Kitobni o'qish: «Око космоса»

Дружба, радость, любовь и великое счастье

Привет. Это я. Теперь уже не просто Юла, а баронесса Юлия Лаура Ризеншнайдер цу Нойбург фон Волькенштайн, урожденная Юлия Антоновна Цветанова-Флорес. Набор фамилий, конечно, языколомный и зубодробительный. Будь я писателем-беллетристом, я бы не назвала свою героиню столь претенциозно и вычурно, даже в жанре дамской фантастики. Но мне приходится с этим жить, причем в тех мирах, где не говорят ни по-немецки, ни по-русски, ни по-испански, ни на других земных языках.

«Цветанову-Флорес» я оставила в качестве псевдонима, которым пользуюсь как космолингвист. Тоже, конечно, громоздко, но у моих коллег-инопланетян встречаются и более заковыристые имена, вроде «Варданнуихх Мишшаназзир» (он-то как раз знает русский и зовет себя Мишей Назировичем) или «профессор Уиссхаиньщщ». Легко и правильно произносить эти дивные сочетания звуков – проверка на профпригодность. Обращение «магистр Цветанова-Флорес» студенты уже усвоили, а «госпожа баронесса-магистр» – это слегка комично.

Мой дорогой учитель, научный руководитель и спаситель от всех напастей, профессор Джеджидд, тоже по-прежнему категорически не желает, чтобы его где-то публично именовали теми громкими титулами, на которые он безусловно имеет право. Мне порой кажется, что его щепетильность немного смешна. От кого и зачем он скрывается? Все знают, что на самом деле он – принц Ульвен Киофар. «Джеджидд» – его псевдоним со студенческих лет, означающий попросту «Переводчик». На сайте колледжа по-прежнему нет его биографии и сведений о семье, только упоминание о том, что он родился на Тиатаре, закончил с отличием Колледж космолингвистики – а далее сугубо академическая информация: темы магистерской и докторской диссертаций, перечень монографий, статей и учебных пособий, список курсов, которые он ведет (самый важный – «Теория и практика перевода»), имена наиболее выдающихся учеников. Последнее по порядку, но не по значимости – моё. Он считает меня своим детищем, своей гордостью и, возможно, преемницей в должности. Я всякий раз отнекиваюсь, когда он так говорит. Рядом с ним я по-прежнему ощущаю себя «дикой Юлией», пятнадцатилетней девчонкой, которую он когда-то взял под опеку и выпестовал в приличного специалиста. Кто он – и кто я? Профессор с межгалактической славой – и новоиспеченный двадцатилетний магистр? Но мало ли, вдруг ему надоест педагогика, и он решит посвятить себя чистой науке?.. А может быть, захочет отправиться в длительную экспедицию или примет приглашение от какого-нибудь межгалактического университета? Он прав, нельзя не учитывать перспективы. Иногда хотелось бы крикнуть – «Мгновение, остановись!» – но это дьявольская западня.

Улетать с Тиатары профессор, правда, пока не собирается. Нам обоим с лихвой хватило миссии на Сирону, где пришлось вызволять заложников – моих папу, маму и братика Виктора. Мы легко могли там погибнуть, причем дважды: в плену на Сироне (меня к тому же намеревались изнасиловать два негодяя, главари мятежников, папаша и сын Калински) – и в космосе, куда мы взлетели на челноке, обстрелянном ракетами, повредившими нам электронику. Не знаю, сумел ли бы совладать с этим утлым суденышком, лишившимся управления, искусный пилот. Мой муж, барон Карл Максимилиан (сокращенно Карл-Макс или просто Карл) уверяет, что он бы, возможно, сумел. Но мы-то с профессором никакими пилотами не были; он интереса ради учился водить космические корабли на симуляторах, да и то в ранней юности. А я и такого опыта не имела – мне казалось, что незачем. Если бы не мой космический ангел Карл-Макс, сумевший всё-таки выследить на мониторах наш очень слабый, почти призрачный след, мерцавший еле заметным SOS в необъятной Вселенной, не было бы в живых ни Юлии, ни Ульвена.

Когда нас выловили в уже бессознательном состоянии, при мне нашли «Алуэссу», мой любимый девайс-трансформер, подарок учителя. Изучая последние записи и надеясь найти прощальные обращения к нашим родным, спасатели с изумлением прослушали сугубо академическую дискуссию – обсуждение темы и плана моей предполагаемой магистерской под мудреным названием «Парадигмы локального менталитета в межпланетной коммуникации с точки зрения космолингвистики». Этот факт сразу сделал нас притчей во языцех на всех окрестных планетах. Ага, чудаковатый профессор до последних минут занимается с не менее чокнутой магистранткой работой, которой никогда не суждено быть написанной. Ибо все космолингвисты – существа безнадежно профдеформированные. Другие считали, что именно это позволило нам не сойти с ума в челноке, летевшем неизвестно куда. Мозги занимались решением абстрактных задач, причем психика оказывалась настроенной на созидание, а не на предчувствие неминуемого конца. Наш космопсихолог, доктор Абель Финн, восхищался поступком профессора и моей фантастической выдержкой. Он считал, что этот казус войдет в учебники по его дисциплине и будет использован при обучении поведению в самых экстраординарных и гибельных ситуациях.

Тогда, находясь внутри челнока, я была загипнотизирована непреклонной волей учителя, и ощущала себя словно девочка, которая должна непременно слушаться старших, чтобы выжить – наставнику безусловно виднее, как вести себя и о чем говорить. Магистерская так магистерская. Ровно с тем же успехом мы могли обсуждать природу квазаров, теорию музыки или нечто другое, столь же мало полезное для спасения наших жизней. Потом, конечно, разговор смодулировал в мифологию и метафизику, но это уже не фиксировалось «Алуэссой» – я выключила диктофон. К тому моменту мы оба подготовились к переходу в небытие, и исчезла необходимость пресекать на корню всплески бесполезного в той ситуации ужаса и отчаяния. Если бы мы начали с записи обращения к близким, то удержаться от эмоционального срыва не могла бы не только я, но даже Ульвен. Он отнюдь не настолько бесстрастен, каким его себе представляют те, кто с ним мало знаком. Однако, даже отрекшись от всех своих титулов, он никогда не позволит себе забыть о тех обязанностях, которые они на него налагают. Ни принцу, ни тем более императору не подобает закончить жизнь, утратив достоинство и хладнокровие. А если рядом с ним юная ученица, то он должен оберегать и ее душевный покой. На переговорах с Сироной он сам заставил меня рыдать и вопить от отчаяния, но оставить подобную запись на память нашим родным и друзьям он посчитал неприличным и невозможным.

Всё это я осознала потом, когда нас спасли, воскресили и вылечили. Наивно было бы думать, что такая встряска пройдет для наших организмов бесследно, и мы, восстав из медикаментозного забытья, сразу станем собою прежними. Нам пришлось очень многому научиться заново. К счастью, интеллект нисколько не пострадал, физиология постепенно вошла в норму, но мы ослабли и плохо двигали даже руками, не говоря о том, чтобы встать и ходить.

Некоторое время мы оставались под наблюдением в медицинском центре, но затем нас перевели в отделение кинезиотерапии. Массаж, бассейн, тренажеры, анализы, – и так с утра до веера, день за днем. Карл уже прошел через это и пришел в восторг от здешних специалистов.

Одним из них оказался молодой врач-кинезиотерапевт Эллаф Саонс, сын доктора Келлена Саонса, начальника отделения восстановительной хирургии и биотехнологической рекуперации. Я и раньше виделась с Саонсом-младшим в медицинском центре, но понятия не имела, кто он такой, поскольку он просил называть себя просто «Эллафом» и на «ты»: он оказался чуть старше нас с Карлом. Симпатичный, доброжелательный, легкий в общении, но притом очень знающий и упорный в достижении результатов.

Мой учитель, узнав о родстве двух блистательных докторов, удивился тому, что доктор Келлен Саонс никогда не упоминал о сыне и не пытался ввести его в дом семьи Киофар. Доктор Саонс ответил, что не желал злоупотреблять добротой и вниманием принца. Пусть сын сначала докажет, что чего-то достиг своими трудами, а не чьим-либо покровительством. Такая скромность и деликатность произвела на Ульвена самое выгодное впечатление. Он сказал, что все члены семейства Саонс – желанные гости в его доме, и будут там с удовольствием приняты, как только сам Ульвен окрепнет настолько, чтобы покинуть инвалидное кресло и вернуться домой на своих ногах. Келлен Саонс заверил, что чрезвычайно польщен таким отношением и готов сделать для семьи Киофар всё возможное и невозможное.

И тогда Ульвен спросил, не смогут ли Саонсы временно приютить у себя его невесту Илассиа – согласно старинному уйлоанскому этикету, вплоть до свадьбы ей не пристало ночевать в доме своего жениха. Разумеется, доктор Саонс ответил согласием. В семье, помимо неженатого Эллафа, были две почтенные дамы, супруга и теща Келлена Саонса. К тому же Илласиа, как выяснилось, приходилась Саонсам пусть очень дальней, но родственницей. Доктор проникся к ней уважением, видя, как Илассиа по-сестрински и по-дружески заботилась об Иссоа после исчезновения ее брата и смерти матери.

Смерть госпожи Файоллы не слишком удивила Ульвена – он знал, что у нее больное сердце, пытался уговорить ее на операцию, но так и не смог. Однако, видимо, он считал себя виновным в том, что она ушла так внезапно. Следовало бы представить себе, какое потрясение испытает немолодая больная женщина, любимый муж которой разбился на флаере, когда узнает, что единственный сын, наследник великой династии, вдруг бесследно исчез, не связавшись ни с кем из родных. Конечно, Ульвен горевал и испытывал угрызения совести, притом, что ни разу не усомнился в правильности всех своих действий. Отправить меня одну выручать заложников он не мог – я бы точно погибла. Известить госпожу Файоллу, что он летит со мной на Сирону, означало бы вызвать у нее немедленный шок; он надеялся, что Иссоа сумеет смягчить неизбежный удар и выдать опасную миссию за научную командировку.

Экспедиция в конечном счете оказалась успешной. Мятеж на Сироне обошелся минимальными жертвами, кризис был преодолен, мои близкие спасены, мы с учителем вытащены с того света.

Из-за траура по госпоже Файолле, нашего длительного восстановления и разных других обстоятельств все праздничные события пришлось отложить. Но покой, которым мы наслаждались, вовсе не оказался безрадостным. Ульвен не только не возражал, чтобы вся семья Цветановых-Флорес поселилась в его доме, а сам на этом настаивал. Ему очень хотелось сблизиться с моими родителями, с которыми до сих пор он общался лишь посредством своих опекунских отчетов. Я часто рассказывала учителю о папе, маме и брате, а после того, как он увидел наш семейный альбом, он уже не воспринимал нас как посторонних. На Сироне не было времени подробно рассматривать фото- и видеохронику семейств Цветановых и Флорес Гарсиа, а здесь, между процедурами и тренировками, он просил меня вновь и вновь показать ему моих бабушек, дедушек, папу и маму в юности, мои детские снимки, файлы из школы на Арпадане, забавные сценки с маленьким Виктором. Конечно, ему интересно было узнать, ради кого он едва не погиб. Но, похоже, мы все ему нравились.

Ради нас открыли те комнаты, которые много лет стояли запертыми: бывшие покои его отца, бывшую супружескую спальню, бывшую студию самого Ульвена и гостевую, рассчитанную на мужчин. Мы вчетвером разместились там поистине по-королевски. Мама и папа уже успели подружиться с Иссоа и с Илассиа, а долгожданное знакомство с моим учителем произвело на них очень сильное впечатление.

Дело было не только в его благородстве и гостеприимстве. Много лет проработав на Арпадане среди представителей самых разных цивилизаций, мои родители привыкли воспринимать лишь суть, а не внешность своих собеседников. И всё же невозможно было не удивиться тому, что существо, очевидно не являющееся человеком, свободно и даже изящно изъясняется по-английски и по-немецки, чуть менее легко – по-испански, и просит прощения за то, что по-русски только читает, но не говорит. При этом моих родителей почему-то не так восхищало мое знание уйлоанского и прочих экзотических языков, вплоть до немыслимо трудного аисянского – они привыкли, что я, едва оказавшись в инопланетной компании, тотчас начинаю перенимать обиходные выражения, и вскоре непринужденно болтаю. Но моя болтовня – это вовсе не космолингвистика, а любительское полиглотство. Настоящей космолингвистикой занимался Ульвен Киофар Джеджидд.

О нашем возвращении в Колледж речь пока не велась. В кампусе имелся собственный медицинский центр, но его оборудование не шло ни в какое сравнение с тем, которое появилось в Тиастелле благодаря великодушному дару учителя. Наше восстановительное лечение оплачивал Межгалактический альянс, и манкировать процедурами не полагалось. Поэтому жить приходилось неподалеку от реабилитационного центра. Ульвен рассудил, что совершенно незачем семье Цветановых-Флорес снимать квартиру на стороне, если в его доме места сколько угодно. Вдобавок я, его ученица, должна находиться поблизости, чтобы мы продолжали заниматься моей магистерской. Он не хотел, чтобы я пропустила год, и считал, что я успею закончить Колледж с однокурсниками.

Мой папа обычно отвозил нас утром на электрокаре к Эллафу Саонсу, а потом забирал. Окрепнув, мы с учителем совершали эти прогулки пешком, часто в сопровождении Иссоа, Илассиа или моих родителей. Когда выпадало свободное время, катались по озеру Ойо на яхте Ульвена. Теперь название яхты – «Илассиа», то есть «Морская птица» – воспринималось им самим как счастливое предзнаменование встречи с его невестой, девушкой с виду скромной, серьезной и сдержанной, а на самом деле способной на отчаянные авантюры и даже на подвиги. Ульвен до сих пор иногда пенял ей «охотой на баадаров», в которой она приняла участие втайне от всех, вызвав межпланетарный скандал.

Главное, Илассиа бесконечно любила его, и он теперь убедился, что за этой любовью не крылись никакие расчеты, вызванные его громким именем и не менее громкими титулами. Будь он просто «профессор Джеджидд», она всё равно прилетела бы ради него с Виссеваны.

Я не была уверена, что он столь же страстно влюблен, однако мой учитель всегда умел скрывать свои чувства. Императорский этикет, гордость, замкнутость, нежелание демонстрировать слабость – сквозь такой многослойный покров крайне трудно пробиться извне. К тому же он терпеть не может, когда им пытаются манипулировать. Но никто бы его не заставил обручиться с Илассиа, если бы между ними в какой-то момент не возникло то, что по-уйлоански именуется возвышенным выражением «сюон-вэй-сюон»: двойное кольцо взаимного избранничества, которое невозможно ни снять, ни порвать. Он с восхищением и благодарностью признал ее право остаться с ним навсегда, а она – его вечную власть над собой. «Только он» и «только она» – это чувство почти зримо сияло, звенело и трепетало над ними в воздухе, наполняя весь дом предвкушением счастья и радости.

Между мной и учителем тоже существовало «сюон-вэй-сюон». Мы оба об этом знали. Не будь мы из разных миров, неизвестно, чем бы это закончилось. Однако ни в те годы, когда я была подопечной принца Ульвена, ни теперь, когда рядом с нами находились Карл и Илассиа, никакой моралист и ревнивец ни к чему придраться не мог бы. Мы всегда использовали учтивое «вы», я избегала обращаться к нему по имени (либо «профессор», либо «учитель»), мы по-прежнему чтили устав Колледжа космолингвистики и не прикасались друг к другу, он настаивал на соблюдении в его доме правил старинного уйлоанского этикета, запрещавших нам беседовать наедине. Нашим близким и родственникам оставалось смириться с тем, что я присутствую в жизни учителя и никуда из нее не денусь, как и он в моей. Наша связь – навсегда, только ей суждено витать где-то в космосе. А в реальном мире мы вправе любить других. Я – Карла, Ульвен – Илассиа.

Карлу я, разумеется, пересказала наш с Ульвеном предсмертный, как нам думалось, разговор, не записанный на диктофон. О вечности, о пророчестве алуэсс, об открывшемся мне ясном видении пресловутого двойного кольца, о таинственных вейнах, существующих, якобы, за горизонтом событий, и о полном слиянии душ при освобождении от материи.

– Как хотел бы я пережить с тобой нечто подобное, – вздохнул Карл.

– А разве мы это не пережили?..

– Когда?

– Ну, привет! Ты забыл, как искал меня во Вселенной? Все были убеждены, что челнок взорвался на старте, и нас больше нет, а ты упорно не верил – с чего бы?

– Я чувствовал, ты еще дышишь и ждешь, что я отыщу тебя. Я знал, что ты – есть.

– Вот! Это – оно!

– Двойное кольцо?

– Конечно. Знак бесконечности.

– Или SOS, которое ты до последнего мне посылала.

– «Сюон-вэй-сюон»… Да, чем-то похоже на SOS.

– Или гравитационная петля, в которую вас захватили, чтоб вытащить.

– Мой космический ангел-хранитель…

– Моя чокнутая валькирия с кольцом нибелунга на пальчике…

– Твои нибелунги понятия не имели, что Вселенной правит любовь.

– У них, видно, было неправильное кольцо.

– А у нас будет правильное!

Несмотря на такие страсти, свадьба откладывалась до полного моего исцеления и до окончания колледжа. Приходилось усердно трудиться. С утра пораньше я старалась написать очередную порцию текста магистерской. Потом мы завтракали и ехали на тренировку. После физических упражнений – прогулка, обед и необходимый отдых. Затем мы с учителем, устроившись в малой гостиной, обсуждали написанное, я правила или совсем переделывала – он одобрял, и я двигалась дальше. Вечером все приятно общались: Иссоа пела, Карл подыгрывал ей на скрипке – а я наверху корпела над следующим разделом своего научного опуса.

В колледж я не ходила. На последнем курсе посещение занятий не обязательно. Полагалось, правда, сдать еще пару экзаменов, но по ходатайству профессора Уиссхаиньщща, куратора Тиатары от Межгалактического альянса, меня от них освободили. В качестве практики межпланетных переговоров мне засчитали сиронскую экспедицию, в том числе очную встречу с диктатором Калински. Никто из моих однокурсников похвастаться таким боевым опытом не мог, всем прочим устраивали абсолютно мирные сеансы связи с Виссеванским университетом или с научной колонией на Сулете.

Карлу тоже нашлось, чем заняться. Они с отцом теперь вместе работали в космопорте. Барон Максимилиан Александр по-прежнему руководил расписанием рейсов и контролировал работу диспетчеров, а Карл курировал челноки, сновавшие между космопортом и орбитальной платформой. Примерно на таком челноке мы с Ульвеном едва не погибли. Для Карла-Макса эта машинка была чуть сложнее обычного флаера. Он считал свою нынешнюю наземную деятельность совершенно рутинной, но она была необходима для практики и для заработка. Платили за это прилично. А деньги требовались немалые, и не только для нашей будущей семейной жизни.

После сиронской истории знаменитый космолет «Гране» конфисковали у прежних нерадивых владельцев, допустивших его превращение в место заточения трех заложников. По решению Межгалактического альянса «Гране» возвратили в собственность барона Максимилиана Александра и его сына Карла Максимилиана. Более того, на средства Альянса «Гране» отремонтировали и очистили от всего лишнего, привнесенного другими хозяевами. Но содержать исследовательский космолет – прямая обязанность двух баронов. За экспедицию на Сирону они получили очень значительное вознаграждение от Альянса. В денежном эквиваленте оказалось скрупулезно оценено всё: спасательная операция отца и сына на борту «Гране», геройское бдение Карла-Макса за мониторами, позволившее найти и поймать нас с Ульвеном (между прочим, жизнь необъявленного императора оценили намного дороже, чем жизнь его магистрантки), – наконец, пилотирование на Тиатару «Гране» с пятью биокапсулами на борту. Не могу себе даже представить, что чувствовал Карл, зная, кто лежит в этих капсулах…

Суммы, которая казалась поначалу гигантской, едва хватало на поддержание космолета в рабочем состоянии и на оплату его обслуживания в космопорте Тиатары. Чтобы окупать себя, «Гране» должен был куда-то летать. Однако для привычных исследовательских экспедиций у барона Максимилиана Александра не было сейчас ни сплоченной команды (она частично осталась на Арпадане), ни каких-либо четких планов, ни даже большого желания. Барон ощущал свой солидный возраст, хотя ему исполнилось лишь пятьдесят два. Он мечтал увидеть, как мы с Карлом поженимся и осчастливим его наследником или наследницей. А значит, судьба космолета выглядела туманной. Требовалось либо отказаться от «Гране», если Карл-Макс не захочет принимать на себя командование – либо устроить какую-то экспедицию по заказу Межгалактического альянса, чтобы она хорошо финансировалась, а в случае неудачи выплачивалась бы солидная страховка. Похоже, время вольного одиночного космоплавания подходило к концу. На это решались лишь завзятые авантюристы или пираты. Два барона не принадлежали ни к тем, ни к другим. Они были скорее фрилансерами в старинном, средневековом смысле, то есть вольными рыцарями.

Карл-Макс старался не посвящать меня в эти проблемы, считая, что мне вполне хватает своих. Но виделись мы теперь много реже, чем раньше. Когда он мог, он приходил в дом семьи Киофар, который стал теперь также домом семьи Цветановых-Флорес. Его принимали со всею сердечностью и ублажали, как если бы это он был принцем, а не Ульвен. Я старалась развлечь его и, по возможности, приласкать (ох уж этот мне этикет!), Иссоа демонстрировала ему свои успехи в освоении скрипки, Илассиа рассказывала о водной фауне Тиатары, Виктор лез обниматься и карабкался на плечи, моя мама пела задорные мексиканские песенки на испанском и юкатекском, папа вспоминал интересные эпизоды из жизни на Арпадане – а Ульвен наслаждался этой радостной атмосферой и временами отпускал привычные шутки, без всякого яда, но со свойственным ему остроумием.

В глубине души я понимала, что долго всё это продлиться никак не могло. Нам всем нравилось жить единой нескучной разнопланетной семьей, но через какое-то время хозяйкой дома предстояло стать Илассиа. Хотя мы с ней давным-давно объяснились насчет ее и моих отношений с Ульвеном, и она не считала меня соперницей, мне не следовало делить кров и стол с новобрачными. Карл-Макс, в свою очередь, не мог поселиться здесь как мой муж, это не подразумевалось никакими обычаями, ни земными, ни уйлоанскими. Мама, пока братик Виктор был маленький, занималась его воспитанием, а в свободное время с удовольствием помогала Иссоа, но папе уже становилось скучно без какого-то серьезного дела. Уходить на покой в его возрасте преждевременно, это понятно. Он начал подыскивать, чем бы заняться на Тиатаре, и советовался об этом с Ульвеном. Постепенно близился день, когда нам следовало расстаться, чтобы каждая из семей развивалась самостоятельно, не теряя связи друг с другом.

И… мне начинало казаться, будто Иссоа весьма благосклонно посматривает на молодого доктора Эллафа Саонса. Он безмерно смущался вниманием принцессы императорской крови, и вдобавок известной певицы (секрет «Лорелеи», чьи альбомы продолжали вызывать восхищение знатоков, стал такой же прозрачной фикцией, как настоящая личность «профессора Джеджидда» в Колледже космолингвистики). Но Иссоа не могла не нравиться Эллафу, это ясно. Она сумела бы очаровать даже каменного истукана. Я немного побаивалась, что из ее музыкальных занятий с Карлом тоже может выйти какой-то невообразимый и невозможный роман, однако после знакомства с симпатичным доктором Эллафом мне стало ясно: что больше не нужно тревожиться за душевный покой моего жениха. Иссоа и Карл оставались друзьями, а вот Эллаф… Он, похоже, сходил с ума по сестре Ульвена. Но таил свои чувства, как и она.

Мы предчувствовали перемены и с готовностью шли им навстречу. Нам казалось, худшее позади, можно ничего не бояться, и впереди нас ждет только дружба, радость, любовь и великое счастье.