Kitobni o'qish: «Сонет Серебряного века. Сборник стихов. В 2 томах. Том 1»

Ренессанс русской поэзии

«Ренессанс русской поэзии» – так принято называть тот глубокий эстетический и духовный переворот, который произошел на рубеже XIX—XX столетий в русской словесности. Всплеск идей и художественных форм, характерный для последних десятилетий XIX в. и первых лет века XX, знаменовал собой наступление новой литературной эпохи, получившей в истории литературы уже столь привычное нам имя – Серебряный век русской поэзии.

Новая литературная эпоха удивительно многолика. Влияние самых разных религиозно-философских систем и литературно-эстетических концепций сказалось на величайшем многообразии поэзии рубежа веков. «Скорбные» интонации бесчисленных подражателей С. Надсона, религиозно-философский символизм Д. Мережковского и 3. Гиппиус, декадентство с его нравственным релятивизмом, проповедь «новой поэзии» В. Я. Брюсова, теургия и культ мистической любви к «Вечной Женственности» так называемых «младосимволистов» (А. Белый, Вяч. Иванов, А. Блок), позднее «Цех поэтов» и акмеизм и т. д. – все это грани одного времени. Каждый из поэтов Серебряного века явил свой собственный неповторимый поэтический дар.

Но есть черты, в той или иной степени присущие творчеству всех поэтов рубежа столетий, в частности острое ощущение «художественного вещества поэзии» (В. Брюсов), необычайный интерес к поэтической форме и желание ее постоянного обновления. Опыты в области стихораздела, ритмики, метрики, строфики подчас превращались в эксперимент, иногда – в литературные упражнения или литературную игру: В кругу Вяч. Иванова была в ходу ... изысканная игра: поэт, написав сонет, посылал его другому с недописанными строчками, а другой, угадав по ним рифмующиеся слова, отвечал ему «ответным сонетом» на угаданные рифмы¹.

Сонет принадлежит к так называемым «твердым формам» – поэтическим произведениям, построение которых связано с определенными исторически сложившимися правилами строфики и рифмовки. Большинство «твердых форм» (рондо, рондель, триолет, канцона, вилланель, ритурнель, газелла, рубаи, секстина, сонеты разных типов) родом из средневековой западноевропейской или арабо-персидской поэзии, в том числе и «венок сонетов» – форма, которая благодаря своей трудности была особенно популярна. Традиционный сонет состоит из 14 строк – двух четверостиший и двух трехстиший (во французских сонетах) или из трех четверостиший и одного двустишия (в так называемом «шекспировском сонете») с четкой схемой рифмовки строк. В «венке сонетов» 14 стихотворений (по числу строк в сонете) и один «магистрал». Однако многие авторы в своих произведениях пытались избегнуть однообразия традиционной формы и шли на самые разные изменения обычной схемы. В подобных изменениях, безусловно, сказывается индивидуальность поэта.

Собрание в одной книге поэтических опытов разных авторов в области одной «твердой формы» дает нам своеобразный портрет литературной эпохи – вместе с именами «мэтров» Серебряного века соседствуют имена сравнительно мало известные и совсем неизвестные широкой публике. Некоторые из авторов, чьи произведения представлены в книге, успели выпустить всего 1—2 поэтических сборника малыми тиражами и навсегда исчезли с поэтической сцены...

Каждое из литературных направлений в поэзии Серебряного века сопровождалось длинным шлейфом эпигонов и графоманов, «пытавшихся спустить на рынке драгоценную утварь и разменять ее на мелкую монету»². Однако даже и их, казалось бы, незначимое по сравнению с поэзией «корифеев» творчество составляет неотъемлемую часть мира русского поэтического Серебряного века. И пусть современникам иногда приходилось говорить о какофонии в поэзии того времени, тем не менее, эти несколько десятилетий на рубеже веков воспринимаются ныне как единые «буря и натиск», как время, когда поэзия оказалась неразрывно связана с глубоким духовным переворотом, не только с новой эстетикой, но и с «божественным идеализмом» – «вопросами о бесконечном, смерти, о Боге»³.

М. С. Федотова (Егорова)

кандидат филологических наук

Леонид Трефолев

Кри-кри
(Всеволоду Леонидовичу Т<рефол>еву)

1

 
«Дети! возьмите игрушку:
Я подарю вам ее, —
Я подарю вам не пушку
И не стальное ружье...»
 
 
– «Пушки и ружья, мы знаем,
Нынче гремят за Дунаем, —
Бой от зари до зари...»
 
 
– «Вы же от утра до ночи
Щелкайте, сколько есть мочи,
Щелкайте, дети, кри-кри!»
 

2

 
Милое юное племя!
Ты уж заранее знай:
И для тебя будет время —
Видеть широкий Дунай!
 
 
Но, голубой, многоводный,
Будет рекой он свободной, —
Светлой дождется зари...
Вам уж не нужны игрушки —
Ружья, солдатики, пушки, —
Щелкайте, дети, кри-кри!
 

1877

Пушкин и ...Манухин
Сонет

 
«Суровый Дант не презирал сонета!»
(Так Пушкин наш великий возгласил).
«Издания народного поэта
Страх дороги: купить не хватит сил.
Чей это грех? Дождусь ли я ответа?» —
Так юноша издателя спросил.
Издатель же, холодный, словно Лета,
Урядника на помощь пригласил.
«Лови его! Сей юноша зловредный:
Желает он, чтобы народ наш бедный
Над Пушкиным очнулся». Алгвазил
К народу был исполнен состраданья:
На Пушкина перстом он погрозил,
Велев читать... Манухина изданья.
 

1884

Кровавый поток
Сонет

 
Утихнул ветерок. Молчит глухая ночь.
Спит утомленная дневным трудом природа,
И крепко спят в гробах борцы – вожди народа,
Которые ему не могут уж помочь.
 
 
И только от меня сон убегает прочь;
Лишь только я один под кровом небосвода
Бестрепетно молюсь: «Да здравствует свобода —
Недремлющих небес божественная дочь!»
 
 
Но всюду тишина. Нет на мольбу ответа.
Уснул под гнетом мир – и спит он... до рассвета,
И кровь струится в нем по капле, как ручей...
 
 
О кровь народная! В волнении жестоком
Когда ты закипишь свободно – и потоком
Нахлынешь на своих тиранов-палачей?..
 

1889

Океан жизни
Сонет

 
Пред нами жизнь – широкий океан
Нежданных бед, тревоги и напастей, —
И, покорясь нам неизвестной власти,
Мы вдаль плывем, окутавшись в туман.
 
 
Давно погиб бы в нем я от напасти,
Давно меня умчал бы ураган...
Но мне судьбой хранитель верный дан,
Смиряющий порывы бурной страсти.
 
 
С ним не боюсь житейских грозных бурь,
Не утону с ним в безднах океана:
Родной народ мне виден из тумана.
 
 
Увижу с ним небесную лазурь...
И, музыкой народных песен полны,
Свободные вокруг меня заплещут волны.
 

Виктор Буренин

Глубина и благородство воззрений Михневича

 
Писатель некий, в «Новостях»
Строчивший всякий вздор невинный,
Был у приятеля в гостях
И на столе узрел пятиалтынный,
Который взять он скрытно мог,
Но от греха себя, однако, остерег.
Узнав о факте сем, известный
Фельетонист Михневич молвил так:
«Вы скажете, писатель сей – простак;
А я скажу, что он высоко-честный
И гражданин, и либерал.
Гордиться им должна эпоха:
Пред ним лежал пятиалтынный плохо
И – дивная черта – его он не украл!»
 

Современные сонеты

Суровый Дант не презирал сонета;

В нем жар любви Петрарка изливал;

Его игру любил творец Макбета;

Им скорбну мысль Камоэнс облекал.

И в наши дни пленяет он поэта...

I
Е. Утин Гамбетте

 
Мы сходны по судьбе, Гамбетта, друг:
Надев перчатки из парижской лайки.
Гремим словами праздными вокруг,
Уподобляясь звонкой балалайке.
 
 
Порой кряхтишь ты громко от натуг,
Республики завинчивая гайки,
И я кряхчу, рискуя лопнуть вдруг,
Когда изобличаю вред нагайки⁴.
 
 
Ты был когда-то славный адвокат
И пред толпою глупой зауряд
Любил в те дни порисоваться позой.
 
 
Я адвокат и ныне и порой,
В моих речах за ложь стою горой,
Но в миг тот мню себя маркизом Позой.
 

II
Причины грусти В. А. Полетики

 
О чем грустишь, что мрачен, Полетика?..
Утих азарт за страждущих славян,
Вновь в обществе господствует «клубника»,
Веселый снова властвует канкан.
 
 
Теперь орлом в газете полети-ка
И, предка своего приявши сан,
Как архиятер, исцеляй от тика
Морального беспечных россиян...
 
 
Но ты молчишь на сей призыв гражданский?..
Иль ты смущен чумою астраханской
И от нее боишься умереть?
 
 
Иль недоволен податью акцизной?
– «Ах, нет, не то, – ты молвишь с укоризной:
Три у меня подписчика на треть».
 

III
А. А. Краевскому

По случаю пятнадцатилетия «Голоса»

 
Пятнадцать лет, маститый журналист,
Ты издавал умеренный свой «Голос»;
Внимая за него зоилов свист,
Ты постарел, твой убелился волос.
 
 
Но все ж душою, как младенец, чист,
Ты пожинал подписки спелый колос
И выпускал свой ежедневный лист —
И обо всем на том листе мололось!
 
 
А лист печатный все переносил:
Болтали в нем, трудясь по мере сил,
Писцов, курьеров министерских стая,
 
 
Болтал Бильбасов, Безобразов сам;
И мед статей их лился по усам
У публики, ей в рот не попадая...
 

IV
Ессе Номо

 
Брось честный труд, науку, позабудь
Идей свободы пылкие приманки:
Иной есть путь, прекрасный, вольный путь:
Скорей займи кассира место в банке —
 
 
И постарайся миллион стянуть...
Тогда пойдут пиры и содержанки,
К тебе начнут аристократы льнуть,
Чтоб им на векселя ты ставил бланки;
 
 
И будешь ты и славен, и велик,
И счастье жизни будет не из книг
Твоей душе ликующей знакомо;
 
 
И адвокат, судья и прокурор
К тебе преклонят с завистию взор
И прорекут с восторгом: «ecce homo!»
 

Кандидат

 
Лихая тройка в ресторан Дорота
Примчала их. Пробравшись в зимний сад,
В уединенье полутемном грота
Они вдвоем, счастливые, сидят.
 
 
На столике бутылок строй без счета,
Стаканы влагой золотой блестят.
Она прекрасна, как мечта Эрота,
Он тоже мил: он юный кандидат...
 
 
Не на судебное, однако ж, место,
Как думает она, его невеста —
Он кандидат на славную скамью,
 
 
Что мы зовем скамьею подсудимых:
Он куш украл, и вот из уст любимых
Внимает он: «За наше счастье пью!»...
 

Из цикла Военно-политические отголоски

Сонет

 
Мне снился сон: от края и до края
Европой всей владеют пруссаки
И формируют из людей полки,
Везде порядок мудрый водворяя.
 

* * *

 
Вокруг полков свиней толпится стая,
Баранов жирных блещут курдюки;
Профессора пасут их, сквозь очки
По-гречески Гомера разбирая.
 

* * *

 
Весь мир цветет: всем смертным почтальоны
Приносят письма в срок, везде вагоны
В назначенные движутся часы,
Ретур-билеты введены повсюду,
И над землей развеян запах чудный
Гороховой берлинской колбасы!
 

Николай Минский

* * *

 
Напрасно над собой я делаю усилья,
Чтобы с души стряхнуть печали тяжкий гнет.
Нет, не проходят дни унынья и бессилья,
Прилив отчаянья растет.
 
 
Без образов, как дым, плывут мои страданья,
Беззвучно, как туман, гнетет меня тоска.
Не стало слез в глазах, в груди – негодованья.
Как смерть печаль моя тяжка.
 
 
И сам я не пойму, зачем, для чьей забавы
Ряжу ее теперь в цветной убор стихов.
Ужель страданьями гордиться я готов?
Ужель взамен я жажду славы?
Как радости людей и скорби их смешны.
Забвенья! Сумрака! Безлюдья! Тишины!..
 

1885

* * *

 
Заветное сбылось. Я одинок,
Переболел и дружбой и любовью.
Забыл – и рад забвенью, как здоровью,
И новым днем окрашен мой восток.
 
 
Заря! Заря! Проснувшийся поток
Мне голос шлет, подобный славословью.
Лазурь блестит нетронутою новью,
И солнце в ней – единственный цветок.
 
 
Сегодня праздник. Примиренный дух
Прощается с пережитой невзгодой.
 
 
Сегодня праздник. Просветленный дух
Встречается с постигнутой природой.
 
 
Сегодня праздник. Возрожденный дух
Венчается с небесною свободой.
 

Тишина

 
Над морем тишина. Вблизи и в отдаленьи,
Перед угрозой тьмы забыв раздор дневной,
Слились пустыня вод с воздушною волной
В объятьи голубом, в безбрежном сновиденьи.
 
 
И столько кротости в их позднем примиреньи,
Что берег побежден небесной тишиной
И скалы замерли над синей глубиной,
Как эхо грустных слов, поющих о забвеньи.
 
 
И вот зажглась звезда. Быть может, там вдали
Она окружена немолчным ураганом,
Но, разделенная воздушным океаном,
Она – лишь робкий луч для дремлющей земли,
 
 
Лишь предвечерний знак, лишь кроткое мерцанье,
Над темной тишиной лучистое молчанье.
 

Ложь и правда

 
Давно я перестал словам и мыслям верить.
На всем, что двойственным сознаньем рождено,
Сомнение горит, как чумное пятно.
Не может мысль не лгать, язык – не лицемерить.
 
 
Но как словам лжеца, прошептанным во сне,
Я верю лепету объятой сном природы,
И речи мудрецов того не скажут мне,
Что говорят без слов деревья, камни, воды.
 
 
И ты, мой друг, и ты, кто для меня была
Последней правдою живой, и ты лгала,
И я оплакивал последнюю потерю.
 
 
Теперь твои слова равны словам другим.
И все ж глаза горят лучом, земле чужим,
Тебе и мне чужим, горят – и я им верю.
 

* * *

 
Он твердою рукой повел смычок послушный,
И струны дрогнули, и замер людный зал.
Разряженной толпе, чужой и равнодушной,
Он в звуках пламенных и чистых рассказал
Души доверчивой все тайны, все печали:
Как страстно он любил, как сильно он страдал,
О чем он на груди возлюбленной мечтал,
О чем в молитвы час уста его шептали.
Он кончил – и похвал раздался плеск и гул.
Художник! Тот же Бог, что в грудь твою
вдохнул
Мелодий сладостных священную тревогу,
Теперь толпе велит беситься и кричать.
Иди: она зовет!—Толпа, и внемля Богу,
Лишь воплями, как зверь, умеет отвечать.
 

* * *

 
Я слишком мал, чтобы бояться смерти.
Мой щит не Бог, а собственная малость.
Пытался я бессмертие измерить,
Но сонной мыслью овладела вялость.
 
 
Я слишком мал, чтобы любить и верить.
Душе по силам только страсть иль жалость.
Под сводом неба, кажется, безмерным
Я вижу лишь свой труд, свою усталость.
 
 
Лежал я где-то на одре недуга.
Мутился ум. И вдруг Она предстала,
Твердя: молись! Я – вечности начало,
Я – ключ всех тайн, порог священный круга.
 
 
И я ответил с дрожию испуга:
– Мне холодно. Поправь мне одеяло.
 

Портрет

 
Под низким дерзким лбом двойным каскадом
Взметнулся пепел вьющихся кудрей.
Глаза без век, в щелях – глаза зверей —
То жгут холодным непрозрачным взглядом,
То резвым смехом леденят. А рядом
Округлость щек и девственность грудей
Твердят о сне желаний и страстей.
И детский рот не тронут знойным ядом.
Но вот, бледнея, села за рояль.
Преображенье дивно и мгновенно.
Весь мир любви, дотоле сокровенный,
Ей клавиши открыли и педаль.
Душа грозой проснулась в пальцах рук,
Горячей кровью бьет за звуком звук.
 

* * *

 
На разных языках, все знаками другими,
Начертана в душе загадка красоты:
Цветами, звуками, отливами мечты.
Но есть один язык, родной между чужими.
 
 
То – прелесть женская, то – чарами ночными
Обвеянный чертог любимой наготы.
И на язык родной, на милые черты
Перевожу весь мир и сравниваю с ними.
 
 
Весна ль идет в цветах, – ты, женщина-дитя,
Проснулась на заре, смеясь виденьем ночи.
Идет ли осень к нам, – твои я вижу очи,
Под золотом волос поникла ты, грустя.
 
 
Доносится ли песнь или звезда мерцает, —
Тебя, одну тебя, душа в них созерцает.
 

Всем

 
С улыбкой робости и нежности безмерной,
О, сестры милые, всю жизнь я отдал вам.
Одну из вас любил, кого? – не знаю сам,
Одна из вас, но кто? – душой владела верной.
 
 
Не ты ль, бесстрастная, с усмешкой лицемерной,
Не ты ль, невинная, чьи мысли – белый храм,
Не ты ль, беспечная, чей смех – сердец бальзам,
Не ты ль, порочная, с душою суеверной?
 
 
Одну из вас любил, но чтоб слова любви
Достигли до нее, я всем твердил признанья.
Но вот приходят дни и близок час молчанья.
 
 
Звучи, о песня, ты мой вздох переживи,
Всех воспевай сестер и каждую зови
Любимой, избранной, царицей мирозданья.
 

Мадригал

 
Зачем, в своей красе увериться желая,
Глядишь, красавица, в стекло немых зеркал?
Твой образ, чуть уйдешь, бесследно в них пропал,
Твоя соперница тебя сменит, блистая.
 
 
В глаза мои взгляни. Восторг их созерцая,
Слезою страстною увлажив их кристалл,
Поймешь, как жгуч твой взор, как ярок уст коралл,
Как царственно сильна твоя краса живая.
 
 
Когда же ты уйдешь к поклонникам другим,
Твой образ не умрет в моих глазах влюбленных,
Но в одиночестве, в тиши ночей бессонных
Возникнет в мыслях вновь он, памятью храним.
 
 
И все соперницы, в их зависти змеиной,
Не смогут в нем затмить ни черточки единой.
 

Поцелуй

 
Когда в карету сев и очутясь вдвоем,
В объятье мы слились ожиданно-нежданном,
Кругом стояла ночь и в небе бестуманном
Чуть дрогнул мрак пред недалеким днем.
 
 
Нас мягко вдаль несло невидимым путем,
И поцелуй наш рос в движеньи неустанном.
Закрыв глаза, сплетясь в блаженстве несказанном,
Мы льнули, таяли, жгли жалом, как огнем.
 
 
И время замерло, и не было сознанья...
Когда ж вернулась мысль и ожил взор очей,
Дневной струился свет на улицы и зданья.
 
 
И верил я, дивясь внезапности лучей,
Что этот свет возник от нашего лобзанья,
Что этот день зажжен улыбкою твоей.
 

Треугольник

 
На пламень уст твоих, лобзаньем воспаленных,
Я отвечал иным – и не твоим – устам,
И мой огонь, как день к подводным льнет цветам,
Сжигал меня лучом, уж раньше преломленным.
 
 
Сменив восторг стыда восторгом исступленным,
Мы вкруг любви слились, подобны трем звездам.
И тот, кто жег других, сгорал меж ними сам,
И тот, кто разлучал, был сам звеном влюбленным.
 
 
Потом настал отлив. Наедине, в тиши,
Познал я ужас, скорбь, но лишь не повседневность.
Пусть Тайну я убил, но рядом с нею Ревность
Лежала мертвою на отмели души.
 
 
И, глядя на сестер, – когда-то их невольник, —
В раздумье на песке чертил я треугольник.
 

Парижанка

 
Из башмачка с прилипшим мотыльком
В сквозном чулке, прозрачней паутины,
Нога обнажена до половины,
Зовет, манит. Обтянут стан мешком
Без складок. Только над сухим соском
Растреснут шелк в лучистые морщины —
Соском, что, яд вливая в кровь мужчины,
Не вспухнет для ребенка молоком.
Чрез острый вырез слиты грудь и шея.
Лицо – ничье. Под краской рот, алея,
Раскрыт, как стыд. Устремлены в упор
Улыбка белая и черный взор.
 
 
Бесплодна. Чужеядна. Орхидея.
Уродство? Красота? Восторг? Позор?
 

Секрет и тайна

 
О, сестры! Два плода цветут в запрете:
Секрет и тайна. Разные они.
Секрет от рук людских. В тиши, в тени
Творится то, что жить должно в секрете.
 
 
Но луч проник – секрета нет на свете.
Иное – тайна. Богом искони
Раскрытых бездн не осветят огни.
Все тайное таинственней на свете.
 
 
О, сестры! Вы любили до сих пор
В секрете, в страхе, прячась в угол дальний,
И ложь оберегала ваш позор.
 
 
Раскрыта дверь моей опочивальни.
Люблю в непостижимости лучей
Для чувства тайно, явно для очей.
 

* * *

 
Не все ль равно, правдива ты иль нет,
Порочна иль чиста. Какое дело,
Пред кем, когда ты обнажала тело,
Чьих грубых ласк на нем остался след.
 
 
Не истину – ее искать напрасно —
Лишь красоту в тебе я полюбил.
Так любим тучи, камни, блеск светил;
Так море, изменяя, все ж прекрасно.
 
 
И как порой, при виде мертвых скал,
Наш дух, почуяв жизнь, замрет в тревоге, —
Так лживый взор твой говорит о боге,
О всем, что в мире тщетно я искал.
 
 
И не сотрет ничье прикосновенье
Небесный знак, небес благоволенье.
 

Иннокентий Анненский

1
ИЗ сборника «Тихие песни»

Июль
Сонет

 
Когда весь день свои костры
Июль палит над рожью спелой,
Не свежий лес с своей капеллой,
Нас тешат демонской игры
 
 
За тучей разом потемнелой
Раскатно-гулкие шары,
И то оранжевый, то белый
Лишь миг живущие миры;
 
 
И цвета старого червонца
Пары сгоняющее солнце
С небес омыто-голубых.
 
 
И для ожившего дыханья
Возможность пить благоуханья
Из чаши ливней золотых.
 

Ноябрь
Сонет

 
Как тускло пурпурное пламя,
Как мертвы желтые утра!
Как сеть ветвей в оконной раме
Все та ж сегодня, что вчера...
 
 
Одна утеха, что местами
Налет белил и серебра
Мягчит пушистыми чертами
Работу тонкую пера...
 
 
В тумане солнце, как в неволе...
Скорей бы сани, сумрак, поле,
Следить круженье облаков
 
 
Да, упиваясь медным свистом,
В безбрежной зыбкости снегов
Скользить по линиям волнистым...
 

Ненужные строфы
Сонет

 
Нет, не жемчужины, рожденные страданьем,
Из жерла черного металла глубина:
Тем до рожденья их отверженным созданьям
Мне одному, увы! известна лишь цена...
 
 
Как чахлая листва, пестрима увяданьем
И безнадежностью небес позлащена,
Они полны еще неясным ожиданьем,
Но погребальная свеча уж зажжена.
 
 
Без лиц и без речей разыгранная драма:
Огонь под розами мучительно храним,
И светозарный бог из черной ниши храма...
 
 
Он улыбается, он руки тянет к ним.
И дети бледные Сомненья и Тревоги
Идут к нему приять пурпуровые тоги.
 

Первый фортепьянный сонет

 
Есть книга чудная, где с каждою страницей
Галлюцинации таинственно свиты:
Там полон старый сад луной и небылицей,
Там клен бумажные заворожил листы,
 
 
Там в очертаниях тревожной пустоты,
Упившись чарами луны зеленолицей,
Менады белою мятутся вереницей,
И десять реет их по клавишам мечты.
 
 
Но, изумрудами запястий залитая,
Меня волнует дев мучительная стая:
Кристально чистые так бешено горды.
 
 
И я порвать хочу серебряные звенья...
Но нет разлуки нам, ни мира, ни забвенья,
И режут сердце мне их узкие следы...
 

Конец осенней сказки
Сонет

 
Неустанно ночи длинной
Сказка черная лилась,
И багровый над долиной
Загорелся поздно глаз;
 
 
Видит: радуг паутина
Почернела, порвалась,
В малахиты только тина
Пышно так разубралась.
 
 
Видит: пар белесоватый
И ползет, и вьется ватой,
Да из черного куста
 
 
Там и сям сочатся грозди
И краснеют... точно гвозди
После снятия Христа.
 

2
Из цикла «Бессонницы»

«Парки – бабье лепетанье»
Сонет

 
Я ночи знал. Мечта и труд
Их наполняли трепетаньем —
Туда, к надлунным очертаньям,
Бывало, мысль они зовут.
 
 
Томя и нежа ожиданьем,
Они, бывало, промелькнут,
Как цепи розовых минут
Между запиской и свиданьем.
 
 
Но мая белого ночей
Давно страницы пожелтели...
Теперь я слышу у постели
 
 
Веретено – и, как ручей,
Задавлен камнями обвала,
Оно уж лепет обрывало...