Kitobni o'qish: «Захолустье. Мой путь»

Shrift:

* * *

ПОСВЯЩАЕТСЯ АСЕ ШЕВ (АНАСТАСИИ ШЕВЧЕНКО)

ТЕ, КТО СИЯЕТ, ИНОГДА УМЕЮТ ВИДЕТЬ ТО,
ЧТО ДОЛЖНО СЛУЧИТЬСЯ И, ДУМАЮ, ИНОГДА —
ТО, ЧТО УЖЕ СЛУЧИЛОСЬ
СТИВЕН КИНГ, «СИЯНИЕ»

Часть первая

Глава I

Больше всего в этой реальности мне не хватает мобильного телефона. Нет, больше всё-таки мамы и собаки по кличке Мелочь. И смысла жизни. Нет, вообще всей моей реальности.

Зато здесь, в Захолустье, у меня есть Тай. А в том, нашем, мире – сверхспособности. Хотя эти свои способности я потратила, чтобы в нашем мире не случилось катастрофы. И я до сих пор не уверена, удалось мне или нет. Я ничего теперь не знаю про свою настоящую реальность. Живы ли все? Как там мама, папа и Мелочь? И театральная студия. И вообще всё. Так что, больше всего в Захолустье мне не хватает информации. А ещё здесь нет интернета и кофе. Вообще совсем.

Зато есть старый город, который контролируют две группировки: Орден Милосердия и Клан Ключа. Тут есть морской залив, горы, Экран, из которого идёт энергия. Разные люди из Ордена Милосердия – я именно в нём состою, и у меня там важная роль. А ещё у меня есть Тай. Моя лучшая подруга во всех известных мне измерениях. Поэтому я не сдаюсь и не раскисаю.

Ну, почти не раскисаю.

– Понимаешь, мне это снится. Вот я дома, там всё как раньше. Прихожу, а папа и мама всегда спят. И я хожу тихонечко, ну, холодильник открываю, умываюсь. Кофе пью! Потом папа, например, просыпается, и я начинаю прятаться, чтобы он меня не видел. Как-то странно. За дверь шкафа встаю, например. Ну, вообще-то за дверью шкафа легко человека найти. Правда, Тай? Или я прямо у папы за спиной стою, а он не замечает. Вот ты бы заметила, если бы человек был у тебя за спиной? А они не видят. А потом они… мама и папа… собираются уходить. И я хочу с ними тоже уйти. И я тогда выхожу из-за шкафа или из-за папиной спины. И они оба меня видят. И радуются! Мама говорит: «Викуша», а папа сразу начинает всякие задания давать, типа, иди возьми на кухне удлинитель…

– Удлинение? Он делает… что?

– Ну, я потом объясню, что это, ладно? В общем, папа просто говорит, там, дай мне вот это или подержи вот здесь. Как обычно: вообще не удивляется. И я делаю ещё один шаг. Хочу помочь. Или что-нибудь сказать! И просыпаюсь! Вот.

Я вздыхаю.

Тай молчит.

Мы с ней сидим в дальней комнате книгоубежища. Ближе всего к саду. Там стоят скульптуры книжных героев. Старик, старуха, заяц… мой любимый мальчик с котёнком.

Сейчас темно и сад не видно, но я знаю, что мальчик там. Мне кажется, что ему холодно. Нам тоже холодно. Даже в комнате. Мы пьём чай. Не совсем чай – цветную тёплую воду. Вкус у неё как у простой тёплой воды. Но это неважно. Можно держать в ладонях белую толстую кружку и рассказывать Тай о снах.

– Сегодня опять снилось. Раньше было наоборот, я там засыпала и приходила к вам. Через портал.

– Через Арку Героя! – поправляет Тай.

– Через дырку в обоях!

Я злюсь и мне смешно! Прямо пополам сгибает от смеха. Даже водичка в кружке летит во все стороны.

– Забрызгаешь! Убогая! – кричит Тай и тоже смеётся.

– Сама убогая!

– А ты… ты ущербная!

– А ты дважды ущербная!

– А ты в миллион раз!

– А ты… ты… – и я выпаливаю, не успев подумать. – А ты из дома милосердия!

Тай больше не улыбается. Совсем. Мотает головой, короткие чёрные волосы бьют её по щекам. Такая стрижка здесь называется «крыло ласточки». А у нас… А там называется «каре». Я не знаю теперь, где моё «у нас». Я здесь уже месяц живу. А сколько времени прошло там, дома, не знаю. Может, всего пара часов.

– Я не… – жёстко говорит Тай.

– Тай! Извини, пожалуйста! Я не хотела!

– Да ничего, – Тай машет рукой, в которой зажата белая кружка.

Теперь я тоже вся в брызгах. Надо высохнуть. А то пока до дома дойду, замёрзну даже в пальто.

– Тай, давай экран зажжём? Согреемся!

Тай корчит рожу. Двигает губы то к одной щеке, то к другой. Нос из-за этого дёргается во всё стороны. Я не знаю, это она просто так или это, например, как у нас… как там средний палец?

– Ну давай! А то мне ещё спать здесь!

– Да? Почему?

– Мать домой отпустили.

– Ты не говорила.

– Ну… А чего говорить? – Тай пожимает плечами. – Включай давай. Сейчас чайник согреем заодно.

Мы идём в большую комнату, туда, где стулья рядами и белый экран. Он немного светится синеватым. Мигает. Там у нас, у меня дома, похоже, может мигать табличка с номером дома, если в ней лампочка испортилась. Но экран не испорчен. Просто в нём почти нет энергии. Это плохо. Сейчас осень, всем нужно много тепла и света!

В комнате мы одни. Уже поздно, книгоубежище закрыто. Тут тихо, хорошо. Пахнет осенними цветами из вазы. Можно говорить о самых разных вещах. О снах, после которых хочется плакать и домой. О делах Тай. О Юре, который до сих пор…

– Юра-Юра, я такая дура! – тихонько пою я.

– Что? – Тай снова рассекает воздух волосами. И правда – как крыло.

– Это такая песня у нас там есть. Я не рассказывала?

– Нет. Смешная.

– Хочешь, ещё спою?

– Нет, спасибо. Лучше покажи… того…

– Жерома!

Я смотрю на экран и вспоминаю французский мюзикл. Тот, который люблюнимагу. Я столько раз его смотрела, что могу показать наизусть весь целиком. Но я выбираю арию про выбор пути. Этого хватит, чтобы экран загорелся ровным белым светом и стало теплее. И чтобы зарядился ключ для плиты, который Тай вынула из кармана.

Всего одна песня. Её хватит, чтобы согреться и приготовить ужин. Хотя дорогой Ж понятия об этом не имеет. Да никто у нас… у них там не имеет понятия, что энергия бывает такой. Из эмоций.

Я смотрю на экран. Вспоминаю своё личное счастье. Ария такая красивая, что, когда она звучит, не может быть плохо. Никому и никогда. Только я сейчас всё равно не могу улыбаться. Потому что я слушала эту арию дома и в школе, и в больнице, и на даче, и в поликлинике, и на улице, когда гуляла с Мелочью. Это часть той моей жизни.

Именно часть. Как осколок любимой чашки. Можно восстановить узор, но не всю чашку целиком. Уже разбилась, больше её не будет никогда. Мне кажется, когда я вернусь, меня всё равно больше не будет никогда целиком. Я даже не знаю, вернусь я вообще или нет.

Экран мигает, изображение замирает. Так, стоп! Мне надо согреть чайник. И я запускаю песню с начала. Смотрю, какой же он красивый – мой Жером. Я надеюсь, что у него всё в порядке. Пока я в Захолустье, я не могу читать его блог, лайкать фото его кота Монаха, смотреть видосы с репетиций и прогонов. Когда такие мелочи с тобой всю жизнь, ты на них просто не обращаешь внимания. А вот сейчас холодно и нет сети. И всё – гуманитарная катастрофа.

Хотя на самом деле уже нет. От экрана становится теплее и ярче.

Ключ для плиты зарядился. Можно пойти в дальнюю комнату – ту, что с видом на деревянные скульптуры, включить маленькую плиту. Это как поднести плашку к домофону. Чайник тяжёлый, пузатый, греется медленно. Может, меня мама Толли уже дома ждёт. А я даже позвонить не могу. Здесь вообще нет никаких телефонов.

– Пойдёшь со мной завтра за Залив? Есть одно дело. – Тай приподнимает крышку чайника, проверяет, когда закипит.

– Пойду, конечно. А что за дело?

Тай вынимает из-под ворота платья ключик. Им ничего не открыть. Это знак, такой же опознавательный, как зелёная капелька на моём платье. Тай из клана Ключа. Я из Ордена Милосердия. Мы должны быть соперницами, но мы дружим. У меня в кармане всегда лежит такой же маленький ключик – подарок Тай. Я его стискиваю, когда нервничаю. Перекладываю из платья в платье.

– Пойду! – Я вынимаю свой ключик и сразу прячу его в кулаке. Этому меня тоже Тай научила.

Она улыбается и говорит почти шёпотом:

– Ты моя сестра-овечка,
Мы с тобой друзья навечно.

– Что это?

– Это мы так в доме милосердия дружили. Если помирился, надо вот это сказать.

– А если с мальчиком мириться? Он же не сестра. А кто? Брат-барашек?

– Не скажу! – Тай улыбается.

– А если я тебя пощекочу?

– Всё равно не скажу.

Тай смеётся. Смех у неё тёплый, как глоток чая. Чайник, наконец, закипел! Можно пить разноцветную горячую бурду и говорить глупости.

Тепло так. Здорово. И тут вдруг – стук.

Кто-то дёргает ручку двери со стороны сада. Дверь белая, двустворчатая, наполовину стеклянная, такая красивая, с деревянным кружевом. Летом через неё можно пройти всё книгоубежище насквозь до самого входа с табличкой. А сейчас белую дверь закрыли на зиму. И из неё довольно сильно дует.

Обычно со стороны сада никто не приходит. Некому. Если только деревянный мальчик с котёнком и деревянные дед с бабкой и зайцем решили заскочить к нам погреться? Я хочу про это сказать, но Тай прижимает палец к губам.

Стук повторяется. Кажется, это не просто удары, там стучат по какой-то схеме. «Тук-тук-тук, я твой друг». Ну вроде того.

Тай осторожно ставит кружку на стол, подходит к двери. Протирает запотевшее стекло, смотрит в мокрую темноту. Приоткрывает форточку, говорит негромко и непонятно. Одно слово повторяется три или четыре раза как минимум. Что-то вроде «Магеллан», но другое. Это на здешнем языке, я его не всегда хорошо понимаю, особенно если слово незнакомое. Но Тай ответили тем же словом и ушли. Голос вроде бы был мужской.

Тай возвращается за стол. Молчит.

– Это кто приходил?

– Потом скажу.

– Ты с кем-то встречаешься?

– Ну-у-у-у… Потом скажу. Так что, пойдёшь со мной завтра?

– Конечно! – обещаю я. – Конечно и навечно!

Мне кажется, что сейчас будет дежа-вю. Что Тай скажет: «Приходи, если ничего не произойдёт». А потом встанет из-за стола и сделает что-то очень странное.

Но Тай молчит. Смотрит в белую кружку с цветным невкусным чаем.

Снова стучат.

Теперь во внешнюю дверь, со стороны улицы. Прямо в табличку «Закрыто до утра».

Вообще Тай не должна ночевать на работе. Но кроме неё в книгоубежище сейчас никто не работает, она сама себе хозяйка. Никто не будет ругаться.

Мы замираем. Хотя с улицы наверняка видели свет от экрана.

Сейчас попросят, чтобы пустили погреться. Тай скажет, чтобы утром приходили. Здесь такое бывает. Не у всех есть тепло и горячая вода. Но мне всё равно неловко.

– Дым! Дым здесь?

Незнакомый голос. Детский, писклявый. Не знаю, мальчик это или девочка. Это какой-то сумасшедший дом или проходной двор. Один ушёл, другой пришёл. Мотаются туда-сюда, потому что нет другой возможности оставить сообщение. Каменный век!

Я подхожу к двери. Тай меня отталкивает. Говорит строго:

– Кто её спрашивает?

– Мать Анатолия прислала! Дым надо домой!

Тай приоткрывает дверь на цепочку.

Там стоит мальчик лет шести, в кепке и в форменном пальто дома милосердия. На пальто значок-капелька. Из-под кепки торчат кудряшки и оттопыренные уши. Вроде я видела этого мальчика, когда приходила в дом с мамой Толли, чтобы помогать всем скорбным духом и разумом. По-нашему, обычным старым маразматикам, тихим психам и депрессушникам.

– В чём дело? – спрашивает Тай.

– Мама То… мать Анатолия говорит, чтобы Дым срочно шла домой.

Я оборачиваюсь на Тай.

Она кивает и шепчет мне на ухо:

– Завтра приходи, когда сможешь. Я здесь снова ночевать буду.

Я выхожу на крыльцо книгоубежища. Тай сразу захлопывает дверь, бережёт тепло.

Ну и холодина снаружи!

– Пошли скорее! – мальчик прыгает по ступенькам. Я за ним.

От холода мысли тоже будто мёрзнут. Остаются всего три: зачем я нужна маме Толли? Как дела у меня дома? Может, мама с папой мне не просто так снятся? И ещё про Тай. Она сказала, что заночует в книгоубежище. Но у неё с собой нет ни подушки, ни одеяла. И кто к ней придёт? Кто стучал со стороны сада? А потом и эти мысли вымерзают.

Холодно. Ветер с залива. Темно. Фонарей нет, только экраны в домах. Синеватые, розоватые, жёлтые. У них там тепло. А здесь от этого холоднее.

Мальчик убежал далеко – до поворота. Кричит оттуда на всю тёмную улицу:

– Ну давай скорее! Там такое! Тебя все ждут!

Я всегда думала, что жить у моря – это здорово. Красиво. Но сейчас осень. Шторм. Влажный ветер сбивает капюшон пальто, дёргает за длинный подол платья. И темно на улице. Вообще непонятно, куда идти. А мальчик скачет во все стороны, торопит.

– Ну давай скорее!

– И куда я пойду?

– Дым, тебя все ждут! Ларий спрашивал!

Дым – это я. Так меня зовут в этой реальности. У этого имени есть два значения, одно мне нравится, другое – нет.

Ларий – это глава ордена милосердия. Живёт у нас в погребе. У нас – то есть в доме мамы Толли. Она мне не мама, это здесь такое обращение ко взрослой женщине. Я тоже живу в доме мамы Толли, она обо мне заботится. И раньше я даже хотела, чтобы она была мне вместо настоящей мамы. А потом я застряла здесь и…

– Ой! Чёрт!

– Ты чего? Ты свалилась? Не видишь, что ли?

Мальчишка скачет теперь вокруг меня. А я стою на коленях в ледяной луже. И волосы от ветра во все стороны мотаются.

– Не вижу! Руку дай!

Он дёргает меня, помогает.

– Ну аккуратнее надо, Дым! Ты же взрослая!

Он говорит очень воспитательным тоном. Наверное, в доме милосердия сёстры и общие мамы так разговаривают с детьми.

– Будешь тут аккуратнее! Сплошные камни!

– А что ты хотела?

– Асфальт!

– Кого? Это у вас там?

Мальчик знает, что я… нездешняя. Тут многие знают. Меня это иногда бесит.

– Ты нам его показывала? А сегодня покажешь?

– Да ну?

– Покажешь обязательно!

– Это почему ещё?

– Тебе Ларий велит и ты покажешь! Ясно? Ну пошли! Там уже все тебя ждут!

– Ой, ёлки!

Пока я сидела у Тай, забыла намертво, что вечером опять будет молитвенное собрание Ордена. И что мне надо будет выводить свои эмоции на экран. Показывать свои самые яркие воспоминания! Это даёт энергию.

Здесь так всё устроено. Энергия идёт от экрана. В каждом доме есть свои экраны, маленькие. А есть ещё большой, на весь город Захолустье. Он ярче всего греет. Светит. Лечит. И когда он горит, всё спокойно и хорошо. Люди улыбаются, согреваются, выздоравливают и вообще полный восторг. А когда на экране очень яркое впечатление, тогда наступает счастье. Для всех. И пока горит экран, всё будет хорошо.

Яркие воспоминания – это ценный товар. Когда я сюда первый раз попала, у меня были именно такие – сильные, страшные. Я попала в аварию, а потом из-за этого – сюда. Захолустью был нужен мой страх. Я познакомилась тут с Юрой, потом с мамой Толли и Ларием. Потом отдельно с Тай, она не из нашего ордена, она вообще из клана Ключа. Но она моя подруга! И завтра она мне покажет что-то очень важное!

А сейчас я должна зажечь экран!

– Ну ты чего так медленно! А что такое асфальт?

Мальчик дёргает меня за рукав пальто. А дома Мелочь хватал меня за подол или за штанину, когда надо было с ним гулять. Я по Мелочи так скучаю! Прямо вообще. Моя родная собака. Метис пекинеса и кинг-чарльз спаниеля. Он рыжий, маленький и он очень смешно и звонко лает. «Будто мелочь просыпали», – так говорит моя мама. Та моя мама, которая там. Мелочь смешная любимая. И мама!

– Ох!

Я, наверное, очень громко вздыхаю. Мальчик сразу говорит:

– А вот я не плачу, когда ушибусь! Вообще никогда!

– Ну и молодец!

– А мы пришли уже! А что такое асфальт? Ты не сказала!

Я вспоминаю асфальт – у подъезда, обычный. На нём осколки бутылки, обломки игрушечного самолёта и… и сидит парень, почти моего возраста. Его зовут Дима, он с особенностями. Я его спасла, у нас… там у меня была сверхспособность, я могла предвидеть будущее. Иногда ерунду. А иногда серьёзное. Как с тем особенным Димой. Или как в школе, когда я поняла, что скоро будет какая-то ужасная катастрофа, вроде бы эпидемия. Я тогда попробовала всё изменить, всех спасти. Собрала всю свою энергию и зажгла экран в школьном актовом зале. Зарядила всех, кто там был, здоровьем, подняла иммунитет. Излучение Экрана делает именно это. Не знаю, получилось или нет. Но меня из-за этого забросило в Захолустье и никак не принимает обратно. И я не знаю, увижу ли я когда-нибудь маму, и собаку, и папу, и наш дом. И асфальт.

– Это такое дорожное покрытие. Оно ровное, гладкое. Как скатерть!

Мальчик ничего не отвечает. Он уже подбежал к дому мамы Толли. Скачет по белым ступенькам крыльца. Раньше на крыльце сидела белая гипсовая жаба. Но однажды мы с Юрой поссорились, и я её разбила!

Теперь вместо жабы маленький флюгер в виде ящерицы. Его сложнее разбить. Он сильно мотается, почти подпрыгивает от ветра.

– Вот! Мы пришли! Я её привёл!

Мальчик барабанит в дверь.

Нам почти сразу открывает мама Толли. В свете лампы видно её волосы: абсолютно белые кудряшки. Это не седина и не краска, это природный цвет. Мама Толли – альбинос.

– Какие молодцы! Спасибо, Август.

– Я молодец! – серьёзно повторяет Август.

– Не хвастайся. Иди возьми яблоко.

Он убегает, я медленно поднимаюсь по ступенькам. Ой, как же тепло внутри!

– Дым! – мама Толли сердито смотрит на меня. – Ну что это такое? Все собрались, тебя ждут. А ты пропала! Ну как так можно! Да ещё платье! И на чулке прореха! Ох, ужас! Иди переодевайся! Срочно!

Я стою.

Мама Толли обнимает меня.

– Ну что ж ты так, капелька моя! Ну я же переживаю! Я же не знаю, где ты, с кем!

– Да всё нормально!

Всё-таки в этой жизни мне больше всего не хватает мобильного телефона!

Глава II

Я переоделась наверху, в своей комнате. Ещё одно длинное платье, с оборкой почти до щиколоток, с длинными рукавами, тяжёлое – почти как пальто. В этом мире брюки бывают только у мужчин. А у женщин куча всякого неудобного, оно путается, рвётся. И мама Толли снова торопит, кричит сквозь дверь.

– Капелька! Давай быстрее!

Я не очень знаю, почему она называет меня капелькой. Может, это из-за знака Ордена Милосердия, зелёной перевёрнутой капельки. А может это просто ласково, как у нас… как там «солнышко», «зайка». Иногда я очень хорошо понимаю местный язык, а иногда… не хватает субтитров.

– Капелька! Ну что ж такое сегодня!

– У меня тут… вот же дрянь! Помоги завязать!

– Этот не дрянь! Это чулочный пояс. Дым, следи за языком!

Мама Толли серьёзнее обычного. Это из-за опоздания? Из-за продранных чулок? Ненавижу, когда она так смотрит. Но она ничего не говорит, помогает с этим проклятущим поясом. Застёгивает пуговицы на спинке платья. Обнимает меня, как-то слишком крепко, как будто я сейчас не в гостиную пойду, а куда-нибудь на тот свет. На этот, туда, домой…

Как же платье колется! Жуть! До слёз.

В гостиной жарко. Даже душно, до головной боли и рези в глазах. Как в летнем автобусе. Я спускаюсь вниз вместе с мамой Толли. Она ведёт меня за руку мимо стульев, расставленных рядами. Почти все заняты, кроме двух возле самого экрана.

Мы усаживаемся, и только сейчас я понимаю: в гостиной тишина. Очень напряжённая. Не как перед праздником или песнопениями. А как… как будто кто-то болеет и ему нужен покой.

Я знаю такую тишину. У нас… Там я долго болела, после той аварии. И мне тоже бывало плохо от шума. А здесь, в Захолустье, в нашем доме тоже есть больной человек. Юра. Он сидит по левую руку от меня. Не на обычном стуле, а в глубоком кресле. У Юры уже несколько месяцев такое состояние… ну, не совсем понятное, он то всё время сонный, то очень оживлённый… в общем, как будто он особенный – как Дима. Так жалко!

Раньше, когда я сюда только иногда приходила, Юра меня везде сопровождал, и помогал, и советовал. Мне казалось, что он обо мне так заботится, потому что… В общем, я не знала, что это Юрина должность в Ордене, сопровождать и помогать тем, кто приносит эмоции из другого мира… Но даже без этого всего, Юра всё равно был невероятный. Умный, сильный… А потом у него случился срыв и Юра потерял… как бы это сказать, я только по-русски помню, а здесь это иначе звучит… а! Юра потерял управление самим собой!

Сейчас Юра будто спит. Но вот я села рядом, и он сразу схватил меня за руку. Сильно.

– Тихо! Отпусти её, малыш. У Дым будет болеть рука, это плохо, – ласково говорит мама Толли.

– Вот я никогда не делаю другим больно! – подсказывает мальчик. Ну этот, Август. Он тоже сидит в первом ряду, можно другую сторону от мамы Толли.

– Не надо хвастаться, это нескромно! – Шёпотом говорит мама Толли.

И помогает Юре разжать мою ладонь.

Он мотает головой, шипит. Мне кажется, что на нас все смотрят. Ну, я вообще люблю, когда смотрят, я у нас… там занималась в театральной студии, я люблю публику… Но тут что-то другое. Неприятное, опасное.

Из кухни, как обычно, выходит старец Ларий. В полной тишине было слышно, как в кухонном полу отворилась крышка его погреба. Ларий всегда появляется оттуда. Это эффектно. Как будто он фокусник или артист. Хотя он вроде священника. Такой важный, неторопливый.

И говорит он всегда медленно. Как и полагается главе Ордена. А я смотрю на него и думаю, что если его переодеть из строгого костюма, например, в футболку и джинсы, как моего папу, или в рубашку и спортивные штаны и ещё в шлёпанцы, как нашего соседа… Ну, тогда старец Ларий не будет выглядеть таким уважительным. Он будет просто бородатым лысым дедом в шлёпанцах. И всё, о чём он говорит, будет неважно, смешно.

– Впереди испытания, и всем нам будет нелегко, но дух наш крепок и станет ещё сильнее после испытаний. А в награду за труды наши будет нам свет и тепло в душах наших и в душах наших близких… В знак доверия я попрошу сестру нашу Дым укрепить здоровье и веру своим светом!

– Капелька! Иди!

Мама Толли толкает меня кончиками пальцев в плечо. Я пробую встать. Цепляюсь платьем… Что же оно длинное-то такое! Юра из своего кресла следит, как я тут дёргаюсь, и не шевелится. Не понимает, что со мной не так.

– Иди сюда, Дым! – повторяет Ларий ещё строже.

Мама Толли и маленький Август дёргают меня за подол. Распутывают! Это! Чёртово! Платье!

– Покажи нам свой свет…

Надо смотреть на экран и вспоминать хорошее. Это привычно и скучно. Я зеваю, глаза слезятся. И я не знаю, что показать. Не хочу вспоминать своё прошлое. Совсем!

Вот, держите картинку: мы с Тай сидим в дальней комнате книгоубежища. Хохочем. Обнимаемся.

Тай держит меня за руку и говорит:

– Ты моя сестра-овечка
Мы с тобой друзья навечно.

Я ей рассказала, что у нас… там «овца» это ругательство. И Тай теперь меня дразнит детским стишком.

Это хорошее воспоминание. Свежее. Сегодняшнее.

Но старец Ларий мотает головой.

И в зале мама Толли тоже хмурится. Ларий наклоняется ко мне, командует:

– Другое! Про метро!

Это старое. Про то, как я слышала в метро музыканта с саксофоном. Он играл мелодию из того самого моего любимого мюзикла. И это было волшебно.

Ладно, пусть будет саксофон.

Тёплая картинка. Красивенькая.

И я почти ничего не чувствую, пока её передаю. А люди улыбаются, плачут, расправляют плечи, вздыхают. Просто красивенькая картинка для гостей, я её прокрутила и теперь стою зеваю. Хочу сесть на место, но Ларий останавливает. Обращается ко мне «сестра», как к взрослой несемейной женщине.

– Спасибо, сестра Дым. Вместе с этой благодарностью я хочу передать тебе право наследия ордена. Служи своей новой родине верно и честно.

Я зеваю, мотаю головой.

Чулочный пояс опять сполз, режет!

– Ага, спасибо.

В зале шорохи. Движения. Ничего не понимаю. Что он там сказал?

– Приветствуйте сестру Дым, наследницу ордена милосердия!

И он мне кланяется.

Я стою и улыбаюсь как дурочка. Это как на уроке, когда думаешь о своём и тут вдруг: «Вика, о чём мечтаешь? Что я сейчас говорила?». Там я тоже всегда улыбалась как дурочка. Но там было привычно. А как сейчас себя вести, я вообще без понятия.

И все смотрят, встают, аплодируют, потом садятся и снова на меня смотрят. Ну ладно, значит надо импровизировать, как на любом школьном спектакле, когда что-нибудь обязательно идёт по косой.

Я тоже кланяюсь. Сперва Ларию, потом залу… мама Толли не улыбается, смотрит напряжённо. Юра пристально разглядывает меня. Он уже не выглядит таким сонным! Маленький Август ковыряет в носу. Так смешно! Всё серьёзные, а этот…

И я улыбаюсь. И всё – будто какие-то завязочки оборвались, типа этой дряни на чулочном поясе! Мне так свободно. Словно я вспомнила роль.

– Добрый вечер, собратья по Ордену! Благодарю за оказанную честь. Это очень важно для меня и для вас…

И дальше я уже знаю, что говорить. Потому что, если честно, когда я думала, что вырасту и стану актрисой, я репетировала награждение. Ну, не «Оскара», но что-то такое, важное и прекрасное. Как мне что-нибудь вручают, и я стою со статуэткой и говорю такие тупые… такие прекрасные слова. Яркие и бессмысленные, как золотая обёрточная бумага.

Я и сейчас так говорю.

– Обещаю себе и вам, что буду и впредь служить делу нашего Ордена.

А потом я разворачиваюсь к экрану. И вывожу момент своей аварии. Показываю, как папу вытаскивают из-за руля и бьют о багажник. Как я сижу на бордюре и смотрю на нашу машину. А там дым. И как мне страшно, тоже показываю!

Экран гудит от напряжения, рядом с ним почти жарко, у меня волосы встают дыбом, дышать сложно… хочется обернуться на зал, посмотреть, как они реагируют, заряжаются моими эмоциями. Но я смотрю на экран. На своё изображение.

Ларий подходит в плотную, становится у меня за спиной, шепчет.

– Покажи свой уход!

Я разворачиваюсь. Зал ждёт. Они смотрят на меня так, будто я их надежда.

И я показываю свой последний день в своём реальном мире.

Как у меня было видение про эпидемию. Как я пришла в школу на наш спектакль к Восьмому марта, перед самым началом вышла на сцену и тоже посмотрела в зал. Собрала всю энергию, все свои способности. Чтобы те, кто был в зале, оказались под защитой моей силы. Чтобы их не коснулась болезнь, которую я предвидела. Там в зале не было моих родителей, но там сидели другие люди. Бывшие одноклассники, учителя… но я не выбирала, кого мне спасать. Просто была с ними. Отдала им все эмоции. И страх, и любовь, и вообще всё, что у меня было. Перегорела эмоционально. И потом меня перекинуло сюда. И обратно не пускает.

Я это всё показываю на экране: без слов, но, наверное, всё равно было понятно.

Ларий обнимает меня за плечи и протягивает платок, белый в синюю клетку. Пока я всё это показывала, я плакала и не замечала. А сейчас даже платок взять не могу: руки трясутся от усталости. Иногда сдача энергии забирает много сил, они не сразу возвращаются. Ларий сам вытирает мне слёзы и говорит:

– Заканчивай!

И я отворачиваюсь от экрана. Там медленно тает моё последнее воспоминание: люди в школьном зале.

Теперь я смотрю на этот зал. Здесь негромко переговариваются и тихо плачут. Прямо как на поминальных службах в сериалах. Маленький Август что-то спрашивает у мамы Толли, он, наверное, не понял, что происходит. Мама Толли отвечает и тоже утирает слёзы – таким же белым платком в синюю клетку. А Юра… Юра смотрит на экран изо всех сил. Потом поднимается с места, подходит ближе. Мама Толли протягивает руку, но не успевает его остановить. Юра стоит перед самым экраном, загораживая остальным изображение.

По кивку Лария из первого ряда поднимаются двое мужчин в синих костюмах. Встают возле Юры, но не оттаскивают его. Юра ведь наш, из Ордена милосердия. И сейчас он безвреден. Просто он из семьи эмоционально зависимых людей, его очень неправильно воспитывали. И несколько месяцев назад он пережил сильный приступ – передозировку эмоций. Сейчас ему трудно.

Но Юра не кричит, не размахивает руками. Просто смотрит.

Ларий разворачивает меня к залу, заслоняет. Говорит негромко и торжественно:

– Вы увидели то, что пережила и прочувствовала Дым. Я надеюсь, ни у кого нет вопросов о том, почему именно она будет наследовать Орден!

Мама Толли почему-то качает головой. Август снова ковыряет в носу, мама Толли легонько шлёпает его по пальцам.

Юра возвращается на место, вытирает пот со лба рукавом светлой рубашки. Пока он идёт, я замечаю, что на спине его рубашка тоже вся мокрая.

– Давайте возрадуемся!

Все встают, чтобы петь гимн. Я тоже хочу вернуться к своему стулу.

Но Ларий придерживает меня за руку.

– Оставайся со мной, Дым. Учись! Тебе предстоит занять моё место!

До меня только тогда доходит, что я реально буду потом главой Ордена. Самой главной. Самой ответственной.

Я пою вместе со всеми, для меня это очень важно. Вот сейчас всё всерьёз. Так трогательно.

И я шёпотом спрашиваю у Лария.

– А можно, я снова займу ваш платок? А место уже потом!

Он улыбнулся. И становится совсем хорошо.

Жалко, что в зале нет Тай. Она бы тоже за меня порадовалась, я знаю. Жаль, что она не из Ордена милосердия.

Я потом обнимаюсь со всеми. С Юрой очень коротко и неловко. Август на мне повисает, и я боюсь, что он меня перемажет соплями. А мама Толли шепчет:

– После ужина никуда не уходи! У нас с тобой будет важный разговор!

Во время парадного ужина так жарко, что тянет в сон. Меня всё время поздравляют. Но как-то странно:

– Дым, сил тебе и разумных решений!

– Желаю справиться!

Не «поправиться», а именно так. Странно.

И только маленький Август обнимает нормально.

– Дым, ты теперь будешь самой главной? У нас всегда будет тепло?

– Ну, наверное, всегда.

И до меня доходит: если Ларий передаст мне свою должность, куда денется он сам? И почему я? Я же здесь самая новенькая. Ничего толком не знаю. Неужели не нашлось никого другого?

Не я одна задаюсь этим вопросом.

Когда гости расходятся, я слышу обрывок разговора между Ларием и Юрой.

Мы с мамой Толли и Августом убираем со стола, носим на кухню тарелки и блюда, стаканы, приборы, бутылки со сладким питьём. В этом мире нет алкоголя. Ну, или я его ни разу не встречала. Кофе тоже нет. И это хуже.

В общем, мы занимаемся посудой, а Ларий и Юра передвигают мебель, уносят в погреб складные стулья. Там же, в погребе, у Лария комната… или келья? Не знаю точно. А если я стану главной, мне тоже придётся в погребе жить?

Я хочу спросить об этом и обо всём остальном. Но Ларий разговаривает с Юрой. Крышка погреба приоткрыта, голоса звучат вполне чётко.

– Почему она? Есть же и другие? – резко спрашивает Юра.

И я только сейчас поняла, что он не поздравил меня с назначением… ну, короче с этой новостью. Просто обнял и всё… А за ужином мы сидели на разных концах стола.

– Потому что так будет лучше. Будет тепло и свет. Всем будет спокойно. Дым поспособствует.

Юра говорит что-то неразборчивое.

Ларий отвечает негромко, обстоятельно. Как человек, уверенный в своей правоте:

– Она смогла и ещё раз сможет.

– А как же я? Вы же обещали?

– А ты обещал себя сдерживать.

Юра молчит. Может быть, что-то шепчет, но я не могу разобрать.

Стою посреди кухни. В меня врезается Август с глубокой миской в руках. Там мокрое и липкое. Желе!

– Ой!

– Дым! Прости!

– Ну ты куда смотришь вообще?

– А ты чего тут стоишь? Мама Толли сказала, чтобы ты к ней подошла.

В гостиной мама Толли приподнимает за углы белую вышитую скатерть. На ней новым узором крошки, пятна. На столе, раздвинутом большим треугольником, следы больших стаканов, тёмные кружочки на полировке.

– Август, принеси тряпку! – ласково просит мама Толли.