Kitobni o'qish: «Невеста дяди Кости»

Shrift:

Предисловие

Мы уезжали из СССР в ноябре 1990-го. С огромным трудом отправили багаж, отгуляли прощальный вечер, поставили навеки ушедшим от нас старикам новые мраморные памятники. Думали, что уезжаем насовсем. Никто не знал, что через два года огромная империя развалится, а ещё через несколько лет можно будет свободно ездить из России в Израиль и обратно. Мы не афишировали свой отъезд. У нас остался последний вечер в нашей квартире. И я не выдержал: я должен был с ним попрощаться. Уехать вот так вот, не сказав ни слова, было бы непростительным свинством. Это был единственный человек в нашем дворе, к которому я зашёл.

Дядя Костя, дядя Костя… Сколько ж тебе было тогда? Наверное, около восьмидесяти. Безногий инвалид войны, не потерявший присутствия духа. Он ездил на инвалидном «запорожце», и единственный гараж, стоявший в нашем дворе, принадлежал ему. Тот находился как раз между нашими подъездами, и к нему вела бетонированная дорожка, на которой дядя Костя разрешал мне парковаться.

Я никогда не слышал, чтобы он жаловался на жизнь. Он ещё ездил на охоту в сопровождении своей охотничьей собаки. А нам он ремонтировал обувь, честно зарабатывая минимальную добавку к пенсии. Мы иногда беседовали, но о чём я сегодня очень жалею – что не расспросил его о боевых буднях, о том, в каких сражениях он потерял свои ноги, защищая нас от фашизма. Этого я уже никогда не узнаю. И жену его помню, тётю Раю, она тоже была немолода и выглядела не совсем здоровой. Это сегодня в Израиле к таким пожилым и беспомощным приходит на дом прикреплённый работник, который помогает ухаживать. Или их определяют в интернат, где позволяют пусть не идеально, но достойно дожить отпущенное. А тогда… Мне даже представить страшно, как тёте Рае приходилось купать своего мужа. Дядя Костя, словно высеченный из глыбы, и без ног весил, наверное, килограмм восемьдесят, а она была такая хрупкая.

Я позвонил в дверь, и мне открыла тётя Рая. Я был своим человеком, и меня сразу пригласили на кухню, где дядя Костя пил чай.

– А, Лёня пришёл. Садись со мной. Чаю выпьешь?

– Нет, дядя Костя, спасибо.

– Ну что у тебя, починку принёс?

– Да нет, дядя Костя, я попрощаться пришёл.

– Что значит попрощаться?

– Уезжаем мы.

– Переезжаете?

– Нет, дядя Костя, насовсем уезжаем.

– Куда?

– В Израиль.

– Да как-к-к-к же это?

Сморщенное, как сушёный гриб, круглое дяди Костино лицо задрожало, а из глаз выкатились слёзы.

– Как же так можно?

А губы непрерывно затряслись.

Тогда в нашем городе отъезд на историческую родину не был привычным делом, мы уезжали в первой десятке семей. Я не знаю, что чувствовал дядя Костя, простой русский мужик, не мыслящий свою жизнь без России. Возможно, я был тогда для него предателем Родины. Прости, дядя Костя, ни тебя, ни Россию мы не предавали, уехали честно, никого не кинув. Просто пришло время перемен, две тысячи лет наши предки мечтали встретить следующий год в Иерусалиме. И мне выпала огромная честь вывезти свою семью на историческую родину. Наверное, мы чувствовали себя так же, как русские, возвращавшиеся в Россию после долгих лет скитаний по чужбине. Мы рвали корни, оставляли квартиры и могилы стариков. Мы прощались с этими могилами на кладбище, понимая, что можем никогда не вернуться. Но мы это сделали, осуществили свою мечту, и за это никто не может нас упрекнуть.

Спасибо тебе, дядя Костя. Ты был нам хорошим соседом, я никогда тебя не забуду, и тётю Раю тоже. И свою четвёртую книгу я посвящаю вам. Я так и назову своих героев – Константин и Рая. Конечно, это будет не ваша история, я собирал её по крупицам. Но это – часть истории огромной страны, которую вы тоже писали своей кровью. И вы заслужили эту память. А я буду перечитывать эту книгу и вспоминать о вас.

Светлая вам память.

Leon Rain

Глава 1. Станция. Бомбёжка. Константин

Они ехали до этой маленькой узловой станции несколько часов, встречая на своём пути колонны с беженцами и потоки легковых и гражданских машин. Встречались и повозки, запряжённые лошадьми. Но таких было мало, и загружены они были до отказа. Было непривычно видеть такую массу людей, покидающих свои дома. Хотелось крикнуть: «Что вы делаете? Возвращайтесь домой! Мы вас защитим!» Но никто не кричал, провожая взглядом и теряя из виду шагающих людей. Проезжающие в обе стороны автомобили поднимали тучи серой пыли, щедро осыпая ею идущих. Но никто не жаловался и не сыпал проклятиями. Люди шли молча, сберегая силы и стараясь уйти подальше от того места, где совсем скоро могло стать смертельно опасно. И этот страх гнал их в путь, заставляя спасать себя и остатки семьи, стариков и малых детей.

Пожилая женщина внезапно села на дорогу и не смогла подняться. Её тут же оттащили на обочину, чтобы не мешала движению. Родные суетились вокруг неё, стараясь поднять её или хотя бы остановить машину. Но всё было тщетно: старые ноги исчерпали запас прочности, а машины шли под завязку забитые чьим-то добром. Глядя на позолоченные рамы картин, на свёрнутые ковры, на добротные кованые сундуки, все понимали, что нет ни единого шанса простому смертному занять их место в кузове автомобиля. Вооружённая охрана, а иногда и сам владелец в сопровождении шофёра и своей семьи выказывали столько решимости защищать свои вазы и подсвечники, с таким трудом добытые в домах репрессированных коллег, что было видно: эти стоять за барахло будут насмерть.

Грузовик притормозил вместе с остальной колонной, пропуская штабную машину, и Костя успел увидеть, как женщина, которая не могла подняться, махала руками на своих родных и что-то им кричала. Разобрать слова было невозможно из-за большого шума, но и так всё было понятно. Она гнала своих родных, умоляя их не останавливаться ради неё. Она была матерью и бабушкой, прекрасно осознававшей, что в первую очередь нужно спасать детей и внуков. Нести её никто не мог, и теперь она прощалась со своими родными. Через две минуты мимо грузовика, давясь слезами, прошли две женщины, держащие за руки детей. Они всё время оборачивались назад, чтобы ещё раз увидеть ту, которая была им дороже всего на свете. Она рожала их в муках и растила, отказывая себе во всём, а теперь отдавала свою жизнь, чтобы не стать обузой. Костя окинул взглядом сидевших рядом с ним. Нет, не он один вытирал украдкой слёзы, наблюдая картину прощания. Колонна тронулась, и женщина, сидящая на обочине, исчезла из вида.

Где-то впереди, там, куда направлялась их автоколонна, слышались звуки бомбовых разрывов, но это было ещё относительно далеко, и звуки были смазанными хлопками, не вызывавшими чувства животного страха, но всё равно заставлявшими нервничать. Их высадили около узловой станции и велели сразу занимать позиции для обороны. Несмотря на царивший на станции хаос, её вид не вызывал особых опасений. На путях стояли два состава, гражданский и военный, не было разбомблённых построек и путей. Было только непонятно, почему не отправляют поезда. Но солдат не задаёт лишние вопросы, а выполняет приказы.

У кубовой толпилась очередь людей с чайниками и кастрюлями. Пассажиры поездов старались разжиться кипятком. К ним подошли вооружённые патрульные в форме НКВД и стали проверять документы. Прошедшие проверку возвращались в очередь, а тех, у кого не оказывалось с собой заветной бумажки, оттесняли от общей очереди. Они выстраивались в стороне, охраняемые серьёзно настроенными патрульными. Несколько человек отчаянно жестикулировали, показывая на поезд, но патрульные были неумолимы. Кто-то не угодил патрульным и получил сильный удар прикладом под дых. Упавший с трудом поднялся и, скорчившись, встал рядом с остальными задержанными. Было не совсем понятно, по какой причине их задерживают, но идёт война, и командуют вооружённые люди в форменной одежде. Гражданские слова не имеют. Если кого-то задержали, значит, так надо. Ни у кого даже не возникло мысли спросить, в чём дело.

По окончании проверки патрульные повели куда-то в сторону нескольких мужчин. Внезапно послышался нарастающий вой, и все бросились врассыпную. Станцию начали бомбить. Стало по-настоящему страшно, укрыться было негде: три деревца рядом со станцией не могли скрыть всех желающих, а немногочисленные строения рушились одно за другим, осыпая лежащих красноармейцев кучами строительного мусора, в который превращались после попадания.

Костя приподнял голову только на мгновение, но этого было достаточно, чтобы увидеть, как бомба, попавшая в эшелон, разметала в клочья два вагона, выжить в которых никто бы не смог. Из группы арестованных вырвались несколько человек и побежали к разбомблённым вагонам. Они пытались вручную разгребать то, что осталось от вагонов, но всё было тщетно. Налёт прекратился, и рыдающих мужчин вновь увёл патруль. Двоих, отказавшихся подчиняться приказу вернуться, расстреляли на месте. Остальные вынуждены были встать в строй рядом с другими арестованными. Убитые горем, они еле передвигали ноги.

Немцев в тот раз Костя так и не увидел. Сказать, что он побывал в первом бою, тоже было нельзя. То, что произошло на станции, не было боем, скорее это было побоищем. И хотя некоторые красноармейцы даже пытались стрелять по вражеским самолётам, никто не смог причинить им хоть какой-то вред. Безнаказанно отбомбившись, они улетели, оставив за собой разрушенную станцию, два разбомблённых состава и десятки неподвижных тел.

Дали команду собирать раненых. Их грузили на несколько чудом оставшихся целыми грузовиков и спешно увозили той же дорогой, что и привезли. И теперь они ехали в обратную сторону по пыльной дороге, разгоняя клаксонами толпу. Складывалось впечатление, что их везли на эту станцию только для того, чтобы, сделав из здоровых молодых мужиков инвалидов, увезти назад в тыл. Остальные выстроились в походную колонну и тоже двинулись в обратный путь: защищать на этой станции было больше нечего. Убитые так и остались лежать там, где их настигла смерть.

Покидая станцию, Костя увидел, как патрульные расстреливают нескольких мужчин из группы задержанных в очереди за кипятком. После десятков смертей, смерть ещё нескольких человек уже никак не могла повлиять на настроение покидающих станцию солдат. Обернувшись напоследок, словно желая запечатлеть весь этот ужас в своей памяти, Костя увидел беременную молодую женщину с маленьким ребёнком. Она беспомощно металась по станции, словно кого-то разыскивала, но никто не торопился ей помочь. Она бросилась к расстрелянным мужчинам, переворачивая их поочерёдно, но, не обнаружив того, кого искала, побежала за полуразрушенное здание вокзала, таща за собой маленькую девочку. Больше её Костя не видел. Мрачные красноармейцы двигались в сторону тыла, выполняя приказ через несколько километров объединиться с ещё одной такой же разбитой группой и занять рубеж обороны. Заниматься гражданскими им было некогда.

Глава 2. Станция. Бомбёжка. Самуил

Как жалко было оставлять родной город и свою квартиру! А заплаканные старики, прощавшиеся навсегда… Их лица стояли перед глазами. Ну чего уж они так мрачно настроены, может, всё и обойдётся? Им всем уже за пятьдесят, возраста отцы непризывного, а матери и подавно. Какую опасность такие старики могут представлять для немцев, если тем удастся только прорвать оборону и взять Одессу? Сами уезжали по необходимости. Он ведь хороший сборщик, а они везут в тыл станки, нужно будет налаживать производство и снабжать фронт. А кто лучше Самуила может собрать и максимально быстро запустить станки? Если честно, не он один хорошо в них разбирался, были и другие ребята, со стажем побольше. Но грамоту за отличный труд недавно получил именно он, а значит, на данный момент он честно может себя считать лучшим сборщиком.

Райка сидит заплаканная. Нельзя ей сейчас расстраиваться, потому как беременная. Но что здесь поделать, женщины так привязаны к своим матерям, они обе и на вокзале такой концерт устроили, перед коллегами стыдно было. Если честно, то он сам еле сдержался, чтобы не заплакать. Но он же мужик, муж и отец, какой пример он подаст своей семье? А маленькая Берта в точности мать копирует: ревела так, что гудок паровозный слышно не было. Еле оторвали от бабок и дедок и втащили в вагон. Нет, о плохом думать совсем не хочется, всё обойдётся. Будет, конечно же, трудно на новом месте без помощи родителей. Но они обязательно справятся, он сразу же приступит к работе, а Рая будет присматривать за Бертой и донашивать второго ребёнка. Хорошо бы, чтоб пацан родился. Девочка уже есть, нужно и о наследнике позаботиться, чтобы было кому фамилию передать.

Правда, с фамилией форменная неувязка вышла: месяц назад их квартиру обокрали, забрав все деньги, украшения жены и паспорта. Конечно же, они обратились с заявлением в милицию, а со справкой пошли в паспортный стол. Принесли фотографии, всё как положено, но паспортистка – форменная дура, где таких берут, это ж надо так исковеркать фамилию! В обоих паспортах вместо их настоящей фамилии Коган было написано Когон. Вы только представьте! Ведь Коган – это благороднейшая еврейская фамилия. Только люди, имеющие такую фамилию, в древние времена, когда ещё был главный еврейский храм в Иерусалиме, могли заходить в этом храме в какие-то особые комнаты и там чуть ли не с самим богом напрямую общаться. Ерунда это, конечно, всё, был бы бог – дал бы он свой храм разрушить. А у советского народа один бог – товарищ Сталин, и он не подведёт! Скоро фрицам так даст, что только ошмётки в разные стороны! Так вот, про фамилию, да бог с ними, с первосвященниками, но звучит как? Одно дело – гордое Коган, а другое – Когон. А заметили только дома, хотели сразу же бежать менять, да закрутились с делами, потом паспортистки не было, а потом война, пришлось уезжать. А теперь все дорожные документы оформлены на фамилию, записанную в паспорте. Сколько времени придётся с ней оставаться, никто не знал. А родится ребёнок, как его придётся записать? Ведь там, на новом месте, всем будет абсолютно всё равно, какая фамилия была у них до этой чёртовой паспортистки. Своя, по крайней мере, подтвердила бы оплошность и всё поменяла.

А может, и к лучшему, что они с Райкой отдельно от стариков поживут. Тёща, конечно, много помогает, но голова от неё пухнет и угодить ей нет никакой возможности. Хорошо, что он проводил по десять – двенадцать часов на заводе, а то пришлось бы её выслушивать. Они докажут всем остальным и себе в первую очередь, что управятся без посторонней помощи. Конечно, вторая беременность немного не вовремя, но что поделать, так получилось, он же не специально, просто очень любит свою Райку и ждёт не дождётся, когда она его к себе подпустит. Вроде бы из них двоих он на заводе пашет как ишак, а в доме всегда уставшая она, и ничего не допросишься. Иногда прямо злость берёт: он что, будучи женатым, должен к другой шастать, чтобы получить своё законное? Уверен, что это тёща Райку настраивала против. Слава богу, какое-то время не придётся её видеть.

Непонятно как-то поезд идёт, да и идёт ли вообще – стоит больше. Можно было бы предположить, что уступает дорогу встречным воинским эшелонам, но их всего несколько прошло навстречу. Есть какая-то нервозность в воздухе, но все стараются о плохом не думать. Мужики стол накрывают, чтоб отдельно от женщин спокойно посидеть, о жизни и войне порассуждать. А бабы пусть там по-своему, с детьми, от которых уже голова пухнет. Они уже почти сутки в пути, а от Одессы, судя по встречающимся указателям, почти и не отъехали. Опять встали, за окном станция какая-то.

– Уважаемый, а долго ли стоять будем?

– А что за станция? Какая?

– А кипяток здесь есть?

Точно! Как он мог забыть, а ещё отец семейства! Быстро чайник в зубы и бегом за кипятком! Да что ж вы все, как безумные, к выходу рвётесь? Пройти ж дайте! Неужели вам кипятку не хватит? Просто ненормальные!

– Рай, где чайник? Я за кипятком! Берточка, сейчас папа кипяточек принесёт, и будем чай пить. Ну чего ты куксишься, плохо себя чувствуешь? Рай, присмотри за ребёнком, я быстро!

Выскочил с мужиками на перрон и помчался вслед за ними к кубовой, благо, что кто-то уже успел спросить, где она находится. Ага, за углом. Ну и очередь! Ну конечно, здесь уже весь состав собрался! Только не отправили бы его без них, здание аккурат пути заслоняет, приходится по очереди бегать до угла, чтобы посмотреть. Ну скоро там? Чего ж все копошатся, обязательно прям до верху налить, остальным же тоже нужно успеть!

– Внимание, граждане! Проверка документов! Всем стоять на месте, любая попытка покинуть место, где стоите, будет расцениваться как попытка к бегству! Будем открывать огонь на поражение!

Вот уж не вовремя их чёрт принёс! Документы в вагоне, ну не попрётся же он с ними за кипятком. Поезд в тридцати метрах, максимум вместе с патрулём дойдём и покажем документы, он же здесь не один такой. Раз остальные мужики нервно заозирались, значит, и они без документов. Не будут же весь состав задерживать из-за такой ерунды, ведь они везут эвакуированный завод, кто же без них при выгрузке сможет разобраться, а потом ещё и смонтировать станки? Не эти же солдатики с красными околышами этим будут заниматься.

– Предъявите документы! Вы двое, пройдите сюда! Стоять молча, опустите чайники. Я сказал стоять молча!

Ничего себе, а ведь ребята не шутят! То, что ещё минуту назад казалось небольшим недоразумением, готовым разрешиться в течение нескольких минут с последующими извинениями со стороны проверяющих, оказалось чем-то несоизмеримо большим и опасным. С ними даже не хотят разговаривать. Кто у них старший? Должен же быть кто-то вменяемый? А если сейчас поезд тронет, что тогда? Как они будут догонять? Нет, надо что-то делать!

– Товарищ! Товарищ!

– Я сказал молчать! Кто ещё не понял?

– Товарищ, вы не понимаете…

Куда это всё полетело? Господи, как больно… И дышать почти невозможно. Он лежит? Как же всё это произошло, он же хотел только объяснить, что документы в поезде, и можно послать кого-то одного, и он бы собрал и принёс документы для всех. Тьфу! Что это? А, это он уткнулся мордой в землю и забыл закрыть рот. Так, приподнять голову… всё плывёт… Что это за два чёрных расплывающихся предмета прямо перед ним? Са-по-ги… точно, это же сапоги того, кто ударил его с размаха прикладом хорошо заученным движением.

– Встать!

Никогда не думал, что вот так вот будет постигать закон притяжения Земли. Нужно постараться, судя по всему, шутить с ними здесь точно не собираются. Так, сначала на колени, а теперь подняться с четверенек. Ещё пару недель назад он сам смеялся над пьяным возле пивной, пытавшимся неуклюже подняться с четверенек. Зато теперь он сам уже точно знает, как это непросто.

– Быстро встать или я стреляю на поражение!

– Я… я стараюсь…

– Молчать!

Хорошо, что ребята подхватили, а то бы упал, а там знай, что у этих озверевших чекистов на уме: могут и пристрелить, судя по началу общения.

Закончив проверять оставшихся, старший патруля скомандовал:

– Всем задержанным на-а-а-ле-е-ево! Шаг вправо, шаг влево – попытка к бегству. По закону военного времени расстрел на месте. В пути следования не разговаривать, по сторонам не смотреть! Ма-а-рш!

Нестройная колонна тронулась с места и запылила, оставляя свои кастрюли и чайники новым хозяевам, которые немедля приступили к дележу свалившихся на них ёмкостей. С каждым пройденным шагом всё больше пугающих мыслей лезло в голову. Внезапно послышался протяжный вой и треск пулемётных очередей, потом вниз полетели чёрные точки, которые стали рваться на территории станции с оглушающим звуком. Потомки Железного Феликса втянули головы в плечи, но строй их не дрогнул, и ни один арестованный из этого строя не вышел. Внезапно на воздух взлетело несколько вагонов гражданского эшелона, попасть в который для того, чтобы предъявить документы, рвалась большая часть задержанных.

Вооружённая охрана больше никого не пугала. Там, в этих взмывших к небу, разорванных в клочья вагонах были их жёны и дети. Презрев опасность собственным жизням как со стороны самолётов, продолжающих скидывать свой смертельный груз, так и со стороны стражников, немедленно нацеливших им в спины дула своих карабинов, арестованные бросились к горящим останкам вагонов. Пытаясь спасти хоть кого-нибудь, люди принялись раскидывать обломки голыми руками, а на их головы, кружась, падали всё новые и новые горящие и просто обугленные куски прошлой жизни, в которой они были вместе со своими семьями.

Патрульные начали отгонять людей прикладами, но никто не отходил. Тогда открыли огонь на поражение, и два человека замертво упали там, где ещё несколько секунд назад они пытались своими обгорелыми от кучи полыхающих обломков руками откопать хоть кого-нибудь. Всё было кончено, выжить никто из обитателей этих вагонов не мог. В этом не было никаких сомнений. На месте состава догорали обломки, раскиданные между несколькими воронками, в которых тоже были видны всполохи пламени.

Плачущие люди возвращались в строй. Им даже не дали проститься с прахом погибших. Только карабины патрульных грубо и жёстко втыкались им в спины, заставляя выдерживать темп. Это было страшное чувство опустошения. Внутри всё выгорело дотла, собственная судьба больше никого не волновала. Люди не понимали, для чего жить. Они больше не были кому-то нужны, только взвод красноармейцев, собирающих своих раненых, бросал на них взгляды. Но и им не было до арестованных никакого дела.

Через триста метров нестройная колонна остановилась. Прямо посередине поля стоял стол, за которым восседал майор в форме НКВД. Рядом с ним примостился молоденький лейтенант, заполнявший выделенные на каждого задержанного листки. К столу по одному подводили задержанных, майор поднимал на них свой пытливый, изучающий взгляд, задавал несколько вопросов. Потом делал взмах рукой, и задержанного отводили либо вправо от стола, либо влево.

Самуила подвели к майору. Задав дежурные вопросы, уточняющие фамилию, имя, отчество, майор впился в его переносицу цепким взглядом.

– Почему без документов в прифронтовой полосе?

– Документы были в поезде.

– В том, который разбомбили?

– Да.

– Ну теперь вы всё будете на поезд валить?

– Там погибли наши жёны и дети. Мы пытались откопать их, но никто не выжил.

– Стало быть, и документы не уцелели?

– Стало быть.

– Вам известно, что по закону военного времени любой, оказавшийся в прифронтовой полосе без документов, может быть расстрелян без суда и следствия?

– Стреляйте. Мне всё равно.

– Так-таки уж и всё равно?

– Моя семья погибла. Мне больше нечего вам сказать.

– А отомстить за свою семью не хочешь?

– Я не знаю.

– Смотри, Когон, я тебе даю единственный шанс. Я тебя могу расстрелять вон у той берёзы либо отправить в штрафбат. Выживешь ты там или нет, один господь бог знает, но хоть пару немцев с собой в могилу утащить попробуешь. Так как?

– Мне всё равно. Давайте штрафбат.

– Повезло тебе, Когон, я дважды не предлагаю. Этого влево, и следующего.

Через полчаса, когда майор и лейтенант закончили опрашивать задержанных, людей, стоявших справа от стола, отвели на десяток метров. По пять человек их выстраивали перед расстрельным взводом. Лейтенант что-то говорил про измену Родине и про законы военного времени, но с того места, где стоял Самуил, было плохо слышно. Зато прозвучавший залп закладывал уши. Люди падали навзничь, и прямо перед их телами ставили новую пятёрку. Никто не вырывался и не пытался убежать. Через десять минут остались только те, кого майор велел отвести влево от стола, да взвод энкавэдэшников. Арестованных выстроили и повели в неизвестность.