Kitobni o'qish: «Мурашки для Флейты»

Посвящается всем женщинам на свете

Повести

Пигалица Агата

И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними.

Лук. 6:31

Глава первая

– Самые беззащитные существа на свете – это собаки и маленькие девочки, – сказала Маленькая Девочка Внутри и скосила на меня любопытный глаз.

– Ты кто? – спросила я, собираясь закрывать кабинет.

Рабочий день закончился, глаза окон вдруг потемнели и набухли дождём. Машина была в ремонте, а зонт я потеряла ещё прошлой осенью.

Осень. Надо же, какое холодное и неуютное слово.

Швабра, а не слово.

Придётся шлёпать по лужам до самого метро.

– Я – Маленькая Девочка Внутри, – прощебетала она и ухватила меня за палец. – По лужам – это здорово.

Ладошка была тёплая, родная такая ладошка. Я потянулась к выключателю.

– Не выключай. Пожалуйста. Я боюсь темноты. Как и ты.

– Но я ухожу домой. Зачем оставлять свет в клинике, которая будет пустовать до завтрашнего утра?

– Она не будет пустовать. В ней будут жить твои слова и мысли.

– Откуда ты знаешь?

– Я много чего знаю. Я же Девочка, Которая Живёт Внутри.

– Вот как? – и я закрыла дверь. В кабинете осталась гореть маленькая настольная лампа.

– Ага. Именно так. А ты молодец, что сразу меня послушалась. Завтра придём, а тут светло!

– Хм-мм. Послушалась. Завтра придём. Ну да, ну да, – сказала я вслух, а сама подумала:

– И откуда ты взялась на мою бедную голову?

Подумала и зашла в лифт. Скорей, скорей на улицу, пусть дождь, зато свежего воздуха глотну. Может быть, пройдёт это навязчивое головокружение. Уже несколько недель всё вокруг в тумане, и в груди тяжело, будто под водой живу, а теперь вот ещё новости – дети какие-то мерещатся.

– Взялась я не откуда-то, а из тебя. И не какие-то дети, а Девочка, Которая Внутри. И кстати, свежий воздух тебе не поможет, и голова твоя совсем не бедная. Голова твоя очень даже ничего, – девочка нажала на кнопку «выход» и продолжила:

– А то, что кружится – это не страшно. Голова всегда кружится, если умрёшь.

– Ты, выходит, слышишь мои мысли? – лениво поинтересовалась я, выходя на улицу.

Фразу про «умрёшь» пришлось выбросить из текста. Так бывает. Послышалось. В конце рабочего дня и не такое иногда слышится.

– Ещё бы, ведь ты думаешь о том, о чём не любишь говорить вслух. Я угадала? Ну скажи, скажи, угадала?

Она семенила, стараясь успевать за моим широким шагом, а ещё – шлёпнуть ножкой по каждой встречной луже.

– Угадала, – кивнула я, – только не шлёпай так, пожалуйста, ты мне все колготки забрызгала.

– Подумаешь, – легкомысленно отозвалась она, – мы же всё равно сейчас придём домой, и ты переоденешься в сухое, возьмёшь меня на ручки. Только не думай слишком громко, а то у меня в ушах звенит.

Я улыбаюсь, проскакиваю через стеклянную крутящуюся дверь. Развязываю колючий шарф.

В метро шумно, зато сухо. Девочке становится снова страшно – я чувствую, что мою руку обхватили две ладошки вместо одной.

– А о чём я сейчас подумала? – спрашиваю я, стараясь её отвлечь.

Парень, проходящий мимо, удивлённо оглядывается – ему непонятно, с кем я разговариваю – ни телефона, ни наушников – обыкновенная тётка, серое пальто, усталые глаза.

– Ты подумала, что меня на самом деле нет. Что я просто персонаж твоей очередной книги. Что я у тебя в голове и скоро исчезну, как только ты меня перенесёшь из головы на бумагу. Ты ведь пишешь книжки, правда?

– Правда. И я правда об этом подумала, – становлюсь на чёрные ступени, смотрю вниз, у меня снова кружится голова – то ли от высоты, то ли оттого, что в голове поселилась эта маленькая.

– Да не в голове! Не в голове! И не поселилась! – в детском голосе досада на всех глупых взрослых мира. – Я – у – тебя – внутри – говорит она по слогам, будто пытается объяснить что-то очень важное. – И уже давно. С самого начала, понимаешь?

Я не понимаю, но киваю. Воображение разыгралось. Бывает. Я киваю и стараюсь ничего не забыть. Очень может быть, что сегодня вечером я действительно изображу всё это на бумаге, точно как сказала эта девочка. Кстати, ей нужно придумать имя.

– Ты хочешь знать, как меня зовут? – ребёнок тянет меня за руку назад, тормозит на выходе с эскалатора. Боится. Подхватываю её. Худенькое тельце вздрагивает, прижимается, руки обвивают шею.

– Наконец-то, – ворчит она не по-детски. – Ножки устали. Зови меня Агата.

Мы заходим в вагон, он набит серыми людьми. У них хмурые лица. Одной рукой я держусь за металлический поручень, другой прижимаю к себе ребёнка. Надо же, Агата. Внутри становится тепло. Лицо расправляет морщины. Мысли начинают бежать веселее.

Скорей бы попасть домой. Оставить осень снаружи. Вот приду, переоденусь, а лучше, сначала залезу под горячий душ. Нет, сначала выгуляю собаку. Или всё-таки открою холодильник и зачерпну три оливки из банки. Три оливки для Золушки. Непросто быть Золушкой, когда тебе «любая цифра после сорока».

– Ах, нет, – спохватываюсь я. – Сначала нужно будет переодеть Агату. Она наверняка промочила ноги.

Разглядываю Агатины башмачки. Они голубые, с мелкими дырочками спереди, с шёлковыми, тёмносиними шнурками. И, конечно, мокрые. У меня в детстве были точно такие, я помню. Помню, что упорно продолжала их носить, даже когда они мне стали малы. Потому что кто-то из взрослых пошутил, не знаю, зачем, что башмачки эти волшебные, и, пока я их ношу, они могут выполнять мои желания.

Я носила их всё время, пока однажды не натёрла ноги до крови.

Но собаку мне так и не купили. А это и было моё единственное желание.

С тех пор я взрослым не верю. Как сегодня сказал этот странный ребёнок – самые беззащитные существа на свете – это…

Глава вторая

– Это собаки и маленькие девочки, – прошелестела Агата мне на ухо. – Мы уже приехали?

– Почти. Потерпи ещё немного. Ты, может, голодная?

– Я никогда не бываю голодная. Точно, как и ты, помнишь?

На остановках в вагон заходят новые люди, сливаются с остальными. Они чужие, и мы обе это очень хорошо чувствуем. Агата прижимается ко мне ещё крепче, я дую ей в кудрявый затылок, успокаиваю.

Конечно, я помню, что в детстве никогда не бывала голодной.

Невозможно быть голодной, когда тебя кормят, словно гуся на убой.

Кормят насильно и даже иногда бьют по щекам.

Это не самое страшное в жизни, когда бьют по щекам, но, надеюсь, Агата про это не…

– Помню, – вздыхает она у меня на плече. – Давай про другое.

– Давай, – соглашаюсь я.

Про другое, так про другое. Но мысли скачут в обратную сторону.

Я вспоминаю, как это непросто – быть маленькой. Ты не знаешь и не умеешь сопротивляться. Ты беззащитная, да и защищать-то тебя не от кого. Эти бедные взрослые, они сами не знают, что с тобой делать. Они забыли, что были маленькими тоже.

Они так мало тебя любят, что пытаются поделить между собой, а потому постоянно ругаются.

Они так сильно тебя любят, что кормят насильно, пытаясь доказать всем вокруг, что любят тебя ого-го как.

А ты вдруг вырастаешь и понимаешь, что толще всех подруг в классе. А может, и в школе. А может, и в мире.

Ты начинаешь выбрасывать завтраки, выливать обеды, прятать ужины.

В теле появляется невиданная лёгкость. Одежда начинает болтаться на тебе, словно на вешалке.

Рано утром ты встаёшь, запираешь дверь спальни, раздеваешься, встаёшь перед зеркалом, разглядываешь своё тело.

Тело светится юностью, оно прекрасно.

Но Маленькая Девочка Внутри мотает головой и заявляет, что ты толще и уродливей всех на свете.

И тогда ты начинаешь питаться только воздухом, и тело твоё от воздуха становится таким лёгким, что ты взлетаешь. Учительница кричит:

– Скорую! Ребёнок потерял сознание.

Скорая – это проваленные носилки, вроде гамака и серое одеяло, которое кусает и колет твои прозрачные ноги, Скорая – это длинные трубки, ещё более прозрачные, чем твои ноги, а на концах трубок – блестящие иголки, ещё более колючие, чем дурацкое одеяло.

Скорая приезжает, чтобы вернуть тебе потерянное сознание, а на самом деле, помешать тебе летать, и это навсегда.

Вагон несётся сквозь чёрный туннель, покачивается на поворотах. Люди возвращаются домой. Мне очень хочется верить, что все они – хорошие и добрые. Что никто из них, придя домой, не ударит своего ребёнка. Что их дети не попадут на три месяца в больницу из-за того, что хотели летать и потому однажды перестали есть.

– Не надо о грустном, – всхлипывает Агатка. – Я же тебя просила. Давай лучше про лето.

– Почему про лето?

– А это отличный способ – когда грустно – думать про лето. Ты тоже про это знала, но забыла.

Лето. Лето – это солнце, а на солнце я всегда расцветала, будто груша. Румянилась, округлялась, гладила себя по тёплым бокам, смутно догадываясь, что шелковиста и…

– Точно, – спохватываюсь я. – Было такое дело. Как хорошо, что ты мне напомнила.

– Я теперь всегда тебе буду напоминать про хорошее, – и она трётся носом о мою щёку.

– Почему же ты раньше не приходила?

– Раньше ты справлялась сама.

– А сейчас?

– А сейчас тебе нужна помощь. Как мне – тогда.

– Тебе? Тогда? Когда? Ах, ну да. Понимаю. А ты… – не решаюсь спросить я.

– Ты хочешь знать, получала ли я эту помощь? – Агата поднимает на меня лицо, смотрит виновато. Наконец-то я могу её как следует рассмотреть. Пигалица. Так, бывало, называла меня бабушка. Пигалица и есть.

– Видишь ли, чтобы получить помощь, её надо попросить, рассказать – что не так. А есть вещи, про которые маленькие девочки рассказать не могут – вот хоть умри, тогда приходится справляться самой.

Освобождается место, я сажусь, Агатка возится, устраиваясь поудобнее, кладёт голову мне на плечо.

От её кудрявых волос, от всего её детского тела, пахнет цветущим лугом. Маем. Золотым шмелём.

– Если хочешь – расскажи мне сейчас, – предлагаю я.

– Нет, – мотает она головой, – не хочу. Потому что такие вещи надо класть на самую верхнюю полку в голове, и не доставать. Пусть пылится.

Я хмурю лоб, вспоминаю. Наверное у каждого «самого беззащитного существа на свете» есть такие воспоминания. Будь ты маленькая девочка, или собака. И, наверное, Агатка права, лучше всего их затолкать высоко и глубоко, а ещё лучше…

– А ещё лучше их совсем выкинуть, – говорю я зло. – Ты же помнишь, как этот козёл меня лапал, помнишь?

Агата заглядывает мне в лицо.

– Совсем выкинуть невозможно, – и она проводит холодными пальчиками по моей щеке. – Лапал, но не тебя, а меня. Нас. Ведь я – это ты, только маленькая, только внутри. А тем, кто внутри – больнее.

– Почему это невозможно выкинуть? – горячусь я шёпотом.

Вагон уже полупустой, но всё равно на меня косятся. Людям не видна эта прекрасная Девочка, Которая Внутри. Да её лучше и не показывать. Обязательно обидят. Как тогда меня. Вернее – нас обеих.

– Невозможно, – упрямо повторяет она. – Твои воспоминания – они не просто так. Они обязательно помогут кому-то другому. Другой девочке. Или собаке.

Это называется Запас Добра.

– Мне было девять лет! – шиплю я на Агатку. – Девять. А пьяный «друг семьи» завалился в детскую, присел на край кровати, начал шарить руками. Интересно, какой собаке и какой девочке может помочь мой ужас, мой стыд, мой кошмар?

Господи, как я отпихивала его, как стыдилась закричать, ну почему, почему мы всегда стыдимся закричать?

Агата смотрит на меня прищурившись, почти как взрослая.

– Вот именно поэтому ничего нельзя забывать совсем. Если забыть – это значит – так никогда и не крикнуть. Чтобы помочь другому, нужно сначала испытать боль самому. И знаешь, что ещё?

– Что? – вздыхаю я.

– По-моему, это наша остановка.

Глава третья

Мы выходим. Эскалатор уносится наверх, туда, где осень.

На улице ветер и дождь, сговорившись, хватают нас и начинают трепать, будто тряпичных кукол.

Я снова беру свою Агатку на руки, заворачиваю в широкое пальто, несколько коротких перебежек, и вот мы уже у подъезда. Третий этаж, ключ в замке, прихожая, в которой с утра свет – не могу возвращаться домой, когда совсем темно.

Я спускаю девочку с рук, мы проходим по комнатам, зажигаем все лампы подряд, включаем тихую музыку. На комоде стоят фотографии детей, дети уже большие, а на этих фотографиях все они удивительно похожи на Агатку.

Она удовлетворённо их рассматривает, что-то бормочет.

– Давай-ка, я тебя переодену, хорошо?

Она кивает, я снимаю с неё абсолютно мокрое платье, башмачки отправляются на батарею, Агатка отправляется под горячий душ.

Уже после, завёрнутая в мохнатое оранжевое полотенце, с подогретым бутербродом в руке, она восседает на расстеленной кровати, удивительно домашняя и родная, и снова пытается мне рассказать про запас добра. Я пою её какао, слушаю вполуха, улыбаюсь, киваю.

Мне хорошо, что она рядом, мне хорошо, что она – это немножечко я.

– И всё-таки, – перебиваю я её, – объясни мне, отчего ты не приходила ко мне раньше? Как ты жила без меня?

Она дожёвывает бутерброд, вытирает руки об одеяло, сдувает кудряшку со лба.

– Что значит – без тебя? Я всегда с тобой. Только внутри. А сейчас я появилась и снаружи, потому что тебе нужна моя помощь.

Потолок наклоняется, это снова начинает кружиться моя бедная голова.

– Слушай, – неясное беспокойство сначала колет, а потом сжимает левую грудь, – А почему именно сейчас мне нужна твоя помощь?

– Ну, ты же умерла, – отвечает позёвывая Агата и тянется к чашке с какао. – Я тебе твержу об этом с самого начала.

Я леденею кончиками пальцев и проглатываю снежный ком.

– С чего ты взяла? – спрашиваю осторожно.

– Всё очень просто, – рассудительно объясняет моя девочка. – Рак четвёртой стадии с метастазами. Последние две недели в хосписе. Умерла, не приходя в сознание в окружении свой семьи – четверых детей и безутешного мужа. Похоронена…

– Подожди! – вскакиваю и начинаю бегать по комнате, махать руками:

– Подожди! Ты ошибаешься! Я…

– Агатки не ошибаются, – бормочет она. – Ну, разве что, очень редко. И то – самые рассеянные.

– Ты ошибаешься, – подхожу к кровати, заглядываю в её серые глаза, трясу за плечи. – Слышишь? Ты самая рассеянная в мире Агатка! Чучело ты моё, – и я обнимаю её и прижимаю к своей груди, где бьётся моя испуганная жизнь, бьётся и прячется за выдумки, неотложные дела, неотложки, как мы называли их раньше с мужем. Раньше, пока не разошлись и не разделили наши неотложки поровну.

– Чем докажешь? – зевает маленькая девочка с добрыми глазами цвета стали.

– Чем? Ну, как чем? Неужели ты не видишь, что я живая?

Она усмехается и глядит на меня строго.

– Все мы живые, пока в это верим. Мы умираем только для тех, кто больше не верит в нас. Но сами-то мы верим в себя всегда, правда? Невозможно умереть для самого себя. Осознать, что умер – невозможно. А то, что невозможно осознать – того и на свете нет, понимаешь? Или ты думаешь, что если из твоего тела выросли цветы, ты на самом деле умерла? Тогда я открою тебе секрет, – Пигалица наклоняется совсем близко и шепчет мне в самое ухо, – Тело тут совсем ни при чём. Человек – он живёт вот здесь – и она стучит своим крохотным пальчиком по моему взмокшему от страха и неизвестности лбу, стучит, и мне начинает казаться, что эта самая Агатка старше меня лет на тысячу.

Я судорожно пытаюсь понять только что услышанные слова. Непонятно откуда, Пигалица достаёт огромный носовой платок в божьих коровках, начинает вытирать мне лоб, шею, плечи.

– А, вот, нашла! – восклицаю я каким-то смешным фальцетом и хватаю её за запястья. – Агаточка, крошка, послушай сюда! У меня трое! Трое детей! Трое, а не четверо, слышишь? И с мужем мы разошлись – вот уже пару лет, как. Так что все твои рассказы про метастазы и безутешного мужа и четверых детей – всё это не про меня. Что скажешь?

Маленькая девочка медленно отодвигается от меня. Смотрит исподлобья, будто видит в первый раз.

– Погоди. Но ты же – Нино?

– Нино? Ну, какая же я Нино, – и я начинаю хохотать, как ненормальная, потом принимаюсь икать, и уже не могу остановиться. – Я – Нина!

Пигалица слезает с кровати, шлёпает босыми ногами на кухню, приносит стакан воды, заставляет выпить. И опять это чувство, что она меня старше. И ещё – эта пронзительная боль от будущей утраты. Боль поднимается из горла, забивает рот, уши, глаза.

– Но ты же меня не оставишь, нет? – отчего-то шёпотом спрашиваю я. – Ну и что, что я не Нино? – Ты же останешься со мной? Или мне теперь надо искать другую Агатку? Потому что – как же я теперь без тебя? А?

Она смотрит на меня и хмурит свой божественный лобик.

– Опять я всё перепутала, надо же. Ну что за наказанье!

Она берёт мой стакан и уносит на кухню. Возвращается. Усаживается рядом. Принимается болтать ногами.

– Давай рассуждать, – начинает серьёзно и деловито, накручивая светлую прядку на палец.

– Давай, – быстро соглашаюсь я и укутываю её прозрачные ножки одеялом.

– Если ты не Нино, значит Нино – не ты. Так?

– Так, – отвечаю я заворожённо. Мне хочется, чтобы наш разговор длился вечно, потому что я уже точно знаю, что в конце она уйдёт.

– Значит, Нино, из тела которой уже растут цветы, сейчас совершенно в другом месте. Верно? – и она взмахивает руками, будто вот-вот улетит.

– Верно, – и я хватаю Агатку за палец, как когдато, боже мой, как всего пару часов назад, схватила меня за палец она.

– Тогда мне надо срочно уходить, – пигалица высвобождает свой палец, смотрит на меня издалека, будто уже ушла. – Но ты не бойся, – она обхватывает меня руками, прижимается, на секунду замирает, – никогда и ничего не бойся. И не забудь про запас добра.

Утром я просыпаюсь совершенно разбитая. Смотрю на себя в зеркало. Сдуваю со лба кудрявую прядь.

Новый день не обещает ничего необычного. Может, потому что время для необычного ещё не пришло. Может, потому, что мой запас добра ещё не до конца роздан.

Новый день перетекает в новый вечер. Глаза окон темнеют и набухают дождём.

«Опять шлёпать по лужам», – вздыхаю я.

Закрываю кабинет, оставляю гореть маленькую настольную лампу.

Выхожу на улицу.

– Самые беззащитные существа на свете – это собаки и маленькие девочки, – шелестят сумерки.

«Конечно, сумерки, – думаю я. – Потому что больше некому. Пигалица далеко, а собаки разговаривать не умеют».

– Ещё как умеют, – голос обиженный. И немного простуженный.

– Не верю, – говорю я уже вслух и наклоняюсь над грязным существом. Существо дрожит и прижимается к мусорному баку. Его глаза светятся, словно две маленькие настольные лампы.

– Хорошо, – вздыхаю я, – я возьму тебя к себе. Только ты меня не оставь потом, ладно? А то в последнее время меня многие оставляют. Даже Пигалица.

Пёс взвизгивает и приникает мордой к моим ботинкам, тем самым, которые голубые, с дырочками. И Девочка, Которая Внутри, улыбается и машет рукой.

– До скорого, Пигалица Агата, – улыбаюсь я ей в ответ, подхватываю щенка на руки, и захожу в метро.

Дверь захлопывается.

Осень остаётся снаружи.

Глава четвертая

Щенок оказался мужского пола и в тот же вечер получил имя Рома.

Ромой звали моего бывшего мужа, всего несколько лет, как мы расстались, и мне всё ещё было необходимо произносить это имя вслух.

А когда я искупала и привела в более-менее человеческий вид мохнатого чёрно-белого заморыша, то оказалось, что они ещё и похожи.

Рома-щенок оказался таким же обстоятельным и нудным, как и Рома-бывший муж, так же мало говорил, так же быстро заявил на меня свои права.

В первое же утро совместного проживания оказалось, что моя подушка – на самом деле его, что мои тапки – вкуснее, чем всё остальное, что лужи можно и нужно оставлять по всем четырём углам спальни, чтобы пометить свою женщину, то есть территорию.

– А ты, оказывается, нахальный тип, – сказала я утром, на что Рома отозвался довольным урчанием и короткой фразой:

– Лучше скажи, что у нас на завтрак?

Как-то так получалось, что я понимала его язык.

Про щенка и говорить нечего, как и ПигалицаАгата, он мог читать мои мысли.

Я встала с кровати и пошла на кухню варить кофе. Когда-то это был целый ритуал.

Кофе варил Рома, а я, выйдя из душа в капельках воды (– Вытрись, сейчас же вытрись, – ворчал он, и слова обнимали за плечи), ах, как я начинала нарезать сыр, кружиться по узкой кухне, напевать и смешно фальшивить.

Кофе выпивался на ходу, сыром пахли наши губы, мы разбегались, чтобы встретиться вечером, на плите оставалась тугая джазвочка¹, она покачивала ошпаренными бёдрами и наверняка верховодила в доме, пока мы с Ромой лечили людей.

С годами кофе стал горше, сыр жёстче, губы равнодушней, Рома начал задерживаться на работе без видимых причин, а невидимая причина позвонила мне однажды вечером поздно и сообщила, что она беременна.

К тому времени у нас с Ромой было трое совершенно взрослых и самостоятельных детей, и я предложила ему развод.

Её звали Инна. Она была рыжая, смелая и боролась за моего Ромочку, как тигрица.

Ромочка уходить боялся, разница в двадцать лет и тигриные замашки это, конечно, впечатляет, но только вначале, жить вместе, а тем более жить вместе с тигром – дело непростое, поэтому перед тем как собрать вещи и уйти, Рома ещё некоторое время смотрел на меня своими собачьими глазами, но я была так занята пустотой внутри, что забыла его пожалеть.

Пустота внутри была похожа на колокол без языка, болталась немо, пока не начала ныть, саднить, побаливать, и оттого принимать форму, цвет и запах, и, в конце концов, заняла место не только внутри, но и снаружи – в прихожей, ванной, спальне, в горшках с цветами и ледяных узорах на окне.

И вот сейчас я встала и пошла на кухню варить кофе одна, без Ромы.

– Как это без Ромы? – вскинулся Рома-щенок и схватил меня за пятку. – Теперь у тебя есть я.

– Точно, – обрадовалась я, и поставила в микроволновку вчерашнюю лапшу.

– Ты поешь, я кофе попью, потом я на работу, а ты дом охраняй, вот только погуляем с утра недолго, ладно? Лучше вечером подольше пошляемся.

Рома был очень даже готов пошляться, он довольно шмыгнул собачьим носом и побежал в прихожую, нашёл мои сапоги, поволок на кухню.

– Погоди, торопыга, – засмеялась я. – Успеем ещё.

До работы целый час с хвостиком.

Рома оглянулся на свой хвостик, сначала не увидел, принялся кружить вокруг собственной оси, нашёл-таки наконец, даже умудрился небольно прикусить.

«Всё-таки ты забавный», – подумала я, и Рома пособачьи кивнул. – Молодец Агатка.

Утренняя прогулка была короткой, холодно, да и на работу надо, к вечеру же выпал мокрый снег, а я вернулась такая уставшая, что…

– Что, никуда не пойдём, да? – тоскливо прошептал Рома, и мне стало стыдно.

– Отчего же, – бодро ответила я. – Обязательно пойдём. Подожди, вот только утеплюсь.

Я натянула ещё одну пару штанов, напялила толстые варежки, обмотала шерстяным розовым шарфом шею.

– Пошли, шантрапа, – оглянулась я на Рому, увидела его сияющие глаза и подумала вот так: «Счастье есть. Наверное».

Щенок тявкнул в ответ что-то похожее на: «Ещё бы! Со мной не пропадёшь».

И мы вышли во двор.

То есть вышел Рома. Да так стремительно, что поволок меня за собой без всяких там сантиментов. Моя правая нога смешно вывернулась, несмешно хрустнула, попа нащупала ступеньки крыльца и даже по ним проехалась, вжик – и…

Первая мысль: «Господи, сейчас в больницу, а я одета, как чучело».

Вторая: «Ну и за что мне это наказанье?».

Третья: «Как быть с Ромой, если всё-таки операция?»

В ответ на мои три мысли, ко мне понеслись тридцать три Ромины – и прости, и ой-ой-ой, и все сюда, на помощь!

Помощь подоспела на удивление быстро.

Чрезвычайно хмурый мужчина невысокого роста, в чёрном пальто нараспашку, длинный шарф, чёрные усы, мохнатая шапка, протягивал мне руку, что-то говорил, пытался снять с себя эту самую шапку и усадить меня на неё, словом, суетился, а я это не люблю.

– Оставьте меня, бога ради, – сморщила я и без того недовольное лицо. – Что вы суетитесь? Никогда не видели падших женщин? То есть, я хотела сказать, падающих?

Мужчина захохотал и сразу перестал быть хмурым и невысоким. Шапке под моей попой стало тепло. На абсолютно лысую голову стали нахально усаживаться снежинки.

Вдруг показалось, что я знаю его всю жизнь.

– А то! – подскочил ко мне Рома, стал лизать в лицо и завилял хвостом так, что стало казаться, что у него их сразу несколько.

– А то! – на всякий случай повторил щенок. – Может, и не всю жизнь, но ведь всё ещё впереди, правда?

Боль куда-то ушла. Может, она испугалась хмурого мужчины?

– Меня зовут Геннадий, – сказал он неожиданным басом, и шапке под попой стало не только тепло, но и уютно.

– Спасибо Агатке, – тявкнул Рома, и я перестала стонать.

Оказывается, всё это время я жалобно стонала.

Оказывается, перелом это может быть весело.

Потом. Если поехать в больницу втроём. Мы и поехали. Ну не оставлять же Рому одного дома.

Надо же… Геннадий.

Интересно, хорошо ли он варит кофе?