Kitobni o'qish: «Ода на смерть оборотня»

История первая. Ода на смерть оборотня

Я почуял запах дыма: охотники зажгли факелы. Стучали копьями, заряжали арбалеты. Громко кричали. Храбрились друг перед другом.

Смельчака войти в склеп не нашлось.

В склепе сидел я – раненный и смертельно опасный.

Я выжидал, когда догадаются послать гонца за единственным оружием, способным убить оборотня. Хочу умереть без очередного воплощения в другое существо. Ну, давайте же, сообразите! Я сам внушил людишкам мысль о поимке оборотня на заброшенном кладбище, подсказал идею свежего трупа в склепе-ловушке. А эти бестолочи потеряли заговорённую стрелу. Да какие из них охотники? Крестьяне, умеющие выращивать хлеб и овощи, одурманенные страхом перед чудищем. Если порву горе-загонщиков, мир ничего не потеряет.

Ночь только началась. Мои раны затягиваются. Дротик уже выпал из раны на боку. Я ухватился обеими руками за обломок копья в бедре, с усилием выдернул.  На медном острие запеклась кровь вперемешку с клочком густой шерсти.

Дурачьё, кто же идёт на оборотня с медными стрелами и рогатинами! Я сам внушил старосте – только серебро. Людям знать не положено о других способах заставить исчезнуть бессмертного оборотня. Пусть варятся в котле смертных жизней, поклоняются чепуховым выдуманным богам. Мир принадлежит колдовской  нечисти. Навсегда, на вечную вечность.

Но оборотня Тени больше не будет.

Смерть ожидать лучше в облике человека. Подумаю, что было до и будет после жизни.

Сел у стены из неотёсанных досок на земляной пол, раненую ногу уложил на покойника.

Покойник не возражал. Он при жизни был, вероятно, никудышным человеком, с него побрезговали снять склизкие лохмотья, оставили нашейную деревяшку с обликом идола. Но мертвяк что надо – руки на груди, невидящие глаза в потолок, согласен на участь приманки.

Выкрики за стенками склепа стали громче, смелее. Затем замолкли.

Властный голос отдал команду приготовиться и ждать.

Голос показался знакомым. И это неприятный сюрприз.

Принюхался, но вонь разлагающегося покойника мешала различить запах.

С трудом просунул кончик носа в щель между брёвнами, измазал щёку в нарисованном углем символе защиты от нечистой силы (наивные смертные!), с шумом втянул воздух. Сквозь запах горелой древесины, страха, чернозёма и коровьего навоза учуял то, что забыл навсегда.

– Р-Р-Р-Р!

Хоть и я демонической природы, биться головой о брёвна неприятно. Дверь заскрипела. Силуэт выделялся светлым пятном на фоне кладбищенской темноты.

Нос не ошибся. Этот запах врывался во сны, топорщил шерсть на загривке, заставлял грызть лапы. От моего воя жители соседней деревни перестали появляться в лесу.

В склепе стало трудно дышать. Я прикинул, что легко сломаю стену. Но не убегу. Догонит.

Он вошёл – с виду обычный деревенский парень, не посмотрел по сторонам, уверенно направился в наш с покойником тёмный угол. Я вжался в стену. Он схватил и оттащил покойника на пятно лунного света.

Наклонился, осмотрел и провёл руками над трупом; от древних слов воздух загустел киселём. Покойник раздался вширь и в длину, покрылся тёмной шерстью. Ноги и руки вытянулись, заострились когтями. Парень упёрся ногой в чавкнувший живот мертвеца, схватился руками за волосатые уши и растянул их до размеров ослиных.

Осмотрел придирчиво и остался доволен. Крикнул звонко.

– Встать!

Удача, что раненая нога не сгибается, мне удалось не вскочить. Сделал вид, что меняю положение.

Покойник послушно поднялся. Качается на хлипких лапах, уткнул узкую морду в пол; бурая шерсть отваливается клочьями. Хвост болтается верёвкой; на кончике повязан алый бант.

Я обиделся. И вовсе не похож.

У меня мускулы. У меня клыки размером с кинжал. За шерстью и когтями старательно ухаживаю, даже вылизываюсь в… хм… интимных местах. И бант выбрал бы не алый, а медовый, под цвет глаз.

Парень ухмыльнулся, поднял с пола длинную соломину, увеличил её до размера небольшого копья и ловко воткнул трупу под куцый хвост.

Я позорно взвизгнул, поёжился. Покойник закатил мутные глаза ещё сильнее, хотя это невозможно.

Непрошенный гость пару раз дунул в соломинку и пародия на оборотня раздулась во все стороны. Помесь драной кошки и гиены размером с крупного медведя. Залюбуешься.

Парень крикнул в открытую дверь:

– Гоню, не упустите! – пинками под рёбра и зад выгнал псевдо оборотня наружу и засвистел. – Ату его! Лови, братцы!

В щель хорошо видно, как это чучело по-медвежьи затрусило на охотников. Бравые парни с криками бросились врассыпную, теряя вилы, колья и факелы. Пузатый староста стоял до последнего, зеленовато-бледный в лунном свете. Не выдержал, развернулся, бросился прочь на негнущихся ногах, споткнулся о могильный холм, упал, дальше побежал на четвереньках.

Такой скорости позавидовал даже я. Любуясь охотниками, чуть не забыл, за спиной враг.

Я оглянулся.

Полу́дница хохотала, она уже обрела привычный облик. Пряди волос по-змеиному протянулись ко мне и обвили запястья.

Взгляд острее серебряной стрелы.

– Ну, здравствуй, – улыбнулась, и сквозь зубки мелькнул раздвоенный язык. Чистый ангелочек в белых одеждах.

Я не первое столетие знаком с ней, и поэтому выпустил когти, мало ли что.

– Тень, посмотри на меня, – голос сладкий, что горячая кровь жертвы после утомительной славной охоты.

Как называется паук, что ползёт между брёвнами? Перебирает мохнатыми лапами. Я слизнул паука длинным языком, вкусно хрустнула хитиновая шкурка.

Можно сидеть, пока жуки древоточцы не сгрызут стену в пыль, но полудница не отвяжется. Раз пришла, значит, вытряхнет меня из шкуры, поджарит сердце на углях, спляшет в кишках, а когда наиграется, выбросит прочь.

Скажу, что мне безразлично, внутри отболело, я одинокий и гордый оборотень. Но вместо этого…

– Ты вышла замуж, – зарычал я в стену.

Зачем раскрыл пасть? Сила воли поднимает лапки и валится пузом кверху при первых звуках её голоса и запаха.

Почему я, молодой и сильный демон-оборотень сам залез в ловушку? Зачем искал смерти? Может, потому что одна ветряная полудница переметнулась к колдуну – владельцу золотых сундуков и магического посоха.

– Ты про волхва? – она рассмеялась. – Я его отравила. Нелепый тип, жадный. И к тому же страдал геморроем.

Какое интересное бревно в стене.

– Я так скучала, – она подошла ближе. Нужно как-то вежливо и деликатно отодвинуть её в сторону. Ещё разгневается, тогда я погибну самым мучительным способом. Потом воскресну, чтобы рыдая, упрашивать о пощаде.

За пределами склепа раздались крики.

Славные охотники вспомнили про оружие, собрались в организованную толпу и ловят мой труп. Им не скучно, вот мне не до смеха.

Полудница нежно развернула меня и обняла за шею. Ну что, ж я прожил насыщенную событиями жизнь.

В моём лесу бьёт родник. Упавшие в воду листья чернеют и скукоживаются, а зазевавшиеся лягушки, змеи и твари крупнее впадают в вечную спячку.

Человеком я лежал на дне, позволял струям холодить меня до потери дыхания, до синего оттенка кожи и грезил объятиями моей (зачёркнуто) полудницы. Теперь меня обнимали наяву.

Усилием воли я подавил желание завилять хвостом и облизать тонкий нос. Оборотни не щенки домашней суки, дрессировке не поддаются.

Я дёрнулся. Ещё раз, сильнее, хотя знал, что легче прогрызть насквозь землю, чем вырваться из ласковых объятий. Если пряди серебряных волос сожмут мои руки сильнее, придется отращивать новые ладони.

Прорычал:

– Иди к чёрту!

Ангелочек мягко улыбнулась. Шепнула:

– Как скажешь! – резко и больно укусила за губу, всосала выступившую кровь. Вгрызлась в меня с урчанием голодной росомахи.

Я невольно заскулил. Втянул заострившиеся когти, убрал клыки. Вздохнул, закрыл глаза и отдался ненасытным губам на растерзание.

*****

Дорогие читатели, на этом месте ненадолго выйдем из склепа. Как люди воспитанные, дадим героям уединиться.

Подождём снаружи.

*****

Звёздное небо. Хотя я из всех только Полночную Звезду и знаю. Воздух чист, в голову лезет всякая лирика. Лунный свет так романтично освещает столбы капища.

Лёгкий ветерок принёс запах жжёной шерсти и горелой плоти.

Охотники, наконец, поймали мой труп, обездвижили заговорённым серебром и сжигают на костре. Подкидывают в огонь толстые поленья. Слышны отголоски победной песни. Больше половины загонщиков, наверняка, уже лыка не вяжут.

Славную победу над кровожадным оборотнем будут воспевать барды в тавернах и постоялых дворах годы или даже столетия. Героическая «Ода на смерть оборотня», ну как вам название?

Я лежал и смотрел на потолок. От моих глаз по брёвнам прыгали жёлтые отблески, переплетались с зелёными искорками; на бесконечное мгновение исчезали, затем вспыхивали ярче звезд. Волосы полудницы укрыли нас обоих белоснежным саваном.

– Ты меня любишь? Скажи!

– Что слова? – пожимаю плечами. – Слова, слова… Вот ты говоришь о любви всем мужчинам.

– Говорю, – легко кивнула она, – но спасаю только тебя.

Она удивилась, будто эта мысль только пришла в голову. Задумалась. Встряхнула волосами; они сами собой заплелись в замысловатую косу в пять прядей.

Тут полудница посмотрела пристально. Заставила заёрзать. Чего она хочет?

– Заключим сделку.

Уф, полегчало. Против кого драться на этот раз?

– М-м-м?

– Сделка – это когда существа договариваются о взаимных обязательствах…

Я глухо зарычал. Полудница засмеялась. Зелёные искры загорались и гасли.

– Дай клятву, что не будешь искать смерти.

Она выдержала паузу для ответа. Я молчал.

– Ты обязан дожить до семь тысяч двести пятьдесят девятого года от сотворения мира.

Я прикинул: двадцать первый век. Ответил:

– Успеем вернуть к жизни динозавров, заново приручить и запрячь в телеги.

– Долго, – от кивка прядка волос выскользнула из причёски и пощекотала мой нос. – Нас, потусторонних существ, в том году или в две тысяча двести первом году от Рождества Христова ожидает нечто необычайное. Гадальный череп никогда не ошибается.

Любопытно узнать, кто такой Рождествахристова, но вместо этого спросил:

– Предположим, я не умру, не погибну и не развоплощусь до этого самого года. Что получу взамен?

– Меня, – сказала моя Грёза.

Я обнял её крепче. Такая хрупкая – в зверином обличии укрываю передними лапами, как одеялом.

Вдруг я понял. Полудница – моё наказание за грехи прошлые, настоящие и будущие; мнимые и явные. Если и погибну, то только от нежных ледяных рук этого ангелочка. Она – моя сладкая погибель и вечная отрада.

Оказалось, оборотни приручаются и ещё как.

История вторая. О забавных существах – людях

Лучезар

Нет хуже снов.

Сны всегда одинаковые: смотрю на Забаву. Она смеётся, закидывает голову, прикусывает нижнюю губу, вплетает в распущенные волосы белые грозди цветов.

Потом беда. Выползает липкими змеями из земли, облепляет светлую рубаху, обхватывает тонкую талию и проваливается с Забавой сквозь землю, в Навь; вышитый подол вырывается из ослабших пальцев. Недолгий свет заливает лютая чернота, замахивается топором, душит кровью.

Захлёбываюсь криком, и мир исчезает.

От ночного бдения только хуже. В туманных видениях наяву Забава твердит:

– Лучезар, ты словно брат мне: славный, добрый… – родные пальцы теребят новые бронзовые усерязи. – Ждан же – сын старшей Матери. – С трудом улавливаю шепот. – Буду жить в избе. Очаг. Еды досыта…

Я глупо надеюсь: Забава, как прежде, рассмеётся, пощекочет губами мою ладонь, прижмется щекой к запястью и разольёт сердечную радость по Яви, по цветочным лугам до дальнего леса и ясного небушка.

Забава же не сводит глаз с березы – заветного древа, – будто на зеленых ветвях присела птицедева Сирин. В грязь отброшены белые цветы. Снова душный туман забирает воздух, замахивается топором, стучит в ушах, ворует хрусткий мир.

Тут меня поднимают над землёй и встряхивают, как хорёк добычу.

– Лучезар, очнись! Лучезар! Впал в зимнюю спячку, птенчик?

Вдруг поляна полна светом, пичужки подпевают тонкому звону защитных оберегов в волосах Слава. Поднимаю голову, удивляюсь, словно вижу в первый раз – какой же он широкоплечий, сильный – смотрю в смятённое лицо. Рот дрожит, над губой первая щетина – моя тайная зависть. С усилием растягиваю губы в улыбке:

– Отп-п-пусти, медведь. Я в п-п-п-порядке.

Нечего со мной нянчиться, давно простился с детской рубахой.

Слав

Поселение наше хитро спрятано посреди лесного бурелома. На прогалине примостилась старая охотничья заимка – избушка в два слепых оконца. В избушке очаг каменный – спаситель от лютой зимней стужи – прям хоромы! Там живут обе Матери с родными сыновьями Жданом и Новомиром.

Вокруг избы две землянки схоронены под диким широкопалым листом – чтоб внутрь попасть, надо знать, где лаз. В малой землянке живу я – Слав, – охотник и добытчик, и мой брат названный, Лучезар. В землянке побольше девушки: старшая Забава, сестрички-хохотушки Гостена с Голубой, да сероглазая Журава.

В центре поляны древо заветное – береза с ветвями до земли. Чёрную кору почти целиком покрыл жёлто-серый мох. Гнездятся в густых ветвях всевозможные пичужки, да деревянник – дух древа – жалуется на ломоту в старых костях. Я однажды до рези в глазах глядел на ветви, хотел духа насчёт деревянного оберега поспрошать. Лучезар говорит, что видал дух дерева. Просил деревянник, чтоб Лучезар мне оберег-щелбан передал. На лоб шишку. Хотя Лучезару веры нет, больно искорки в голубых глазах смешливые.

От края поляны тайная тропка ведёт через огород – Лузезарову вотчину, огибает малое озерцо, за красноягодным по осени болотом выскакивает из густой травы, ластится к ногам и выводит на берег реки. Недалеко. Добегу, не запыхавшись.

Но я туда не хожу.

На берегу пепелище, да курган могильный – бывшая наша деревня. Там обитают кое-кто похуже деревянников. Пристанище упырей да обозлённых домовых без домов. Без оберегов вовсе не суйся. Косматые тени шныряют по мшистым чёрным брёвнам, неуспокоенные души пращуров в разоренных очагах зубами скрипят, морок наводят, прикидываются горбатыми кошками да собаками. Знаю, о чём говорю. Сам видел.

Однажды торопился с охоты: лосиная нога тухла по жаре. Луна и частые звёзды Птичьего Пути дорогу освещают. Я и подумал: пробегу через деревню.

Иду скоро. Глаз не поднимаю – всякое под ногами попадается. Вдруг нагрудная бронзовая бляшка-оберег как полыхнет светом – вспыхнула изогнутая руна – знак силы.

Поднимаю голову: передо мной в черноте обгорелой избы будто свет. Блеснул по оберегу и пропал. Стук такой слышу тихий, будто деревянной тяпкой землю ковыряют. Лада-защитница! – то горбатый злыдень, небось, свои косточки истлевшие в земле перекатывает. Это он глазами сверкает. Только подумал – тут он и сам! Проскочил хвостатой тенью, прыснул прочь – силы оберега испугался, колдун проклятый. И откуда-то сверху как мякнет по-кошачьи…

Потом я и сам не понял, как в землянке оказался. В лосиную ногу вцепился, насилу отобрали.

Вот и говорю, без оберегов туда нечего и соваться.

Лучезар

Ну, падучая. Ну, приступ, подумаешь. Не в первый раз.

Не стоило Жураве со Славом держать меня в землянке целую седьмицу. Окуривать дымом, кормить насильно, причитать, будто над покойником. Как окреп, так выполз из шкур и удрал.

Без меня огород, поди, зачах.

Теперь кто-нибудь из троих и день, и ночь неподалёку. Пасут, что телёнка. Думают, не замечаю.

Трудно не заметить коренастого, крепкого Слава. В его руках легче представить рогатину, а не тяпку или куст, который он неумело выдернул из земли. Я фыркаю. Гостена с Голубой хихикают, поглядывают на него, дразнят:

– Зайцы теперь в огороде растут.

Смущённый Слав пытается воткнуть куст обратно.

Или Новомир. Единственный ребёнок поселения, родился спустя три полнолуния после Ночи варяжской. В нынешний год сшили парню порты к детской рубахе. Раньше с рассвета до заката Новомир таскал с озерца окуней и плотву. Так ведь нет, забросил привычное занятие, торчит неподалёку. Грызёт незрелую репу, подпевает девичьим песням, будто так и надо.

Сначала слышу знакомый смех. Затем вижу: показались из леса двое. За руки держатся. Ждан машет рукой, подпрыгивает, неразборчивые слова вылетают горячо. Забава хохочет во весь рот.

Отворачиваюсь. Сгибаюсь ниже. Принесла нелёгкая! Не мешайте работать. Деревянная тяпка выворачивает комья земли с сорняками, поднимается и опускается: за-ба-ва, за-ба-ва, за-ба…тьфу!

Смех раздаётся ближе. Слав вторит переливчатой россыпи глупым хохотом. Гостене с Голубой и повода не надо – голоса разлились звонкими каплями по поляне. Весело им, смешливо. Не надо мной ли смеются?

Тут пелена застилает глаза. В ушах нарастает знакомый гул. Швыряю подальше переломленные через колено обломки тяпки. Развернулся и побрёл прочь.

– Лучезар, куда ты?

Не отзываюсь. Куда угодно, где нет режущего уши веселья. Обойдусь без сторожей и утешителей. Мне так трудно, но я не слаб.

Слав

Крепче сжимаю в руке оберег: «Укрепи, Ратибор, прогони злыдней!».

– Слав, ну же! Идём! – Журава, хоть и девчонка, но боевая, ух! стрельнула серыми глазищами.

Обыскались Лучезара… вот неслух… попадись мне только! Кошусь на светило над верхушками деревьев, говорю Жураве:

–Сам придёт, как бывало.

Журава мне:

– Идём. Чую, беда с Лучезаром.

С Журавой не шуткуем. Журава серыми глазами видит то, чего нет.

Помню, детьми на опушке собирали бруснику. Полный кузовок, дело к вечеру. Возвращаться, а малышка Журава не пускает. Плачет, кричит: «Не можно в деревню!». Завела в чащу, велела лезть в заброшенную медвежью берлогу. Поначалу думали: игра. Смеялись. Тут почувствовали дым. Увидели чёрный столб. После прибежал соседский паренёк, в спине стрела, возле рта – пена. Упал, кровью плевал: «Прячьтесь!».

Мы и полезли в земляную дыру. Деревня тем временем умирала.

Паренёк шепотом поведал: варяги. Они на ладье привезли железо, смерть и огонь. Дети знали о варягах: деды рассказывали, старшие братья пугали. Поэтому, сидели тихо, дыша через раз. Я, как старший, успокаивал малышей, шептал о светиле, о сладком мёде, о заячьих повадках, о костре на празднике Купалы. Сверху невидимые земляные корни щупали узловатыми пальцами головы, царапали глаза. Кто-то скулил в глубине, звал маму, потом затих. Помню, тельца сжимали с боков жарко, неуютно; дышать не хватало сил. Всю бруснику из кузовка поели. Двое малышей задохлись тогда в земляной духоте. Остальных уберегла Лада-защитница через Жураву: от врага, от огня, от зубастых злыдней, от подземного зверя Индрика.

Младшая Мать, в тот смертный день спаслась чудом – спряталась в пустую пчелиную колоду. Однажды, мы уже выросли, она ягод хмельных перебрала, села на пень посреди поляны. У ног валялся полупустой кувшин. Плакала, голос звучал незнакомо и страшно.

Лучезара она нашла через два дня после ухода варяг. От деревни осталось пожарище – кровь да сажа. Сажа садилась крепко. С подола ни щёлоком, ни песком не отодрать. Мать, тогда ещё молоденькая девчонка, оттаскивала очередной труп в общий похоронный костёр, но раздался стон, на месте рта мальчика раздулся и лопнул кровавый пузырь.

Старшая Мать поджала губы:

– Не жилец. Еды и живым не хватает.

Но пожалели сироту. Закинули в угол землянки, поили горькими травами. Лучезар выжил заботами обоих Матерей, у которых нас, детей, было чуть меньше, чем пальцев на обеих руках.

Много раз с тех пор вскрывалась река ото льда. Лет мне сейчас – две пятерни и четыре зарубки на берёзе.

Теперь сам Лучезара задушу, как зайца, чтоб на пепелище не бегал. Без Журавы не пошёл бы туда, да ещё перед заходом светила. Но Жураве не перечу. Подхватил с земли камень, побежал следом на негнущихся ногах.

Вокруг остовы изб, сквозь провалы стен видны такие же горелые развалины. Злой ветер шастает – швырнул жменями острую въедливую пыль. Река, хоть и близко, её не слышно. Мёртвое пепелище гасит звуки, краски, дневной свет, и, кажется, даже сам воздух глохнет.

Журава лезет в самую темноту, в дыру. Оттуда машет рукой. Лезу следом, облегчённо вытираю песок со лба: Лучезар. Нашли.

Сидит на земле, обхватив руками приподнятые коленки, уперев в брёвна пустой взгляд. Чумазый и донельзя лохматый, с бессонными тенями под глазами. Упрямый ветерок треплет на горелых стенах жухлые стебельки. Над сгорбленной фигурой нависли замшелые брёвна, украли свет.

– Баламошка, неслух, – кошусь на острые обломки брёвен. – Лучше сидел бы в гнилом болоте. Зачем на горелище? Брёвна, вишь, только пальцем толкнуть. Держатся на беличьем хвосте.

Лучезар послушно даёт себя увести. Ухватился за Жураву, только хромает сильнее обыкновенного. Да глаз от земли не отрывал. Я же с камнем наготове глядел внимательно – не мелькнёт ли в руинах серые уши шишиги. Только дома заметил, когда камень у порога оставил, что оберег солнца – сам сплёл из бронзовой бляшки, веток и волос – впился в ладонь до кровяной дырки.

В землянке Лучезар осел на земляной пол, ткнул бесслезное лицо в колени и затих. На стене лохматится тень его головы вроде стога сена, так я и сказал. Ещё сказал:

– Не годный волос на силки. Заяц заметит. Вот если сухим листом закидать.

– Напужал, дурачок, – Журава растрепала стог. Пряди, шелестя, рухнули на узкие плечи.

Мирно курится одолень-трава. Дымные кольца держат за земляными стенами оборотней и шишиг, не пускают через порог ночных духов.

Журава переплетает Лучезаровы волосы, тихо напевает. Знакомый мотив: детьми затихали при напеве. Песня чудным узором вплетается в косы, колдует, потому что сон поманил мягким пальцем.

За стенами землянки Гостена кличет Жураву: ночь, людям по домам сидеть положено. Журава охнула и исчезла. Только тяжёлая шкура в проёме колыхнулась.

Ложусь на шкуру рядом с Лучезаром, беру его левую, всю в мозолях и ссадинах, руку в свою. В ночи поймаю миг, когда заметается, замашет в черноту, закричит свою Забаву. Разбужу, успокою. Вот ведь как бывает: иногда просыпаюсь – нет Лучезара. Под утро, правда, завсегда появляется. Когтистые сонники, что ли, утаскивают на забаву? Так их прогоняет травяной дым. Журава травы сушила; по первой росе за ними Новомир бегал.

А вот и Новомир. Проскользнул в проём. Чувствую: улыбается. Улыбается во весь рот без передних зубов – недавно выпали; улыбается, будто дикого мёда наелся. Подтащил сшитые грубыми нитками заячьи шкурки, забрался внутрь. Завозился по-щенячьи. Я было рот открыл: «Иди, дитё, спать в избу», но, протянул под шкурой руку, погладил стриженую под горшок голову.

Лучезар

Когда Слав засыпает так, хоть орехи на груди коли, выскальзываю из землянки и прихожу на пепелище. Особливо нравится тут в сумерках. Одиноко, мыслям раздолье. Тайна тут сердечная— под лунным светом как живая.

Обхожу старую стену, кучей наваленные брёвна, пролезаю в лаз на ровный пяточек земли. Густые ветви с земли откидываю, под ними рисунок: Забава, свет очей моих, моя душа. Легко сдуваю листья, песок, налипшие травинки. Еле касаясь, провожу по контуру: здравствуй, душа, принёс цветы белые, тебе нравятся.

Закрываю глаза до радужных точек, жду, затем распахиваю – и вот она: колышется гроздьями тумана, едва достаёт до земли лаптями. Улыбается, руки протягивает. Прижимаю призрачную ладонь к щеке, целую тонкие пальчики, перебираю серебристые пряди. До утра говорю беззвучно, не спотыкаюсь на словах-ловушках: услышь любовь в моём сердце, Забава, моё горькое счастье, моё дуновенье, жизнь моя.

Вдруг звук. Резкий, громкий. Сдул мечту, швырнул обратно в Явь. Пальцы замёрзли, насилу разогнул. Темнота спрятала линии на земле. В углу толстенные брёвна низко наклонились, острыми обломками грозят небу, скрипуче жалуются на ветер. Толкнуть бы брёвна с разбегу, да посильнее – рухнут, пыль осядет, на земле успокоятся. Перестанут мучиться.

Не показалось: из ближайшей избы звук. Железом по железу.

Гляжу: из пролома в стене потайной свет. Любопытно: если пращур или домовой, зачем умершему духу в старой плошке огонёк; если человек, то кто из наших здесь ночью. Не страшны шишиги, не пугают злыдни; знаю – живут не на старом пепелище, а в людях.

Крадусь, выглядываю из-за неряшливой лохматой горы брёвен горелой избы. Луна отсвечивает в тонком льду по краю лужи; в середине проносятся тёмные тучи.

Посередине бывшей избы мужская фигура. Копается в земле руками, лопата откинута. Нашёл что-то, землю стряхнул, поднёс к огню – сверкнуло блестящее. Осмотрел, хмыкнул, в мешок бросил. По резким движениям, по судорожному кивку признал Ждана – сына Старшей Матери. Он и копается в курганах, старые сундуки ищет, убиенным душам покой рушит. Счастье разыскивает.

Вот откуда у Забавы в волосах медные усеряги, у Матерей тёплые полушубки и справная обувь. То не дары богов, не милость избранным. Воровство это или хуже. Не знаю, как назвать. Ему, значит, разрешено копать. Конечно, Ждан крепкий, что гриб боровик: на сытной каше вскормленный, в тепле избы взращенный.

Пахнуло тяжёлой землёй и гнилью. Засвербела в сердце плесень, заколыхалась перед глазами пелена, загудело ульем в ушах.

Злыдни с ними, пусть творят, что хотят.

Поднялся, развернулся, поковылял домой.

Слав

Лучезар появился на поляне с таким взъерошенным видом, что, взвизгнули девушки, разорвался хоровод, запнулась свадебная песня. Старшая Мать руку застыла с поднятой для благословения молодожёнов рукой.

Все охнули.

Лучезар обвёл глазами костёр, хоровод.

– Вы п-п-п… Н-н-нельзя. Н-н-не надо.

Желтые да красные листья на заветном древе шелестят. В загоне подросшие козлята мекают. В небе гусиный клин пролетел. Забава в праздничном сарафане охнула и прижалась к Ждану.

Лучезар вцепился себе в рыжий стог на голове. Застонал. Голову поднял, рубанул ладонью наотмашь. Развернулся на пятках, и бросился вон с поляны.

Журава взвизгнула, следом сорвалась.

Скажу правду – замешкался. На месте топчусь медведем. Тут свадьба, веселье, игры. Голуба и Гостеной улыбаются ласково, держат за обе руки. Куда Лучезар денется, не нянька ему. Под утро сам придёт, как бывало.

Нет, не могу так. Песню оборвал, рукой взмахнул, бросился вслед.

Не бегал так быстро, даже на охоте. Ветки стегали по глазам. Жураву обогнал. Не прощу себе, умирать буду – батюшке Ратибору покаюсь, что на пепелище не успел. Опоздал, на воробьиный скок, на заячий хвост.

Бегу, издали вижу на пепелище светлую фигуру на фоне чёрных стен. Рубаха на тонком теле мотается, как бельё на верёвке. Лучезар заприметил меня, крикнул:

– С-с-стой! Не…

Тут разбежался и рухнул на брёвна. Те страшно затрещали. Острые края закачались. Лучезар отбежал поодаль, разбежался вновь.

Кричу: – Не смей, Луче… – тут подвернулась под лапоть брошенная лопата, рухнул, покатился кубарем, отбил бока.

Дальше черно.

Шишиги, видать, память отъели.

Сквозь душной травяной дым слышу распевный наговор – Журава во тьме землянки колдует, .

После рассказала, что на пепелище услышала глухой грохот, увидела пылевое облако. Я в деревянный осколок вцепился, прочь тащу. Кричу, никто не отзывается. Кричу птицей выпью, страшно. На лице кровь. На груди кровь.

За рукав схватила, – вырвался, оставил в руках рубахи клок. Дёргал брёвна, разбил в злобе кулаки. Потом упал, что мёртвый.

Три дня не вставал со шкур: брюхо болит, голова – котёл, ладони в лохмотья, слова только шёпотом. Как помаленьку вылез из шкур, по стенке выполз на воздух, так Журава говорит: «Надо уходить».

Куда уходить? Зачем? Кому?

– Всем: Матерям, девушкам, Новомиру и нам с тобой. Навсегда и по правде. Тугое и тяжёлое вот тут, – на застиранный сарафан на груди тычет. Глаза и нос красные, вспухшие. – Чую: горе близко.

Верю тебе, Журава. Знаю, ты пращуров слышишь, их повеления разумеешь. Но куда ж пойдём – чуешь – ветер сменился. Дует со стороны реки, значит, время белого голода и синего холода. Не дойдём, сгинем.

Журава понурилась, вдруг плечи вздрогнули.

Прижал её к груди, зарылась лицом в рубаху. Страшно стало: не бывало, чтобы Журава плакала. Новомир вцепился в подол, завывает волчонком. Хочу сказать, что отдам за обоих новый лук, удачливую стрелу, кабана – да что кабана! Против шишиг брошусь, не думай, теперь не забоюсь. Злыдень покойный только что и может, жизни лишить, а человек вынуть и надругаться над чистой душой. Сглатываю колючий комок:

– Убью любого… обидит кто.

Рубаха быстро намокает.

Внутри пусто-пусто, кажется, дай кулаком – загудит пустой бочкой.

Подождём: снег растает. Хочешь, зайца принесу, ночных трав соберу, оберег отдам. Все обереги забери: вот Лады-защитницы, этот – Ратибора, самолучший, сам плёл.

Трясёт головой: «Не надо, мол».

Накрываю ладони Журавы. Сквозь повязки чувствую, как дрожат в цыпках пальцы.

– Погоди до весны. Чуешь, идут ледяные ветра. После уйдём, Ратибором клянусь.

Журава кивает:

– До весны терпит. – На макушке тёмные волосы аккуратно собраны, толстая коса крепко перехвачена травяной верёвкой. Надо бы подарить ленту яркую, красную. Ждана поспрошаю – где взять.

Храни нас Мать-Лада-защитница и добрые духи. Лучезара не уберёг, остальных защитить надобно. Иначе что же я за старшой такой – ботва репы, а не защитник. Не пожалею за вас живота.

Лучезар

Из черноты, из небытия вынырнул. Исчезло вдруг брёвно, голове стало свободно.

Тела не чую, ног не чую, рук не чую – посреди груди горелое бревно. Хочу вздохнуть – не могу. Закашлялся мокрым, губы и лицо испачкал в кислой крови. На лицо налипла труха и горелая грязь. Поднять бы руку, обтереться – не могу. Сбылся липкий кошмар: душный туман вместо воздуха, стук в ушах, хрусткий мир помутился.

Наверное, стону, но ни звука. Рядом горячее дыхание, горячее и влажное. В тумане нависла тень на полнеба, чёрная на чёрном. Пахнуло спёртым воздухом, волчьей шерстью, сырой землёй.

По мою душу пришел злыдень или сам Чернобог?

– Ты зачем лежишь под брёвнами? – вопрошает. Голос человечий, грудной, серьёзный голос. – К зиме берлогу правишь али гнездо вьёшь?

Лицо говорящего тьмой ночною скрыто, но чую: насмехается. Подавись моими костьми, плешь волчья.

– С-с-сожри меня, дух.

– Непременно, – кивает лохматый дух. В тумане мелькнуло медовым огнём, на миг осветило бороду, длинные пряди медных волос. Ишь, человеком прикидывается, злыдень. – Ты умираешь.

– Из-з-зыди. – Обидно: даже убиться до конца не смог, калека никчёмная. Тем временем дух неторопливо уселся рядом, шумно принюхался:

– Через десяток-другой ударов сердца впадёшь в забытье – дышать не можно, чуешь? Ну, а там уж не очнёшься. Позвоночник, рёбра, кости раздроблены в труху.

Широким жестом огладил бороду, языком провёл по зубам – ух, и белые крепкие зубы, заметно даже в ночи. Спрашивает, будто на вечерних посиделках у костра:

– Сам за смертью полез или помог кто?

Что за дело, этому странному духу. Зачем мучает? Дышать тяжело, говорить тяжело, жить тяжело. Иди Чернобогу пятки лижи, шишиг хвосты нюхай.

– Цыц! – дух, видно, шутить не любит, но мне-то всё равно. Хотел бы сказать, да не могу – язык окаменел. – И не говори, – соглашается он. – Молчи. Сам узнаю.