Kitobni o'qish: «Горе и счастье простых людей»

Горе и счастье простых людей (цикл рассказов)
Давнее

Темнеет. За окошком еще голубоватый снеговой сумрак, а в комнате резко очерченные тени и предметы – лимонные фикусы в углу как исполины – тонкий запах субтропиков и влаги на всю комнату от листьев, печь не топлена. Из поддувала тянет свежестью.Старенький комод, крытый тюлем, зеркало, отражавшее бледный, серебристо- матовый свет угасающего дня все давнее и родное. Тихо. Стучат ходики. Зеленые фосфорические глаза кошки над циферблатом бегают вправо- влево вместе с маятником. И я начинаю воображать, что кошка неслышно на своих лапках – подушечках спустится по цепочке, по гире ко мне на кровать. и.улегшись у ног замурлычет. Под эту странную фантазию мысли путаются и, убаюканная ходиками, я засыпаю.

Просыпаюсь внезапно. Совсем темно, никого еще нет. Глаза кошки потухли. мне страшно и холодно. Но часы продолжают свое: тик-так, мол, все в порядке. Лезу под одеяло с головой. Сколько уже времени? Еще немного и я заплачу от жалости к себе. Я очень боюсь темноты, хотя мне уже 7 лет. Чувствую себя маленькой сироткой. Но вот. Что это? Ближе, ближе… Скрипит снег под ногами. Чьи-то голоса. Ну, конечно, мама и брат… Хлопнула дверь, зажегся свет, запахло свежими булками. Я счастлива, но притворяюсь спящей… Мама ссклоняется надо мной:

– Спишь, дочка?

Целует меня в лоб – от нее пахнет морозцем и пудрой. А через несколько минут весело трещат дрова в печке и я, улыбаясь, смотрю, как мама быстро чистит картошку, а брат, тут же, на столе раскладывает свои учебники.

Улыбка Ефима

Был летний хороший вечер. Я медленно спускалась со склона горы. Чернел грот Лермонтова, а внизу, слегка застилала горизонт мутная пелена тумана. Плескался ветерок, прижимаясь к траве. Пахло серой, свежестью. Красное солнце уже закатилось до половины. У источника теплого нарзана я нагнулась., подставила лицо под струйки, так как у меня не было стакана, и по щекам защекотала вода..Струя на время прекратилась, и с новой силой брызнула на камни, едва я успела поднять голову. Пить мне не хотелось, просто приятно было ощутить запах и вкус лечебной воды-старушки. Рядом стоял парень и я удивилась, что он подошел так бесшумно. пока я пила. И он, нагнувшись, быстро жадными губами припал к воде – стакана у него тоже не было. Я искренне заинтересовалась его необычностью: Он был худ, низок, плечи покатые, лицо тонкое и приятное, но в его одежде чувствовалась грусть: белая рубашка не то, чтобы смята, или грязна – нет. Но она была как-то сера, материя казалась холщовой, и от нее исходил дух курной старой избы, брюки в пыли, на голове картуз – какой носят у нас курортники.У дороги парня ждала женщина. Она была тоже худа и сначала мне показалось, что это его жена или невеста т. к. не рассмотрела ее лицо, хотя она поравнялась со мной и шла рядом. – Ёшик! – позвала она парня, и я глянула ей в лицо, услышав странное имя. Лицо ее в морщинах, глаза быстрые зеленые, грудь впалая, руки худы. Парень оглянулся, как-то ласково, по-мальчишески глянул на неё, на меня и замедлил шаг. – Как тебя зовут? – спросила женщина, улыбаясь мне. – Лариса. Ой – обрадовалась она – Невестка у меня Лариса – жена старшего а. этот – кивнула на парня – сын мой Ефим и, кстати еще неженат. И в этом еще неженат послышалась чуть ли не скорбь – Ничего – смутилась я – Женится. Молодой ведь. Постарше тебя будет – с сорок пятого он. Я удивилась, но промолчала: мне он показался совсем мальчиком. День рождения у него сегодня 33 года уже. А девушки еще не было. Мне стало грустно, но к нам подошел Ефим, смущенно улыбаясь. – Невестку бы мне еще одну Ларису – как-то нежно и печально – сказала мать Ефиму…

И я видела, как жалкая рассеянная улыбка застыла на губах Ефима, как дрогнули пальцы, как опустил он глаза и пошел (чуть ли не побежал прочь.) Мы спустились с горы. Мне хотелось, чтобы женщина сама рассказала, что случилось в их семье, какое чувство подсказывало мне их долгую терпеливую грусть? – Одежда, походка, мимика, движение рук, глаз – говорили мне о ней – этой грусти, но не могли досказать всего. Просто я почувствовала себя неловко, побоялась стать надоедливой и сошла на обочину. Мать с сыном затерялись в толпе. Потом я, мельком, увидела вдруг Ефима. Он быстро шагал по тротуару, не замечая ни прохожих, ни улицы, ни, казалось, себя… Может от меня, от страниц даже в мыслях еще ненаписанной книги уходили 2 персонажа, просто 2 человека с душой, мыслями, с потаенными хорошими но, может быть, никогда неосуществимыми желаниями. Стало жаль, что больше не встречу их. А впрочем, в жизни все может быть…

Старушка в бордовой шапочке.

Помню утомительную дорогу среди волгоградских полей. Маленький рейсовый автобус шел все время в гору, подпрыгивая на рытвинах и кочках, и, донельзя, утомлял. Пыльное полдневное солнце припекало сквозь стекла и, несмотря на то, что я сдвинула желтую занавеску к себе, жара была страшная, клонило в сон и забытьё,

В Вялые пассажиры тихо переговаривались, или дремали, или безразлично глядели в окно. – Куда занесло моих родственников? – думала я, когда мысли невольно путались и веки слипались. Время от времени, я взглядывала в окно – все одно и то же: подсолнухи (и нет им конца и края), небо – ни облачка, из под колес пыль. На одной маленькой остановке в автобус вошла худенькая чистенькая старушка. Одета, несмотря на жару, она была странно: в бордовой шапочке из мягкого фетра, в длинном осеннем пальто, в шерстяных носках и галошах. Меня поразили её голубые, по детски наивные, глазки. – Учительницей была – пояснила моя соседка, как только старушка села где-то на заднем сидении. Беда с ней стряслась, все после того, как отняла у нее война сынка Сашеньку. Хороший был хлопец … Моряк… Не в своем она уме с тех пор. Вот и теперь, почему она села здесь? Дела были? Нет дел никаких. Едет домой, а откуда не помнит. Войдет контролер, билет требует, а она не понимает, смотрит на него и ничего не понимает. Махнет он рукой, что с такого человека взять – и выйдет.

С Солнце уже клонилось к западу, когда мы приехали в районный центр. Первое, на что я обратила внимание, – это старая деревянная церковь. Срубы ее потемнели от времени, решетки на окнах – узорные, ржавые, кривые. Но все равно, не было сил отвести глаза – все домишки несравненно меркли перед ее величием и изысканностью. Село как село, такие же дома, как в других российских селах, тропинки зеленые, гуси. А вот откуда церковь такая? Так же пристально, грустно разглядывал ее мужчина, вероятно местный. Погибла – сказал он. Я вздрогнула: Что? – Церковь, говорю, погибла… – Почему? – А зайдите вовнутрь, узнаете…Я обошла церковь и увидела высокие, каменные, окруженные бурьяном, ступеньки. Дверь была раскрыта настежь. Изнутри тянуло плесенью и холодком. Поднявшись по ступеням, я замерла; испуганные неожиданным появлением человека голуби метались под самым куполом, четыре окошка, открытые ветрам и непогоде – это то, что сразу бросилось в глаза. Я огляделась: жалкий печальный вид являло собой некогда поэтическое архитектурное строение. Теперь на полу птичий помёт, пух. В каком-то исступлении, чуть не плача, я пробовала на ощупь стены – рыхлое скользкое дерево. А ведь здесь когда-то излучали дивный свет глаза святых великомучеников – большие, человечески мудрые, в них – теплое прикосновение руки забытого гения, в них – голубизна неба. На потемневшем дереве – позолоченные рамки. Как же это было красиво. Нет, искусство нельзя так кощунственно разорять. Ни зодчих, ни иконописцев не должны предавать мы забвению. Об этом я думала уже не одна. Мужчина вошел вслед за мной, и я видела в его глазах сожаление. – А ведь здесь был мучной склад, потом завелись мыши – пришлось хлеб убрать… В прошлом году чуть не сгорело все – да есть тут одна Симаня, говорят, спасла церковь… Да вы, может. слышали,– учительницей она была… – Как же спасла? – заинтересовалась я… Мужчина глянул на меня удивленно – Дуб вон, видите, обгорелый? От него и пошло полосовать. Грозы у нас большие ну и ударила шаровая…А Симаня, говорят, как увидела, так с иконкой и выбежала. Да вон ее дом симанин то, рядышком. Выскочила, значит, с иконкой она – смеется, а потом как заплачет, целует землю, срубы, и все шепчет, шепчет…Дерево то видно сырое – гореть не стало. Пожарные подъехали, а оно – чуть тлеет. Только стали с тех пор богомольные старушки кланяться Симане. Сын у нее был – добрый паренек… Мужчина перевел дыхание и продолжал; – Я пацан еще был, а помню, как она Сашу провожала: обняла и не выпускает и словно язык отнялся, только плачет… А пришла похоронка рассудок совсем потеряла… Муж сразу же ушел к другой – чужие дети стали родней сына. Симаня же в этой церкви венчалась со своим Павлом, да и сынка здесь крестила. Как ей. Матушке, не сочувствовать? Святая она, судьбой обиженная…

Мне надо было идти в дальний хутор, и я поспешно простилась с мужчиной. Солнце бросало последние дневные тени, умиротворенно задумчиво стояла роща и дул ветерок с луга.. Что делает с людьми война… – думала я – она унесла и искалечила миллионы жизней, кто же, кто прекратит это зло, чтобы никогда, ни в каком уголке планеты, не вспыхивали пожары, не погибали цветущие юноши, и матери не теряли сыновей? Есть ли сила, которая прекратит это зло навсегда? Если есть, то где она? На небе? Или в человеке? Где же она? И кто ответит на мой вопрос? Или посвящена в ту тайну старушка в бордовой шапочке, с ясными, как у ребенка, глазами?

Дурочка.

Говорили, что когда она была маленькой, отец – пьяница бил ее головой об асфальт, от того она и дурочка. Она русая, пышная, и у нее тот возраст, когда все здоровые женщины еще надеются на любовь и замужество. А ведь дурочка Нина тоже надеялась, и недавно я узнала её историю.

Отец ее умер где – то на чужой квартире, не оплаканный никем, и Нина жила вдвоем с матерью. Целыми днями Нина, свободная, как ветер, бродила по вокзалу, по городу, встречала на вокзалах поезда, и улыбалась чужим людям. Кто-то ее жалел, кто – то смеялся над ней, сердобольные люди иногда давали ей деньги или сладости. И вдруг, Нина исчезла с базаров и с вокзала… А случилось вот что: она влюбилась в мужчину, который недалеко от ее дома. торговал всякой всячиной. Нина стала выметать дорожку от своего дома до ларька; и делала это каждое утро. Подметет чисто – чисто, и любуется своей работой и ждет его… Что теперь творилось в душе бедной Нины никто и ни за что не хотел понимать. кроме ее матери, которая стала замечать еще большие странности дочери. Ночью Нина, с головой укутанная простыней. сидела на кровати и шептала бессвязные молитвы, утром хватала веник и бежала на улицу. Когда выпал снег, Нина чистила дорожку, по которой ходил красивый мужчина, и для нее сияло голубизной зимнее небо. Беззаботно, весело было ей. Она часто подходила к ларьку, и смотрела на мужчину в упор. Элегантный, в кожаной куртке, он усмехался, или отворачивался. Но она даже усмешку принимала за улыбку. В печальную судьбу Нины вошло счастье – видеть и слышать его. Но всякая история имеет свой конец.

…Однажды, проснувшись утром, Нина посыпала песком заледенелую дорожку, и стала ждать его… Но когда она увидела, что ларек открывает другой мужчина, сердце ее сжалось в страшном предчувствии…Нина боялась теперь подходить к ларьку, но все ждала Бориса – она случайно узнала его имя… Дни шли за днями, сердце Нины окаменело – в нем не было никакой надежды. Движения ее и без того неуклюжие, теперь стали еще хуже, походка медлительней, а какое горе было у нее в душе, поймет каждый, переживший разлуку с любимым существом…Нина опять стала ходить по городу, свободная, как ветер…

Однажды, когда небо уже было сине-темное, и снег белел пятнами, когда Нина продрогла и собиралась идти домой, она издали увидела Бориса. Он куда-то шел, и Нина побежала за ним. Сердце ее бешено колотилось, когда у почты она нагнала его. Он удивленно оглянулся. В руке его были розы. – Постойте же, постойте – простонала Нина. Я люблю Вас. Иисус Христос летает в небесах, и он видит оттуда, как я люблю Вас. А Вы не улетите от меня? Мужчина усмехнулся. Под часами стояла и смеялась девушка, которой Борис, только что, купил эти дорогие зимние розы. И он шагнул к ней…

Дома Нина захлебывалась в слезах, плечи ее беспомощно судорожно вздрагивали и сердце почти останавливалось. – Борюшка! – Едва заснув, закричала она и мать, испугавшись, подошла к своей единственной дочери. Нина тоже проснулась от крика, и, уткнувшись в ладонь матери, долго, надрывно плакала… И мать плакала с ней тоже… О как она – мать ненавидела сейчас всех мужчин на планете, хотя виноваты были в ее горе двое: ее муж – пьяница, да незнакомый какой-то Борюшка…

Рассказы 1977 года.
На крови.

Ночь. Я первый раз в Ленинграде. В моем распоряжении 3 часа, – а это до

бболи обидно. Зачарованная. смотрю вверх – в одну точку: золотой купол. тонкий, словно точеный крестик, серпик месяца, блуждающий по светлому небу. Дунул ветерок и погнал легкие тучки в сторону Невы, а месяц, словно играя, спрятался за белой полой облака и поглядывает озорным желтым глазом. Выбегает и. уже серьезно, долго беседует с ночным другом – великолепным крестом святой постройки. О чем? Это известно самой истории. Да и как называется эта церковь, кто создал ее, когда? С трудом отвожу глаза и, вдруг, замечаю элегантного молодого человека. Белый костюм его отчетливо выделяется на фоне светлой ночи.

– Простите.– Окликаю его: Как называется эта церковь – На крови…

И, вдруг, замечаю, что улицы все же сумрачны, что странен ответ, и странно то,.что я бегаю по ночному городу, стараясь увидеть как можно больше. чтобы ничего толком не запомнить и чтоб, потом бредить этим прекрасным городом. Как, как?– переспрашиваю в ужасе. – На крови, матушка моя,– слышу, наконец, снисходительно- прелестный голос – на этом месте убили Александра Второго. И в этом – матушка моя – нескрываемое осуждение моего глубокого невежества.

Последнее дыхание.

Г Глядит баба Оля в окно – жутко ей… За хатой, где летом шумела рожь – шумят белые колосья вьюги, ходят ходуном волны снега, и чудится бабе Оле голодное завывание волка… И это который день… Ох, как томится баба Оля; ей хочется выпить… Вот уже несколько дней, как муж в больнице в Знаменском, что за 8 км. – отсюда. Камышины – баба Оля, да муж ее Иван – последние жители деревни. Разъехались соседи, кто куда, от бездорожья, от снегов, от тоски смертной. Многие теперь в Знаменском, где есть школа, больница, почта, – какая-то сносная человеческая жизнь. Здесь, с проломленными крышами, крест на крест, забитыми окнами, стоят ещё позаброшенные домишки; в них – печки русские: за заслонками – серый пепел. Позапрошлую шелуху от яиц, фуфайку, то пух куриный, а то сапожок детский, битую чашку, игрушку поломанную – найдут теперь, в некогда обжитых уголках, и только одна хата Камышиных хранит еще тепло от человеческого присутствия. Комната в ней большая, светлая, но за перегороженными шторками – три глухие стены – и нет окошка. Виднеются оттуда причудливые ножки самодельной койки, белые кружевные и грязные покрывала, да зеленая лампадка, которая придает полутьме спальни таинственность и уют. Пьяница баба Оля очень набожна. Иконы и лампадки у неё – повсюду. Сама она неряшлива, в белом грязном фартуке, с одутловатым багровым лицом и очень добрыми голубыми глазами. За божницами у неё зачем-то лежат кусочки хлеба, покрытые зеленой плесенью. Встанет, бывало, баба Оля на колени, и слезливо молится за 4 своих сыновей: Господи, вразуми их! Божья матерь пытливо смотрит на бабу Олю, – наверняка она понимает её горе…Выросли хлопцы-красавцы – стали военными, разъехались, женились, да мать и забыли. В прошлом году муж Иван хотел было увезти старуху из этого гиблого места,. Да как же – воспротивилась она. Здесь, говорит, родилась, здесь и помру…– А коль помру я первым – взбунтовался муж. Кто же тебя хоронить будет? Сыночки, небось, приедут… – Так они и приедут, жди! Не забыли они ещё твоей пьяной морды. – Свое пью – огрызалась баба Оля. Иван и сам был не дурак выпить, но имел мужское достоинство: вещи из дома не пропивал. как свинья, в грязи никогда не валялся.

Теперь же, когда заболел муж, измучилась баба Оля без него: ни поругаться, ни помириться. То чай, бывало, пьют с мёдом – не всё же брагу, и мирно так беседуют, и сынков вспоминают, и соседей бывших, и молодость и любовь свою. По любви ведь женились. Пусть, порой, как собаки, грызутся, а всё же и мирятся. А теперь баба Оля одна-одинёшенька…Вчера она выпила последнюю бражку и, теперь, ей надо опохмелиться… Но проклятая метель не дает ей сходить в Егорьевское к знакомой бражнице. Денег у бабы,Оли нет, но есть у неё новое пестрое платье,которое ей подарил муж, и подарок этот она готова обменять на « лекарство». Баба Оля, утром, как и все пьяницы, недовольна собой: она чувствует, что несокрушимо гибнет как человек, и каждый раз клянётся, что опохмелится последний раз, и будь ты неладна, змея. в сердцах. говорит она бражке. – Вот тебе вот – показывает баба Оля дулю зловещей жидкости – не отнимешь у меня сыновей! Но после похмелья бабе Оле становится весело. Сегодня, когда опохмелиться нечем, баба Оля, после очередной самокритики, впала в глубокую депрессию. – Господи, – молится она чистосердечно – уйми метель, дай сходить к Ивану в больницу, на почту – может там есть письма от сыновей… Но пуще всего ей хочется выпить. Голова у неё раскалывается, дрожь по всему телу, а до Егорьевского далеко, и спутала метель дороги, как белые нитки в белом тяжелом клубке. В этом доме прошло детство бабы Оли…. Отсюда ушёл на войну её брат и не вернулся. Здесь же похоронила она родителей, взяла в дом примака Ивана, да народила сыновей. А колхозные поля, что вокруг дома, она с мужем обрабатывала, а как косила – залюбуешься…А вот теперь она пьяница…В деревне, как известно,, бывает и веселье: льётся тогда рекой брага, песенное застолье… Так потихоньку – полегоньку, но почувствовала Ольга, что без выпивки жить не может…

От делать нечего, баба Оля стала вытирать пыль с божницы, и удивилась тому, что за божницей стояла недопитая водка в стакане. Я бы допила – подумала обрадованная баба Оля – это ж Ванька от меня спрятал, дурак… Водка была выпита залпом, но её было мало, и баба Оля испугалась, что скоро развеется этот счастливый туман, от которого так хорошо и весело, и она останется одна со своим горем. Эх, сволочь Ванька. бутыль с бражкой разбил – тащись теперь по метели… Она устала, ей хотелось лечь и заснуть спокойным сном, но прежде надо выпить… Одевшись, баба Оля подхватила пёстрое нарядное платье, и. вмиг. отворила дверь. На неё пахнуло колким холодным ветром. Она знала дорогу в Егорьевское, как свои пять пальцев, и пошла туда, где столько раз меняла вещи на бражку.

В В поле метель леденила, сбивала ее с ног. Когда баба Оля дошла до знакомой ракиты, ветер, как будто, стал стихать, и среди спокойной, открывшейся белизны снега, обозначилось серое небо. Бабе Оле показалось странным, что на фоне этих светло-серых красок, появилось какое-то пятно, – оно было серее снега, но светлее туч и издали походило на какую-то неопределённую человеческую фигуру. Баба Оля прислонилась к раките, и с удивлением наблюдала, как к ней приближается пятно. Пятно оказалось женщиной, обёрнутой в белую холстину, и сквозь эту женщину, светились дальние огни Егорьевского… Но. самое главное. что баба Оля, как будто, не боялась – голова её весело кружилась, и она подумала, что в мире, к которому приблизилась астральная оболочка – всё может быть. – Ты кто? – спросила она привидение. – Я твоя белая горячка. Я разве больна? – Да – ответило приведение – иначе мы бы с тобой не встретились… Баба Оля чувствовала, как счастье подступает к её телу, и она засмеялась тому, что из каждого куста появлялась добродушная морда волка и кланялась ей. – Как барыне – подумала баба Оля, и стала кланяться волкам тоже. Позже, когда стихла метель и слабая зимняя заря уходила за горизонт, бабу Олю нашли мертвой егорьевские жители… Из трубы её дома, что не успел еще скрыться в полях, был виден дымок. – То было последнее дыхание орловской деревни Букино.