассматривал какой-то иллюстрированный журнал. Одет он был в тёплый серый свитер и чёрные брюки, заправленные в собачьи унты, которые обычно носили лётчики полярной авиации.

Мужчина представился: «Андрей Петрович». Он действительно оказался лётчиком, отдавшим Северу долгие годы.

Как и полагается, вскоре на нашем столе появились рыба, хлеб и бутылка водки. Я добавил к скромному застолью копченой колбасы и пирожков с мясом, которые испекла мне жена в дорогу. Разговорились о севере. Тема эта была для меня крайне важная: в моём представлении Север таил в себе некую загадку, которую я пытался разгадать. Андрею Петровичу задал вопросы: «Что же держит людей на Севере? Почему они так неохотно с ним расстаются, несмотря на столь суровые условия по сравнению с жизнью на материке?»

Прежде чем ответить, Андрей Петрович задумался. Потом медленно заговорил:

– Что тебе сказать на это, Леонид? Мне кажется, что у Севера, как у человека, есть своя душа. А ты как журналист знаешь, что в людях разобраться не так легко. Даже если прожить с кем-нибудь одну полярную зиму – кстати, это самый верный способ добраться до глубины человеческой души. Чтобы понять Север, надо иметь с ним родство душ. Это свойство, как и любовь, словами почти не выражается. Тем более нельзя купить за деньги, ради которых многие и едут сюда, те ощущения, которыми, если посчастливится, Север способен наградить человека. Я не знаю, с какими намеренениями приехал на Север ты, Леонид. Если просто для того, чтобы заработать деньги, я дам тебе совет: водку не пей, душу не обнажай, на женщин не засматривайся. Останешься чистеньким, непременно купишь квартиру и машину, но Севера так и не поймёшь…

Я внимательно слушал Андрея Петровича. Было в его блед-но-серых глазах что-то трогательное, располагающее.

Размышление летчика о Севере попало в самую точку. Сразу все понять я не смог, но почувствовал: это очень близко мне по духу, по ощущениям, которые я уже успел пережить за два года журналистской работы в Арктике.

Снова задумавшись, мой собеседник неожиданно предложил:

– Леонид, давай еще немного встряхнемся. Загрустил я, расстроил ты меня своим вопросом.

Мы снова выпили. Я почему-то подумал, что на душе у Андрея Петровича сейчас не сладко. Он встал, потянулся, словно сбрасывая с себя усталость, подошел к окну. От фонаря на улице его серый свитер поблескивал тоненькими искорками, но бледно-серые глаза оказались до того потухшими и грустными, что мне стало не по себе. Андрей Петрович провел ладонями по вискам, как бы снимая с них пелену оцепенения, тяжело вздохнул.

– Если бы ты только знал, Леонид, каково мне сейчас. Сегодня, скорее всего, моя последняя встреча с Арктикой… Здесь прожиты лучшие годы. И вот пришла пора расставания.

Андрей Петрович снова умолк, потом продолжил более твердо и спокойно.

– Мне все равно этой ночью не уснуть. Не составишь мне компанию, Леонид? Имею бутылку коньяка. Давай выпьем еще понемногу.

Отказать Андрею Петровичу, глаза которого звали сильнее всякой просьбы, я не мог. Сработал и чисто журналистский интерес: как личность Андрей Петрович был для меня привлекателен, и захотелось побольше узнать об этом человеке.

– Арктику я полюбил не сразу. Вначале почувствовал это неосознанно, затем стал задумываться, чем же она меня покорила. Открытие было ошеломляющим: Арктика не безмолвна, не мертва, а жива! Она может быть прекрасной, может быть злой, ее надо уважать, а вот шутить с ней нежелательно. Через Арктику я много узнал о себе. Нет ничего прекрасней, чем полет на самолете под ночным звездным небом. Ты даже не представляешь себе, Леня, какое счастье слышать песню мотора, видя вдалеке огоньки селений, лететь навстречу зарождающемуся полярному дню!..

Андрей Петрович говорил почти без остановок. Бывают такие минуты и часы у людей, когда им надо выговориться до конца. Речь Андрея Петровича действовала на меня непонятным образом: она словно приближала к собеседнику, заставляла прислушаться к его душе и не отпускала из внимания ни на минуту.

– Поразительная штука – жизнь: за какие-то час-два в словах можно уместить все, на что потрачены годы!

Андрей Петрович снова поднялся с места, подошел к окну, сказал:

– Затихает пурга… Скоро откроют полеты… Пурга… В борьбе с ней я всегда становился сильнее, она избавляла меня от душевной хандры. А однажды пурга повернула мою судьбу.

Когда я услышал последнюю фразу, то внутренне приготовился узнать об Андрее Петровиче что-то очень важное.

– Случилось это в ноябре. Вот так же мела сильная пурга. Вечером я спохватился: в доме совсем не осталось хлеба. Пришлось отправиться в магазин. Добрался с трудом – почти не было видимости. Купил хлеба и уже собирался возвращаться обратно. Смотрю, стоит у прилавка спиной ко мне женщина, разговаривает с продавцом. Кивнув в мою сторону, продавец что-то сказала ей. Женщина обернулась, оценивающе посмотрела на меня, улыбнулась одними глазами и как-то мягко, но в то же время небрежно произнесла: «Что ты, Валя, это же летатель! В воздухе он – мастер, а земля, да еще в пургу – не для него».

Такая бесцеремонность меня несколько оскорбила, но и развеселила. «Почему же я летатель?» – спросил я. «Да вырвалось по аналогии с мечтателем – вы ведь любите под небесами мечтать, не так ли»? Сама смеется. «И чем же я вам могу помочь, может быть, увезти от мужа к Северному полюсу?» – в тон женщине задал я вопрос. «Господи, да вы хотя бы помогли мне домой добраться – слышите как метет. Меня и без вашей помощи унесет к полюсу. А мужа у меня нет: в этакую погоду разве жен одних выпускают на улицу?» «Что ж, пойдемте, – говорю ей. – Не боитесь с незнакомым человеком оказаться наедине?» «Что вы, я вижу, вы добрый, значит и надежный».

Посмотрела на меня внимательно, трогательно, улыбнулась мило. Этого мгновения мне не забыть до самой смерти. Оля – так звали женщину – покорила меня сразу. Проводил я ее тогда, она поблагодарила за помощь. И снова усмехнулась: «Смотрите, возвращаться по ветру будете – не улетите, летатель! Спаси вас, Господи!»

– В те дни положение мое можно выразить просто: я потерял покой, – после небольшой паузы продолжил Андрей Петрович. – Отчетливо понял: именно такая спутница жизни мне нужна. Вскоре об Оле я знал немало: она врач, терапевт, живет в поселке два года. Приехала на Север после окончания института, замуж выйти не успела. Родом – из Ленинграда, где жила ее мама.

Стал я с Олей изредка встречаться. Чем больше узнавал ее, тем сильнее она мне нравилась, несмотря на некоторые странности. Тогда я многого не понимал в ее поведении. Тайком молилась, читала Библию, Псалтирь. Говорила, что в Боге находит утешение, получает от него поддержку в трудные минуты. Посты соблюдала – для Крайнего Севера это, на мой взгляд, было равносильно подвигу: попробуй поживи хотя бы день без мяса. Как выкручивалась, как при добровольной скудной еде обходилась? – это, действительно, только одному Богу известно. Тоненькая, как молодая березка, была. А лицо так и светилось непередаваемой теплотой, добротой и нежностью. В жизни не всем дано любить, а ее сердце было очень чуткое, живое, не каменное. Я сразу ее полюбил, и потом понял, что она – сестра моей души… Олю все считали привлекательной. Но меня она продолжала как бы сторониться, ни к какой близости не допускала. Хотя и потеплела после одного события: под Новый год знакомый летчик по моей просьбе привез из Москвы живые цветы. Уж как Оля рада была, как благодарна.

Андрей Петрович снова умолк. Полумрак не мог скрыть, как сильно погрустнело его лицо.

– Постепенно мы начали с Олей говорить о том, чтобы соединить наши жизни. Она мечтала о времени, когда у нас будет двое детей. «Ты, летатель, будешь меня с ними носить на руках», – посмеивалась Оля. Мы настолько были душевно близки, именно близки, что порой без слов улавливали чувства и намерения друг друга. Через любовь к Оле я лучше узнавал себя. А ее улыбка! Она была до удивления выразительная: могла сказать «да» или «нет», ласково поблагодарить или с легким укором возразить. Улыбка всегда стояла перед моими глазами во время нашей разлуки. Ради этой Олиной улыбки я готов был пойти на все.

Оля говорила, что ее чувства ко мне подобны отношению какой-то Ксении Петербургской к своему мужу. Была такая святая. Я не придал тогда этим словам особого значения, позже подробней узнал о жизни Ксении. И был потрясен. Я понял, что Оля тоже меня сильно любила. И очень-очень хотела, чтобы мы закрепили свой брак венчанием в церкви. В то время это было бы дерзким поступком. Правда, мне следовало бы до венчания покреститься. Оля говорила, что в Ленинграде это можно было сделать беспрепятственно – там действовало несколько храмов. Одним словом, в мою жизнь вошло светлое, чистое, и даже больше – вечное. Я тогда находился как в прекрасном сне, от которого не хотелось просыпаться…

– Недолгим оказалось мое счастье, – словно откуда-то издалека донесся голос Андрея Петровича. – В конце марта Оля погибла. Позже я узнал, что как раз был праздник Пасхи. Самолет, на котором она летела с больным и еще несколькими пассажирами, разбился. Отличные ребята не вернулись из того трагического полета, не стало и Оли. Весь поселок провожал в последний путь погибших. Погода в тот день выдалась злая: при сильном ветре мороз до сорока. От дороги до кладбища, что находилось на возвышении у подножия сопки, расстояние не более сотни метров. Арктика его удесятерила. Холод был неимоверный.

Когда опускали гроб с Олей в ледяную каменную могилу, я вдруг, как наяву, услышал ее смешливое «летатель». Слез сдержать не мог. Все остальное помню плохо. На поминках, в столовой, выпил много: в некоторых случаях водка помогает заглушить боль. А вот на следующий день я впервые испытал чувство ужасного одиночества. Возник естественный вопрос: для кого теперь жить? Наверно, и Ксения Петербургская задалась этим вопросом, когда неожиданно умер ее муж, которого, кстати, тоже звали Андреем. Прости меня, Леонид, за слезы, не могу сдержаться. Я ведь не каменный, хотя и летчик. Почему Господь к нам так несправедлив, забирает самых лучших людей? Еще раз прости за мою слабость…

Далее из разговора с Андреем Петровичем я узнал, что после трагической гибели Оли он все же побывал в Ленинграде у ее матери, которая не смогла из-за непогоды прилететь на похороны дочери. Мать рассказала, что этой смерти Оли она ожидала, но только ничего ей об этом не говорила.

Оказывается, в раннем детстве Оля очень сильно заболела, врачи помочь ей ничем не могли. Девочка таяла на глазах, принося матери сильное горе. Оля уже никого не узнавала, не могла даже принимать лекарства. Из груди ее вырывалось страшное хрипение. Все шло к тому, чтобы матери расстаться с дочерью навсегда.

Будучи верующей, мать решилась на последний шаг – отслужить молебен о выздоровлении дочери. А заодно попросить священника, если есть возможность, помолиться за Оленьку.

Молебен был отслужен. В последующие три недели батюшка, которого звали отцом Василием, три недели приходил навещать больную Олю. Из маленького пузырька он накапывал в рюмочку всего несколько капель какой-то бесцветной жидкости, затем доливал в рюмку простой воды и давал больной выпить. Грудь одновременно смазывал маслицем. Позже мать узнала, что вода и маслице были освящены на могиле Ксении Петербургской. Процедуру батюшка проделал семь или десять раз. Первые три дня ежедневно, а затем через несколько дней. Одновременно он читал молитвы и Евангелие. В молитвах обращался о выздоровлении Оли к Господу, Богородице и святым.

Но однажды отец Василий подошел к матери и сказал, что ему было видение. Оля выздоровеет, но проживет со дня выздоровления ровно двадцать лет. Именно столько ей было отпущено Богом в этой жизни.

Мать тогда восприняла эти слова не более, как радость: «Доченька останется живой!» Оля выздоровела, стала верующей. Мать в ней души не чаяла. Но не забывала и о дате выздоровления дочери, которая все чаще и чаще напоминала о приближающемся исходе жизни Оли. Так оно и случилось: самолет, в котором летела Оля, разбился именно в Пасху, как было предсказано о судьбе дочери.

После рассказа о встрече с матерью Оли, Андрей Петрович поведал мне, что по состоянию здоровья он уже не летает, в конце концов женился и имеет двоих пацанов. С женой живет хорошо, но об Оле забыть не может. Сейчас он возвращается из отпуска, прилетел сюда, возможно, в последний раз, положил на могилу Оли ее любимые цветы. И никто в жизни уже не называл его «летателем».

– Перед тобой, Леня, человек, который сегодня прощается с Севером, с Арктикой, прощается со своей любовью, прощается с авиацией. Все, что было радостным, светлым в моей жизни, остается позади. Возраст, здоровье – штуки жестокие. Я их ощутил внезапно, как снег. Встал как бы однажды утром и увидел, что вокруг все бело… Расставание с прошлым – самая сильная для меня душевная драма. Конечно, я переживу ее. Но как мне продолжать жить на материке, если я ощущаю там себя в положении гостя? Да, Леонид, я покрестился, как хотела Оля, стал верующим. И знаешь, мне кажется, я ее понял. В жизни Оли был стержень, которого нам не хватает. В ее жизни был сам Бог. Глупые мы, люди, живем и не знаем, какое счастье в вере можем обрести. Оля нашла его.

Я еще никогда ни у кого не видел на лице столь резко выраженного страдания. Показалось даже, что Андрей Петрович плачет без слез.

– Такая получается петрушка, – с печальной усмешкой произнес Андрей Петрович. – Такая произошла метаморфоза с бывшим баловнем судьбы. Однако, пора двигаться в порт, – добавил Андрей Петрович, поднимаясь потягивающимся движением с кресла.

– Спасибо, брат, за терпение, с которым выслушал меня, – с этими словами я ощутил крепкое рукопожатие Андрея Петровича. – Поверь, у меня полегчало на душе. И все равно запомни: несмотря ни на что надо любить жизнь, надо поддерживать в себе угасающий оптимизм, оставаться борцом. И постараться верить в Бога. До свидания, Леня, может, еще свидимся, если повезет.

Я хотел спросить у Андрея Петровича его адрес, но тот уже вышел за дверь номера. С его уходом я ощутил вокруг себя холодную пустоту. За несколько часов общения Андрей Петрович успел стать для меня близким человеком. И теперь мне было очень-очень грустно.

Я встал, подошел к окну. Наступающий день замел остатки недавней пурги, окрасил небо прозрачной голубизной. Из-за впадины между далеких сопок выглянул краешек поднимающегося солнца. Застывшими замерзшими птицами сидели на взлетном поле самолеты, около которых уже двигались люди.

Переведя взгляд на дорогу, ведущую в сторону аэропорта, я увидел на ней удаляющегося мужчину с чемоданом в руках. Шел он не спеша, чуть ссутулившись, но держа голову прямо.

Вот мужчина остановился, поставил чемодан рядом и оглянулся назад в сторону поселка. Я сразу узнал в нем Андрея Петровича. Несколько минут он всматривался перед собой, словно пытаясь найти последнюю ниточку, соединяющую его с пока еще реальным прошлым. Затем Андрей Петрович медленно двинулся дальше. Еще два-три раза обернулся, пока совсем не скрылся за уклоном дороги.

ВИЗИТ К КОЛДУНЬЕ

Пять лет жизни на Крайнем Севере пролетели для меня как один день. И если бы не здоровье детей, я посвятил бы Арктике больше времени.

После романтической журналистской работы в условиях вечной мерзлоты газетная жизнь на материке несколько потускнела, стала более однообразной. Меня стали приучать к более упрощенному и строгому слогу, не докапываться до душевных пристрастий людей. Во всех материалах должна была присутствовать направленность, связанная с задачами партийных съездов и конференций. В такой работе прошли десять лет.

Встряхнула меня от затянувшейся обыденности случайная поездка к родственникам в древний Владимир. Прошел я по старинным улочкам, полюбовался на небесно чистые церквушки, побывал на службе в знаменитом Успенском соборе. И вдруг понял, что в мое сердце, в мою душу вошло что-то новое, пока непонятное, может быть, даже более ценное, чем неповторимая северная романтика. Во Владимире я как бы уловил запах родной русской истории, в отличие от Дзержинска, родившегося на потребу социалистической экономики, перенасыщенного химическими заводами, проросшего однообразными коробками архитектурных сооружений.

Перебраться во владимирскую областную газету было делом времени. Здесь оценили мой прошлый опыт. Обком партии дал мне «добро» на работу в его «ручном» издании. И хотя квартирный вопрос решался крайне сложно, со временем удалось перевезти во Владимир семью.

Начавшаяся взрывная перестройка привела к тому, от чего нас отучали долгие годы. Во Владимире стали снова открываться православные храмы. Я ходил то в один, то в другой, ощущал их непонятную притягательность, но не мог отвязаться от мысли, что вера – явление больше надуманное, чем необходимое и жизнеутверждающее. Быть может, поэтому я продолжал оставаться некрещеным.

В 1991 году через Владимир по пути в Дивеево переносили мощи святого преподобного Серафима Саровского. В Успенском соборе, где для мощей была сделана остановка, выстраивались огромные очереди. Требовалось несколько часов, чтобы пройти каких-то сто метров, поклониться и приложиться к останкам святого. Совершив это действо, я так и не понял его глубинной сути. Поклонение мощам напомнило обычный языческий обряд. Уходил я от собора с холодным и непонятным чувством, оживленным лишь сознанием того, что мне удалось стать одним из участников этого всенародного события.

Как и многие из моих соотечественников, испытывая духовный голод после долгих лет воинствующего атеизма, я бросился в пучину духовных исканий. Сначала я поверил в демонизм Кашпировского, затем окунулся в лазаревскую «Диагностику кармы». Какое-то время посещал сеансы украинского экстрасенса, который брался лечить даже неизлечимые болезни. Написал даже для газеты о нем несколько хвалебных статей. И если раньше я пытался постичь тайну жизни через литературу, искусство, диалектическую философию и политическую экономию, то теперь, поглощая запоем массу «интересных» книг и встречаясь с «просвященными» людьми, все больше склонялся к тому, что секреты личности сокрыты в его психике и душе, которые только и способны постигать неведомое.

Однажды, по совету знакомого, вышел на одну владимирскую целительницу и даже побывал у нее дома. Несколько комнат, заставленных мебелью, шкафами и полками с книгами по искусству и художественной литературой. Но дальняя, совсем небольшая комнатка, оказалась довольно необычной. Зашторенные окна, свечи, черепа, книги по белой и черной магии, маленькие зеркала, множество других, непонятных мне предметов вызвали ощущение, будто я попал со света в склеп. Здесь все отдавало какой-то могильной затхлостью, обволакивало атмосферой страха и безысходности. «Куда меня занесло?» – не давал покоя мне вопрос, на который в процессе разговора с довольно симпатичной и уверенной в себе сорокалетней женщиной я все же получил однозначный ответ. Передо мной была самая настоящая колдунья и ворожея, которая «могла влиять даже на происходящее на экране телевизора и определять будущее в личной и общественной жизни людей». Она бредила учением «Живой Этики» (Агни – Йоги), направо и налево сыпала знаниями об устройстве мира и, прежде всего, мира духовного. «Живую Этику» хозяйка «темной» комнаты преподносила мне как некий «синтез» науки, религии и философии, «синтез» культур Востока и Запада.

Не знаю, как я тогда набрался терпения выслушивать свою собеседницу в течение нескольких часов. Сбросил с себя охватившую меня тяжесть лишь после того, как покинул этот частный дом, располагавшийся почти в самом центре города, и вышел на свежий воздух. День был солнечный, вокруг туда-сюда сновали люди, охваченные заботами. Даже не верилось, что буквально рядом с ними человек живет в ином, бесноватом мире, стремится стать богом без Бога, получить сверхъестественные, сверхчувственные способности при содействии нечистой силы и воздействовать на окружающих людей и стихии мира. В то время эта встреча стала лишь одним из немногих разочарований на пути поиска духовности.

Совершенно иное впечатление оставила встреча с другой женщиной. Кандидат наук, она долго жила в Средней Азии. Но в какой-то момент ее неудержимой силой, даже помимо воли, потянуло во Владимир. В результате ее семья все же оказалась в этом древнем православном городе. И тут стало происходить совершенно странное. Почти каждую ночь женщина слышала какой-то внутренний голос, диктовавший ее сознанию готовый текст, который оставалось только записывать. Содержание такой «космической почты» было довольно любопытное. Это мировая и русская история, судьбы отдельных народов и личностей, будущее человечества. Я познакомился с некоторыми отрывками посланий, и они показались мне интересными. Надиктовано их было к тому времени почти на две книги. Отдельные моменты оказались даже пророческими и нашли свое подтверждение в действительности. Я искренне завидовал женщине, был восхищен ее способностью на огромном расстоянии «общаться» с Космическим Разумом.

Но наибольшее впечатление на меня в то время произвела книга Даниила Андреева «Роза мира». В ней автор предложил новую программу по спасению человечества. Во многом непонятное мне произведение попалось мне сначала в самиздатовском варианте, а затем уже растиражированное до немыслимых размеров. Книга привлекла внимание также тем, что ее автор, Даниил Андреев, сын писателя Леонида Андреева, свои последние годы, почти до самой смерти в 1959 году, провел во Владимирском Централе по необоснованному обвинению.

Основная мысль произведения заключалась в том, что следовало бы объединить христианство со всеми существующими религиями и создать единый духовный центр, Розу Мира. Это объединение возможно через образование «всечеловеческого братства» во главе с человеком некоей «высшей одаренности, сочетающим в себе праведность, дар религиозного вестничества и художественную гениальность».

Даниил Андреев утверждал, что человечество остановилось в своем развитии. Образовался гигантский вакуум духовности, который обычная наука бессильна заполнить. Понравилось мне и то, что одной из целей «Розы Мира» должно стать распространение материального достатка и высокого культурного уровня на весь земной шар, население всех стран, воспитание поколений облагороженного образа, превращение планеты в сад, а государств – в братство.

Даниил Андреев показался мне человеком не от мира сего, сумевшим уловить общемировые идеи. Передо мной словно раскрылась философия нового времени, указывающая путь ошеломляющей духовности.

СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ

Однажды по заданию редакции я направился в аэропорт за репортажем о перестроечных буднях авиаторов. От руководителя узнал, что малая авиация из нескольких десятков «аннушек» находится на приколе. В отсутствие денег у заказчиков и клиентов самолеты перестали использовать для распыления удобрений на поля, для перевозки грузов и пассажиров. Аэропорт замер в ожидании своей дальнейшей судьбы.

Для полноты репортажа заглянул к синоптикам, механикам, в пустующий отдел перевозок. Затем поднялся наверх, в диспетчерскую. За стеклянными окнами открылась пустующая взлетная полоса. Сбоку рядком, словно сонные мухи, разместились неувядаемые от времени «Ан-2». Грустную картину дополняла фигурка какой-то собаки, не спеша пересекающей взлетное поле.

Диспетчеры рассказали, что за неделю во Владимире садятся и взлетают лишь три-четыре самолета. В остальное время аэропорт погружается в непривычную тишину.

При разговоре с диспетчерами меня не покидало чувство, что с одним из них, довольно пожилым, немного сутуловатым мужчиной, я уже встречался. Записав в блокнот фамилии обоих диспетчеров и спустившись вниз, разговорился в приемной руководителя с секретаршей. Молодая женщина рассказала мне о людях, с которыми удалось встретиться, немало любопытного. Оказывается, командир авиаподразделения раньше был военным летчиком. Один из механиков прошел войну, служил в авиации, но до сих пор не может расстаться с самолетами, обращается с ними как с малыми детьми.

Словоохотливая и толковая секретарша поведала и о личности пожилого диспетчера. «Это – наш святоша, верует в Бога, человек молчаливый, нелюдимый. Долго работал на Крайнем Севере…»

Продолжая говорить о диспетчере, собеседница задумчиво добавила: «Странный он какой-то… Словно не от мира сего. Но добрый, беззлобный, никогда ни про кого плохого не скажет».

Диспетчер оказался Андреем Петровичем Рудневым. В тот момент ни имя, ни фамилия ничего мне не говорили. Единственное, что привлекло мое внимание – это работа Руднева на Крайнем Севере.

При написании репортажа я просмотрел дневники, которые вел, работая в районной газете в Тикси. О летчиках я делал материалы неоднократно, самолеты всегда вызывали в моей душе особое приятное волнение и воспоминание. Ведь только самолетами и вертолетами можно было добраться в отдаленные села и поселки самого северного тундрового района Якутии.

В одной из дневниковых общих тетрадей я обнаружил запись о встрече в гостинице аэропорта Тикси в пургу. Незнакомый летчик рассказал мне тогда грустную историю своей северной любви. Звали летчика. Андреем Петровичем. Прочитав это имя в тетради, я вздрогнул: «Не тот ли это Андрей Петрович, который мне ныне встретился?» Ведь мой сегодняшний знакомый тоже много лет летал в небесах Арктики. Однако прошло уже почти двадцать лет, и я никак не мог вспомнить лицо моего давнего ночного собеседника.

Репортаж я написал быстро, он даже прошел на первой полосе. В мыслях я продолжал возвращаться к пожилому диспетчеру, вспоминал и о ночной встрече в гостинице. «Неужели два Андрея Петровича – одно и то же лицо? Потрясающее совпадение!» Если это так, то передо мной редчайшая фаталистическая случайность.

Наконец-то я решил еще раз встретиться и поговорить с Андреем Петровичем Рудневым. Узнал номер телефона диспетчерской, позвонил, представился, напросился на разговор. Встречу Андрей Петрович назначил в своей квартире на проспекте Строителей.

УДАР ПО ЗАБЛУЖДЕНИЯМ

В пятиэтажном, уже далеко не новом кирпичном доме, я позвонил в квартиру на третьем этаже. Дверь открыла миловидная женщина. На вид ей было под шестьдесят, но лучистые голубые глаза и мягкая улыбка заметно молодили лицо. Спросив, кто я и откуда, она пригласила меня войти.

Квартира представляла собой «брежневку»: довольно просторная кухня, раздельные комнаты и санузел с ванной, небольшая прихожая. Сразу после того, как я снял обувь и облачился в предложенные тапочки, навстречу мне вышел Андрей Петрович. Улыбаясь и протягивая для рукопожатия руку, он немного растерянно и вопросительно произнес:

– Чем же заинтересовала вас моя персона? Сегодня журналисты для общения чаще выбирают энергичных и ловких предпринимателей…

В комнате, куда привел меня Андрей Петрович, было много книг на полках, у окна стоял стол с настольной лампой. На одной из стен висела картина, изображавшая состояние природы перед грозой и идущего по дороге к церкви монаха. Но больше всего меня удивили иконы, заполнившие один из углов комнаты. Здесь же висела и горела тоненьким фитильком лампадка.

– Присаживайтесь в кресло, пожалуйста. Лариса сейчас нам приготовит чайку, за ним и поговорим о том, что вас привело ко мне, – гостеприимно вымолвил Андрей Петрович. Он был одет в голубую рубашку, поверх которой на крепкой фигуре ладно сидел серый джемпер. Внимательно, как бы изучая, он взглянул на меня и присел на стул около стола. Через несколько минут Лариса Николаевна, – так звали жену Андрея Петровича, – принесла нам чай, бутерброды с колбасой, печенье.

– Грешен я, люблю крепкий чаек, привык к нему на севере, – заметил Андрей Петрович. Помните, у Блока есть такие строчки: «Авось и развеет кручину хлебнувшая чаю душа»? Так вот, чай согревал меня в стужу, поднимал настроение, когда было не по себе. Он до сих пор выполняет это назначение, оставаясь постоянным спутником моей жизни. Но только чай должен быть настоящий, без подделки. Сегодня я чаще пью «Анабель», пусть он дороже, но зато действует как надо…

Андрей Петрович сказал, что прочитал в газете мой репортаж и отметил, что я уловил главную примету времени – развал и разруху, воцарившиеся повсюду после объявления перестройки.

– Снова Россию втянули в очередную авантюру, – размышляя, произнес Андрей Петрович. – Русские всегда готовы бросаться из одной крайности в другую, оттого и страдают, негодуют, бедствуют.

Постепенно разговор переключился на тему, ради которой я и пришел к Рудневу. Спустя несколько минут мне стало известно, что Андрей Петрович действительно жил и летал на Крайнем Севере, что долгое время провел в Тикси, откуда и ушел на заслуженный отдых. В беседе я все откладывал и откладывал главный вопрос, касавшийся его чувства к безвременно погибшей Оле. О таких жизненных моментах людям вспоминать всегда тяжело: светлое, хотя одновременно и горькое прошлое никому не хочется перед кем-то лишний раз ворошить, оно навсегда остается наедине с сердцем человека.