Kitobni o'qish: «Один день с Мастроянни»

Почему влюбленные люди со временем отстраняются друг от друга? Наверное, потому что ожидают от партнера того, чего в нем нет. Влюбляются в сказку, иллюзию, свое видение другого. Сначала ждут, потом терпят, потом ссорятся в надежде доказать, что имеют право на то, что ожидали, и снова ждут, а в итоге смиряются с придуманностью своих ожиданий, остаются друг с другом, замкнувшись в своих мирах, или расстаются. Что больнее? Они испытали и то, и другое, и в той поре своей жизни, в которой пребывали сейчас, когда искать и строить что-то новое уже было нереальным в силу возраста и отсутствия желания, принимали второе – ракушечный союз, при котором каждый жил сам по себе в своей ракушке, хотя и под одной крышей.

Они прожили много лет вместе. Многослойной любовью, то восторженной, то больной, как, впрочем, у всех. Разные, как любая пара. Он вспыльчив и отходчив. Она спокойна и обидчива. На дни, недели и месяцы она замолкала после очередного его взрыва, которые он называл естественной защитой от ее спокойного методичного голоса, просящего его что-то делать более правильно на ее взгляд в их союзе и домашнем хозяйстве. Он не терпел ее поучений, хотя она просто пыталась мягко обратить его внимание на какие-то недочеты, как любая женщина. Они все чаще спали по разную сторону их огромной кровати. Она засыпала мгновенно, чтобы спрятаться в красивых снах от скучной действительности. Он втягивал ночами напролет интернетное все подряд через наушники, лишь бы уснуть, поэтому сон его был скорее цифровым, пронизанным бесконечным видео и шумовым потоком и всей галиматьей, несущейся оттуда. Он завтракал, уткнувшись в экран компьютера, и, придя с работы, ужинал с ним же, засыпал в обнимку с ним на диване в гостиной и зачастую перебирался в их спальню только под утро.

Грубость в ее адрес, которая срывалась с его губ в моменты его недовольства ее вмешательством в его интернетный покой, была для него обычной, ничего не значащей разрядкой, но для нее это был расстрел ее чувств, еще оставшейся любви, ее мечтаний и надежд. Она падала на кровать, плакала, потом успокаивалась и замолкала. Совсем. Сначала на день, потом неделю, потом он подкидывал сладкие ситуации, чтобы восстановить их семейное статус-кво без особых усилий – завтрак приготовит, цветы купит, обнимет ее, подкравшись сзади, как теплый кот. Оно все как-то работало, она прощала, вновь расцветала, веря, что больше такое не повторится. Но оно повторялось и по тому же сценарию.

С возрастом он становился резче во взрывах. Диван в гостиной стал для него островом его свободы, и он ложился на него с упоением путешественника по цифровым браздам и морям. Она еще пыталась внести в их жизнь приключения реальных походов или поездок и очарования концертов или галерей. Он охотно следовал ее предложениям, но ничего не предлагал сам. Он все время следовал. И она с этим смирилась. Он был попутчиком, вполне уютным, но лишь до момента, когда она обращалась к нему с просьбой или намеком что-то сделать в их старом, но добротном доме немного иначе, лучше, заботливее, с любовью, а не с отмашкой; все оно мгновенно превращало его в бешеного пса, готового разорвать ее в клочья.

Она любила слово. Она впитывала мир через слова. Она вкушала буквы, как пирожные. Грубые слова ее разрушали. Он знал это и стрелял в нее ими в минуты самоутверждения своего мужского эго, чтобы отделаться от нее, как от надоедливой мухи, и остаться в своем интернетном хаосе, казавшемся ему покоем.

Иногда она выходила на улицу и смотрела на встречных мужчин, желая влюбиться в какое-нибудь лицо, но ничего не получалось. Она все еще любила его. Он был красив и уютен, как кот, который вроде бы есть в доме, но с тобою – лишь тогда, когда ему этого хочется. Ей становилось все пустыннее в своей семейной обители. Она скрывала свою боль от всех, потому что никто бы не смог помочь все равно. Она ныряла в книги, фильмы, чьи-то творения. Там жила любовь, о которой она мечтала с детства, теплая, красивая, заботливая, добрая, нежная. Она просматривала свою жизнь, как старое кино, пытаясь вспомнить дни любви, в которые бы хотелось вернуться. Было много чудесных дней, часов, кусочков, но не было того магнетического момента жизни, который бы манил ее и вызывал бы в ней вздох по невозвратному.

Дни и ночи стали для нее одним льняным черно-белым полотном, которое выходило из монотонно шумного ткацкого станка ее жизни. Ей казалось, что она уже все сделала в том куске существования, что было ей предназначено. Обычно открытая, теперь она медленно закручивала свою спираль вовнутрь и не находила смысл в обратном. Вот и сегодня подумала: “Что я еще не успела или не попробовала увидеть, услышать, понять, прочувствовать?” Ее память лихорадочно заглядывала в тысячи ячеек ее дел, открытий, путешествий, познаний, достижений, встреч, любовей, дружб и отщелкивала их, словно костяшки счет, слева направо: сделано, сделано, сделано, сделано, и это сделано, и то… Когда осталась одна, последняя, костяшка, суета в закромах памяти прекратилась.

“Я бы хотела прожить один день… Один день любви, о которой лишь мечталось… День, созданный и подаренный мне мужчиной, а не мной… Прожить его с тем, кого не довелось встретить… Я хочу чуда на один день… Без быта, суеты, хлопот, магазинов, зарплат, ипотек, обязательств, всего того, что кромсает голову ежеминутно на мириады кусочков, перемешанных и не могущих сложиться в пазл под названием Счастье…”

Тысячи книг и фильмов проносились в ее голове, словно комета. Она пыталась поймать образ того, с кем бы она желала провести такой день. “Мама, ты же родила меня для счастья? Для любви счастливой. Но где же она? Ма-ма… ма-ма…”, повторяла она, как кукла.

Апрельская грязь из-под таявшего снега похрустывала под ее ботинками в такт ее шепоту “ма-ма… ма-ма… ма-ма… ма…”

Она остановилась на мосту и устремила взгляд на льдину с гогочущей парой недавно вернувшихся с юга гусей. Река еще не тронулась, поэтому они вальяжно перешагивали через ледовые трещины, тянули шеи, расправляли крылья и одаривали друг друга своим восторженным песнопением, понятным только им. Как здорово, что они уже прилетели! Значит, весна наступила.

“Ма-ма… Ма-ма… Ма… Мастроянни… Да, Мастроянни… Я хотела бы провести один день с Мастроянни… – прошептала она. – Но это невозможно… Его нет уже почти четверть века. В этом бессмысленность и абсолютная невыполнимость моего желания. Когда я только родилась, многие женщины мира мечтали о таком дне, проведенном с ним. Когда я открыла его талант для себя в своем маленьком внутреннем мире, его уже не было в мире внешнем. Лишь его образы, запечатленные на пленке… Но из всех желаний, которые могли бы посетить мою потухшую голову сейчас, я хотела бы именно это – провести один день с Мастроянни…”

Гуси гоготали, река готовилась к ледовому взрыву, солнце щедро светило. Она постояла в упоении весеннего зарождения новизны и пошагала к дому. Было грустно возвращаться в то же недопонимание, царившее в ее доме в последние годы. Она любила свой дом, но многочисленные вопросы в ее голове кололи ее кончиками своих ножек столь часто и упорно, что находиться среди родных стен под грузом этих колких ножек было невыносимо. Укоротить день помогал сон, в который она пыталась нырять как можно раньше, хотя апрельские вечера становились все светлее…

Она проснулась, когда в спальне царила темнота. Ее разбудил запах, теплый, летний, так может пахнуть кожа после загара. Она любила запах своего мужа, но это был не его запах. Она закрыла глаза и ждала. Она чувствовала себя в чьих-то объятиях. Тоже теплых и летних, почти невесомых. Они словно были, и словно их не было. Ей было так хорошо, что страх от осознания чего-то незнакомого рядом ее совсем не тронул. Она вспомнила, как маленькой она любила забираться в мамину кровать поутру и утопать в теплоте и мягкости маминого тела. Те несколько минут, пока мама не выпрыгивала из постели в новый день, были волшебными. То же испытывала она сейчас. Она цеплялась за этот чудный запах, убеждая себя, что это не сон, а явь, но не открывала глаза и не шевелилась, боясь потерять это чудо…

Кот тронул своим мокрым носом ее руку, что он делал всегда, чтобы разбудить хозяйку после привычных для него семи часов утра. До семи он обычно терпеливо ждал, гипнотизируя ее своим прищуренным взглядом. Но после – его терпению приходил конец, и он мягко тянул свой нос или лапы, чтобы прикоснуться к ней. Свет пробивался сквозь жалюзи. Она не чувствовала ничего необычного вокруг своего тела. Ничьих объятий. Она медленно повернула голову и увидела спину мужа, спящего на самой кромке их большой кровати, далеко от нее.