Kitobni o'qish: «Политическая полиция и либеральное движение в Российской империи: власть игры, игра властью. 1880-1905»

Введение

В 2008 году в заключении к диссертации «Политическая полиция и либеральное движение, 1880–1905 гг.» автор этих строк осторожно, как и положено в диссертациях, сформулировала вывод исследования, во многом противоречащий историографическому канону изучения власти и общества в Российской империи рубежа веков. Этот канон, сложившийся еще с дореволюционных времен, состоит в том, чтобы рассматривать власть в целом, тем более такую ее часть, как политический сыск, в качестве инстанции, противостоящей и противоположной обществу.

При переработке диссертации в текст монографии показалось уместным, дабы не томить читателя, сформулировать вывод исследования сразу же: чины политического сыска и «либералы» были не противостоящими друг другу сторонами, а участниками единого процесса дискуссий о путях и принципах развития страны, идейной полемики, наиболее активно шедшей в образованном обществе в период после Великих реформ. Этот процесс в литературе комплексно не изучен, в данном исследовании он реконструируется на, в общем-то частном, но важном примере – на основе анализа делопроизводственной переписки чинов политического сыска о «либералах» на хронологическом промежутке с 1880 г. – момента создания Департамента полиции – по октябрь 1905 г., когда был издан «Манифест об усовершенствовании государственного порядка».

Как представители одного образованного общества, служащие политической полиции и «либералы» находились внутри одного коммуникативного и языкового пространства. Причем даже идеологически (а не только институционально) отношение первых ко вторым не укладывается в рамки дихотомии «охранительство» («консерватизм») – «либерализм»; скорее, уместно говорить о разных позициях внутри самого политического сыска, от традиционализма и охранительства до умеренного либерального консерватизма. Опять же вопреки историографической традиции рассматривать политический сыск как некое институциональное и мировоззренческое единство охранительного толка («охранение самодержавия»), в данном исследовании доказывается, что внутри этого ведомства существовало два основных политических мировоззрения.

Одно из них действительно можно определить как охранительство, и его носителями были в первую очередь жандармы – служащие губернских жандармских управлений (далее – ГЖУ), местных подразделений политического сыска. Однако идейно-политические предпочтения руководящих чинов политической полиции, периодически проявлявшиеся в их документах, были, скорее всего, умеренно-консервативно-либеральными, «неославянофильскими». В научной литературе тема идейного (и дискурсивного) влияния славянофильства на высшую российскую бюрократию последней четверти XIX в. практически не исследована¹, поэтому сюжет о симпатиях руководства политического сыска к славянофильству, подробно разбираемый в 3-й главе настоящей работы², ведется как будто в безвоздушном пространстве. Вместе с тем можно предполагать, что подобные симпатии были типичными для российской бюрократии указанного периода в целом.

Наряду с Департаментом полиции и ГЖУ, третья важная структура политической полиции – охранные отделения – хотя и была укомплектована во многом теми же жандармами, что служили в ГЖУ, в идейном плане находилась ближе к Департаменту полиции.

В итоге «либерализм», который должен был располагаться на противоположном от деятелей политического сыска идеологическом полюсе, в действительности находился рядом с ними. Констатация этой близости будет доказываться на протяжении монографии в первую очередь в отношении руководителей этого ведомства, от которых зависели как конкретные решения по разным ситуациям, так и общее стратегическое видение.

Названные выводы стали возможны благодаря нестандартному совмещению определенных историографических и методологических подходов, которые рассматриваются ниже в качестве проблемных узлов. Традиционный обзор историографии, построенный по хронологическому принципу, можно найти в моей диссертации³, так же как и в большом количестве научных работ⁴.

Первый проблемный узел связан с нижней хронологической границей исследования – 1880 г. К 1880 г. – году создания Департамента полиции – и в публичном общественном пространстве (в первую очередь в периодической печати, но и в художественной литературе⁵), и в непубличной делопроизводственной переписке служащих разных государственных инстанций, и в частной жизни (от которой остались переписка, дневники и т.п. источники личного происхождения), уже сложился идейно-идеологический дискурс, разделявший представителей образованного общества на «консерваторов», «охранителей» и «реакционеров», «либералов» и «конституционалистов», «народников» и т.д.

Получается, что чины политического сыска после 1880 г. работали со сложившейся уже во многом палитрой и находились под ее влиянием, в том числе используя, по сути, общественные градации и общественный язык. Отдельный вопрос, насколько они наделяли этот язык своим пониманием. Так или иначе, при обозначенной таким образом нижней хронологической границе исследования рассмотреть истоки образа «либерального» из перспективы политического сыска не получится. Тем не менее хронологическое отстраивание от создания Департамента полиции в 1880 г. имеет смысл, т.к. появление этого учреждения отразило принципиально новый подход к данной сфере государственного управления.

Про кризис III Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии, неспособного справиться с народовольческим террором, написано немало литературы⁶, но сейчас речь не столько об этом кризисе, сколько о процессе профессионализации государственных служащих, появлении рациональной бюрократии (в смысле социологической категории, предложенной для описания модерного государственного аппарата, как известно, М. Вебером). С точки зрения американского историка Р. Уортмана, этот процесс в Российской империи в целом вышел на финишную стадию в ходе Великих реформ, и одной из важных его черт было распространение юридического образования и, следом, правового сознания как в верхах российской властной элиты, так и в целом в государственном аппарате⁷. III отделение оставалось не затронутым этим процессом, и его существование во всё более современном государственном аппарате к рубежу 1870–1880-х гг. стало явным анахронизмом. Департамент же полиции изначально был вписан в рационализированную, по сути, высшую бюрократическую систему как ее неотъемлемая часть. Это кардинально поменяло общий облик политического сыска, его методы работы и отношение к тому, с чем нужно «бороться».

Другое дело, что, на мой взгляд, процесс превращения политической полиции в целом в модерную структуру, т.е. в спецслужбы как таковые, оказался незавершенным вплоть до 1917 г. В основном по причине того, что на местах политическим сыском с момента создания III отделения и до падения монархии занимались жандармы – чины Отдельного корпуса жандармов, которые, по идее, должны были быть, скорее, военизированной полицией, как это было в Европе в XIX в.⁸ Однако в Российской империи в разное время в разных сочетаниях жандармы занимались и дознаниями (т.е. следствиями), и наблюдением за настроениями населения и секретной агентурой (т.е. политическим сыском), и решением проблемы коррупции в среде бюрократии, и борьбой с «нравственной неблагонадежностью» (т.е. своего рода нравственная полиция), и т.п.

Так или иначе, 1880 г. знаменовал качественно новый этап в развитии системы политической полиции, внутри которой был заложен серьезный потенциал для ее превращения в спецслужбу в современном понимании этого слова.

Верхняя хронологическая граница – Манифест 17 октября 1905 г. – также во многом связана с проблематикой превращения традиционного (самодержавного) государства в государство модерное (политическое). Изначально, при постановке проблематики исследования еще в аспирантуре, 1905 г. был выбран моим научным руководителем Л.Г. Захаровой во многом интуитивно и в то же время с опорой на историографическую традицию – это и год начала Первой русской революции, и время институционализации общественного движения в рамках политических партий (что существенно сказалось на работе политической полиции), и старт крупных реформ самого политического розыска⁹. В ходе анализа источников произошло уточнение верхней хронологической границы, ею стал октябрь 1905 г., а именно – издание Манифеста «Об усовершенствовании государственного порядка» 17 октября 1905 г. Манифест оказался рубежом для служащих политической полиции, причем не столько для их восприятия общественно-политической проблематики (по факту они уже давно видели существование политики и легального политического пространства), сколько для их работы с этой проблематикой. Манифест изменил правила игры политического сыска и общественности¹⁰, и можно предположить, что, по крайней мере, в Департаменте полиции эти изменения были восприняты с облегчением, т. к. они легализовали то публичное политическое пространство, которое составляло их головную боль в предшествующий период.

После Манифеста изменился и идейный язык делопроизводственной переписки – идеологический понятийный аппарат, в котором термин «либерализм» занимал доминирующее положение¹¹, с конца 1905 г. заметно трансформируется; теперь в нем доминирует термин «левый» в отношении тех явлений (и конкретных людей), которые ранее обозначались через понятия «либералы», «оппозиция», «радикалы», «конституционалисты» и т.п., в том числе применительно к деятелям Конституционно-демократической партии. Можно предположить, что это изменение делопроизводственного дискурса политического сыска вписывалось в общую замену в образованном обществе идеологических маркеров маркерами партийно-политическими, речь идет о формировании право-левой дихотомии. Не случайно на том месте, где до 1905 г. был «консерватизм», возникают «правые»¹², но на текущий момент эта трансформация в литературе также не изучена, и ее анализ выходит за рамки данной работы.

Таким образом, я исследую внутренне единый период – и с точки зрения институциональной истории, истории государственного управления, и с точки зрения происходивших в то время общественно-политических процессов, касавшихся в том числе и мировоззрения бюрократии. Моя работа охватывает тот период, когда политическая полиция начала трансформироваться в рационализированную государственную структуру. Проблематика же исследования сосредоточена, по сути, на реконструировании важных составляющих подспудного процесса движения к современному и обществу, и государству, в которых политика является важным фактором. В центре анализа – реконструкция восприятия этого процесса чинами политического сыска, с одной стороны, а с другой – реконструкция их собственного участия (в том числе, но не исключительно, – в форме сопротивления) в этом движении к политическому модерну.

Второй проблемный узел связан с тем, что под политической полицией Российской империи указанного периода можно понимать различные инстанции. В первую очередь речь идет о своего рода историографической конкуренции между Департаментом полиции и Отдельным корпусом жандармов за «руководство» политическим сыском как таковым. Начну с той точки зрения, которую не разделяю и которая появилась не столь давно, в ряде кандидатских диссертаций последних лет – в частности, в диссертации А.М. Лавреновой и монографии В.В. Хутарева-Гарнишевского¹³. В их работах главенство Корпуса жандармов констатируется как само собой разумеющееся и не требующее отдельных пояснений. Однако при этом непонятно, почему в таком случае исследование Лавреновой, посвященное отношению в русском обществе к Отдельному корпусу жандармов, начинается с 1880 г. – т.е. c даты создания Департамента полиции, а во введении к монографии Хутарева-Гарнишевского, посвященном жандармам и спецслужбам в целом в годы Первой мировой войны, дается подробная характеристика внутренней структуры Департамента полиции, а не Отдельного корпуса жандармов, при этом их взаимоотношения не проясняются.

Автор этих строк разделяет точку зрения З.И. Перегудовой, выраженную в ее работах, которые являются базовыми исследованиями по политической полиции России с 1880 по 1917 г. – руководство политическим сыском осуществлял Департамент полиции, жандармерия же и институционально, и функционально лишь соприкасалась с этой сферой деятельности¹⁴. В наследство Департаменту полиции от III отделения достались в качестве основных местных подразделений губернские жандармские управления (ГЖУ). Созданные в 1866 г., они подчинялись командиру Корпуса жандармов, который до 1880 г. одновременно являлся и начальником III отделения в должности шефа жандармов. При этом у корпуса была военизированная структура, и по строевой части он подчинялся Военному министерству. В 1880 г. шефом жандармов стал товарищ министра внутренних дел, заведывающий полицией, – вновь введенная должность, – которому подчинялся и Департамент полиции, находившийся отныне в составе Министерства внутренних дел на правах одного из департаментов.

Таким образом, Департамент полиции в отличие от III отделения не имел в прямом подчинении Отдельный корпус жандармов, соединение в одном лице руководителя III отделения и шефа жандармов осталось в прошлом. Однако ГЖУ были подчинены по своей деятельности в области «предупреждения и пресечения государственных преступлений» Департаменту полиции. В подчинении некоторых ГЖУ, в свою очередь, было много других жандармских структур – крепостные, портовые, конные жандармские команды, пограничные и наблюдательные пункты, жандармские кавалерийские дивизионы¹⁵, которые не имели отношения к политической полиции и деятельность которых курировалась как раз Отдельным корпусом жандармов. При этом с 1871 г. ГЖУ совместно с прокуратурой занимались проведением дознаний «по делам о государственных преступлениях» – т.е. осуществляли следственную деятельность, также напрямую не связанную с политическим розыском. В довершение всего в структуре Отдельного корпуса жандармов существовали жандармско-полицейские управления железных дорог – самое массовое подразделение в составе ОКЖ в начале ХХ в.¹⁶, подчинявшееся шефу жандармов (т.е. после упразднения III отделения – товарищу министра внутренних дел, заведывающему полицией) и выполнявшие функции общей полиции в районах железных дорог. Очевидно, их деятельность также не имела отношения к политическому сыску.

Итак, получается, что Отдельный корпус жандармов руководил не политическим сыском, а различными и многообразными жандармскими структурами, из которых только одна – ГЖУ – имела отношение к политической полиции, и то это была лишь часть их более обширного функционала, и в этой своей деятельности ГЖУ подчинялись не ОКЖ, а Департаменту полиции.

Правомерность выше сказанного подтверждается материалами моего исследования: единственный тип делопроизводственной переписки по вопросам политического сыска, в котором участвовал Отдельный корпус жандармов, – это назначение чинов губернских жандармских управлений, присвоение им званий, выплата наград, т.е. строевая компетенция, как и утверждается в монографии З.И. Перегудовой. Товарищи же министра внутренних дел, заведывающие полицией (шефы жандармов), в деятельности формально подчиненного им Департамента полиции участия практически не принимали. Скажем, мне ни разу не встретились ни в ходе моего исследования, ни в других работах какие-либо упоминания документов за подписью В.В. фон-Валя (шеф жандармов в 1902–1904 гг.) или К.Н. Рыдзевского (шеф жандармов в 1904–1905 гг.).

Эта констатация нужна не столько для того, чтобы опровергнуть или опорочить точку зрения о главенстве Отдельного корпуса жандармов в политическом сыске над Департаментом полиции, сколько для подтверждения одного из тезисов, важных для данного исследования, – о незавершенности и противоречивости процесса превращения политической полиции Российской империи в систему спецслужб. А это, в общем-то, ставит вопрос о применимости самого термина «спецслужбы» к дореволюционному политическому сыску в целом.

Однако откуда взялись эти две разные точки зрения? Видимо, дело в наследовании двум разным историографическим традициям, идущим из советской эпохи, когда, начиная с 1960-х гг., историки стали обращаться к изучению дореволюционного политического сыска. Это изучение шло либо в рамках истории бюрократии¹⁷, либо как часть истории полиции¹⁸. Причем некоторые важные моменты функционирования политического сыска были изучены именно в рамках истории бюрократии. Так, П.А. Зайончковский – единственный историк, который подробно занимался таким базовым для данной темы и для данного периода документом, как Положение 14 августа 1881 г. «О мерах к охранению государственной безопасности и общественного спокойствия». Именно из его работ можно сделать вывод, что «Положение» было временным и продлялось постановлением Комитета министров каждые три года, хотя ни в заглавии Положения, ни в его содержании нет даже намека на то, что это временный правовой акт¹⁹, с тех пор в историографии временный характер данного Положения подчеркивается как аксиома, не нуждающаяся в проблематизации и дополнительном исследовании. Представляется, что именно из изучения бюрократии и выросло исследование политического сыска через институт Департамента полиции – как учреждения, вписанного в высшую бюрократическую систему. К этой же историографической традиции стоит отнести ряд современных работ, посвященных представлениям правящей бюрократии о государственном строе и дискурсу государственников²⁰.

Второе направление исследований политического сыска можно условно назвать «полицейско-розыскным», отчасти оно имеет корни еще в дореволюционной историографии²¹, здесь уделяется внимание взаимодействию Департамента полиции с Отдельным корпусом жандармов²² и различными структурами общей полиции²³.

Авторы, исследующие политический сыск как часть обще-полицейской системы, в первую очередь обращают внимание на «оперативные», «розыскные» мероприятия, «следственные действия», и не случайно в рамках этих исследований именно жандармы получают пальму первенства в глазах исследователей – ведь именно они (а не Департамент полиции) занимались следственно-розыскной деятельностью. Здесь важно отметить, что жандармы служили не только в ГЖУ или жандармско-полицейских управлениях железных дорог, но и в охранных отделениях – т. е. структурах, занимавшихся в первую очередь политическим сыском как таковым (вербовка секретных агентов, филёрская слежка). Однако до 1902 г. существовавшие охранные отделения входили в структуру градоначальств или обер-полицмейстерств, т.е. они подчинялись шефу жандармов (и, соответственно, Отдельному корпусу жандармов) еще более опосредованно, чем жандармы, служившие в ГЖУ; с 1902 г. же было установлено прямое подчинение охранных отделений Департаменту полиции.

Таким образом, в этих исследованиях в первую очередь анализируются ГЖУ и охранные отделения как оперативно-розыскные учреждения²⁴, однако важно понимать, что первопричиной для их объединения в один объект изучения является не схожесть их функционала и не подчиненность их одному учреждению (не важно – Департамент ли это полиции или же Отдельный корпус Жандармов), а сугубо принцип их комплектования. Естественно, что Департамент полиции при таком подходе оказывается на периферии исследовательского интереса, однако, как представляется, это заметно искажает реалии деятельности дореволюционного политического сыска.

Для данной работы это историографическое направление не имеет особого значения, т.к. идейно-политический дискурс не был уделом ни обычных полицейских, ни даже жандармов, проводивших дознания и пользовавшихся при этом формально-следственным делопроизводственным языком. Однако те же жандармы при взаимодействии с Департаментом полиции в вопросах политического сыска и в ГЖУ, и в охранных отделениях активно оперировали идейно-идеологическими терминами, поэтому их делопроизводственная документация стала важным источником для моего исследования.

Стоит в паре слов отметить и достижения предшествующей историографии по отдельным темам, важным в контексте заявленной проблематики. Таким сюжетом является изучение кадрового состава российской бюрократии²⁵ – в частности, образовательного уровня чиновничества²⁶. Выявленные Д.И. Раскиным и рядом других исследователей принципы комплектования руководящего состава министерств позволяют определить некоторые черты социокультурного и профессионального облика чинов Департамента полиции, а также его отличия от чиновничества в целом. Любопытно изучение нравов политической полиции²⁷, исходящее из ее противопоставления обществу; в этих работах «противостоящие» стороны предстают как однотипные явления, во многом схожие по психологическому складу участников и методам работы²⁸.

Важными для исследования являются также биографические работы о значимых фигурах политического сыска (А.М. Гартинг²⁹, П.Н. Дурново³⁰, С.В. Зубатов³¹, А.А. Лопухин³², Е.П. Медников³³, Л.А. Ратаев³⁴, П.И. Рачковский³⁵ и др.) и руководителях Министерства внутренних дел³⁶.

Историография политической полиции Российской империи часто подспудно отстраивается от вопроса, почему этот государственный институт не смог предотвратить революцию, т. е. а была ли его деятельность эффективной. В советской литературе ответ сводился к разным вариациям на тему «загнивающего самодержавия» в целом³⁷. В современной историографии одни отмечают, что период с момента создания Департамента полиции был самым эффективным в истории политического сыска, несмотря на определенные противоречия в его внутренней структуре и управленческих принципах³⁸, другие же считают, что политическая полиция не являлась в достаточной степени эффективной структурой для предотвращения революции³⁹. В целом литература о политическом сыске «списывает» «вину» за революцию на правительство, не имевшее последовательного курса, а не на Департамент полиции⁴⁰.

Вообще, революционное движение нередко рассматривается как отправная точка для развития системы политическогосыска. Так, Особый отдел в 1898 г. и охранные отделения в 1902 г. появились вследствие нарастания революционных настроений⁴¹, З.И. Перегудова, например, пишет о создании Особого отдела: «Подавляющее большинство документов, поступающих в отдел… было связано с выступлением студентов, созданием и деятельностью социал-демократической партии и партии социал-революционеров, нарастающим рабочим движением»⁴².

Именно в отношении революционного движения лучше всего исследованы карательные возможности политического сыска⁴³, которые естественным образом в первую очередь изучались в советской литературе, из них наибольшее значение, пожалуй, для моей темы имеют работы Н.А. Троицкого, в которых содержится подробный количественный анализ так называемых «политических дел»⁴⁴. Подробно исследованы способы получения информации о революционерах – наружное наблюдение⁴⁵, перлюстрация⁴⁶, секретная агентура (их имена, биографии, взгляды, численность и затраты на них политической полиции)⁴⁷. Вызывает удивление, когда в таком щепетильном вопросе как секретная агентура авторы не подтверждают свое мнение ссылкой на источники⁴⁸, что иногда компенсируется ссылкой на литературу⁴⁹. Практически не вызывает разногласий в историографии оценка секретной агентуры как основного оружия политической полиции в «борьбе» с революционерами⁵⁰.

Помимо приоритетного внимания к революционерам в литературе о политической полиции, стоит отметить, что существует и определенный хронологический дисбаланс: исследовательский интерес сосредоточен на событиях с 1902 и особенно с 1905–1907 гг. Причина этого заключается в том, что в 1902 г., а затем, начиная с 1906 г., в политической полиции были проведены крупные реформы, формировавшие системные начала в ее деятельности⁵¹. При этом сами авторы распространяют свои изыскания на весь период существования Департамента полиции (1880–1917). Эта черта наиболее свойственна постреволюционным работам, в которых вообще не обращалось внимания на хронологию, хотя в подавляющем большинстве случаев речь шла о времени, непосредственно предшествовавшем 1917 г.⁵² Подобный хронологический дисбаланс свойственен и некоторым советским и постсоветским исследованиям⁵³. Так, Д.И. Шинджикашвили утверждает, что «каждый сотрудник работал с определенным жандармским офицером… Кроме того, личность агента хорошо была известна начальникам охранных отделений. Третьим, кто знал секретного агента, был Департамент полиции»⁵⁴. В действительности, такая система существовала до 1907 г., до времени, когда был введен новый порядок: секретный агент был известен только ведущему сотруднику⁵⁵. Определенным историографическим исключением является книга З.И. Перегудовой, в которой развитие системы политического сыска во многом впервые четко соотнесено с хронологией. Однако и ее исследовательский интерес сосредотачивается на периоде с 1902 г.⁵⁶

В данной работе была сделана попытка избежать хронологического дисбаланса, хотя это оказалось затруднительным по той причине, что в разные годы интерес к «либерализму» в политической полиции был различным (что хорошо видно по таблицам с терминологической динамикой, приведенным в 4-м параграфе 2-й главы).

Следующий проблемный узел, на котором стоит остановиться, – это терминологически-понятийный аппарат, используемый в литературе, и его применимость в данном исследовании. Парадоксальным образом традиционное, устоявшееся и кажущееся незаменимым словосочетание «политическая полиция» содержит в себе определенное противоречие, т.к., в логике языка бюрократии изучаемой эпохи, к названным выше государственным институтам (Департамент полиции, охранные отделения, губернские жандармские управления) сложно применить определение «политический». Полное название руководящей инстанции политического сыска – Департамент государственной полиции. Законодательно определенные полномочия – «пресечение и предупреждение государственных преступлений и поддержание общественного порядка и спокойствия». Дознания, проводившиеся чинами ГЖУ, назывались «дознаниями о государственных преступлениях». Особое совещание, созданное по «Положению о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия», было направлено на «охранение» именно «государственного порядка и общественного спокойствия».

Говоря другими словами, ни в названии исследуемых структур, ни в официально стоявших перед ними задачах нет «политических слов». В «Уголовном уложении» термин «политические преступления» отсутствовал, речь шла о «государственных преступлениях». Единственный термин, который отсылает к политике, – это «политическая неблагонадежность», использовавшийся на уровне циркуляров еще в самом начале деятельности III отделения, однако стоит обратить внимание, что «неблагонадежность» делилась на «политическую» и «нравственную», и тем и другим занималось III отделение, а за ним – и Департамент полиции, причем нравственная неблагонадежность вызывала даже более пристальное внимание, чем политическая⁵⁷. Не вдаваясь сейчас в подробности данного сюжета, выходящего за пределы основной тематики исследования, стоит предположить, что, с формальной точки зрения, в самодержавном государстве, каким была Россия до октября 1905 г., вообще не предполагалось существование «политического» и деятельность власти описывалась не через «политику», а через «управление».

Представление о том, что Департамент полиции и подчиненные ему структуры боролись именно с политическими преступлениями, идет, судя по всему, из советской историографии, еще в 1920-е гг. термин «политические преступления» был введен в активный научный оборот, однако, как отмечается в статье К.П. Краковского, посвященной анализу соотношения терминов «государственное преступление» и «политическое преступление» в пореформенной России, это было искажением языка дореволюционного законодательства. В свою очередь, отмечу, что материал, приведенный в статье Краковского, позволяет утверждать: термин «политические преступления» начинает активно обсуждаться в России юристами после Первой русской революции, что подтверждает одно из моих наблюдений о появлении «политики» как таковой в публичном государственно-правовом дискурсе с момента издания Манифеста 17 октября 1905 г. В то же время это означает, что нет особых оснований применять термин «политические преступления» для описания деятельности политической полиции – до начала ХХ в. термин «политические преступления» использовался только в международном праве⁵⁸.

По мнению исследователя В.С. Измозика, понятие «политический сыск» является частью более общего понятия «политический контроль». Причем «если политический сыск (розыск) – дело определенного ведомства (прежде всего политической полиции), то политический контроль предполагает сотрудничество ряда государственных структур, в том числе политической полиции»⁵⁹. На мой взгляд, понятие «политический контроль» применимо к модерным обществам, в которых политика является частью легального пространства, – соответственно, данный термин корректен по отношению к ситуации после октября 1905 г.

Вместе с тем в данной работе невозможно отказаться от использования термина «политическая полиция», т.к. он является неотъемлемой частью исследовательского лексикона. Возможно лишь оговорить определенную нерелевантность этого термина как повседневному бюрократическому дискурсу, так и юридической терминологии, языку законодательства изучаемой эпохи.

Также стоит отметить, что в данном исследовании в качестве взаимозаменяемых синонимов употребляются термины «политическая полиция» и «политический сыск» и совсем не используется термин «охранка», который часто можно встретить в качестве обобщающего понятия, – помимо того, что это понятие несет в себе явно выраженные негативные смысловые коннотации революционного языка, оно еще и исторически некорректно, т.к. охранные отделения были лишь частью отделений политической полиции, причем местного, а не центрального уровня.

Терминологический хаос во многом оказался следствием всплеска интереса к политической полиции Российской империи в 1990-е гг., который – всплеск – состоял в появлении большого количества некачественной литературы⁶⁰, ставшей впоследствии частью и научной историографии⁶¹. Так, отсутствие архивных материалов с соответствующим оформлением библиографии является чертой не только публицистических, но и ряда исследовательских работ⁶², которые при этом в наибольшей степени используют понятия «охранка» и сопутствующий ему термин «провокация». Стоит согласиться с констатацией еще начала 1990-х гг. авторов сборника «Полиция Российской империи XIX – нач. ХХ вв.»: «Все, что связано с охранными отделениями… запутано публицистикой последних десятилетий»⁶³.