Kitobni o'qish: «Я буду рядом»

Shrift:

Художественное оформление Я. А. Галеевой

I’ll Be Right There

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Кто плачет в этот час? Не ветер ли ночной
Гранит верховные алмазы надо мной?
Кто плачет так, что я сама вот-вот заплачу?

Поль Валери. Юная Судьба

Пролог
«Можно мне приехать?»

Это был его первый звонок за восемь лет.

Я сразу узнала его голос. В тот момент, как он произнес в трубку:

– Алло!

Я тут же спросила:

– Где ты?

Он молчал.

Прошло целых восемь лет. Немаленький срок. Если сосчитать часы этого периода, то цифра окажется весьма внушительной. На протяжении этих восьми лет мы старались не встретиться даже взглядами на совместных вечеринках у давно забытых по разным причинам людей. Только в момент прощания с хозяевами дома мы лишь коротко обменивались рукопожатиями. Вот такие сложились отношения.

Я не помню, где это произошло. В памяти всплывает теплая летняя ночь, мы стоим на нижней ступеньке ужасно крутой лестницы, затерянные в лабиринтах большого города. Должно быть, где-то поблизости был фруктовый ларек, потому что запахи влажного ночного воздуха напоминали мне аромат надкушенной сливы.

Тогда я первая взяла его за руку и тут же отпустила – так я собиралась с ним попрощаться. Я просто не могла заставить себя сказать «до свидания» или «увидимся позже». Ведь мои искренние жаркие слова я прятала, как драгоценные жемчужины, и совершенно не обращала внимания на то, что он может подумать о моем прикосновении. Я знала: стоит мне открыть рот и произнести хотя бы слово, как все далеко запрятанные слова ринутся наружу со стуком падающих на землю предметов с оборвавшейся веревки. Быстро этот стук невозможно прекратить. Так и я не смогу проконтролировать выстраданный поток слов. Меня бросала в дрожь сама мысль о моменте, если все вдруг выплеснется наружу, поэтому умело изображала полное спокойствие. Я была не в состоянии забыть те дни, когда мы постепенно узнавали друг друга и многому учились друг у друга. Нельзя было предать память о тех счастливых днях.

Время никогда и ни для кого не бывает справедливым и легким. Хоть сейчас, хоть восемь лет назад.

В мгновения моего спокойного вопроса «Где ты?» я вдруг поняла: больше не прячу те слова, которые тогда, восемь лет назад, не могла сказать ему, больше не притворяюсь, что у меня все чудесно, лишь бы скрыть бурное волнение. Как бы со стороны я услышала свою невозмутимую интонацию. Куда они исчезли, все эти слова, когда-то заставлявшие меня часами бесцельно бродить по незнакомым дорогам и сходить с ума от тоски и сомнений? Как пропали эти невыносимо горькие чувства? Куда ушла невозможная боль, которая подобно острому копью охотника пронзала мое сердце? Неужели она оставила в покое мою душу и дала мне возможность сейчас так безупречно держаться? Неужели это жизнь? Разве безжалостная быстротечность времени одинаково печальна и благословенна? В те далекие времена меня захватил бурный водоворот чувств, я барахталась и не могла всплыть на поверхность. А кто-то давно уже забытый поделился со мной многовековой мудростью: «Пройдет и это». И тот, кто страдает, и тот, чья жизнь – полная чаша, должны знать эту мудрость. Одному она дает силы и терпение, а другому дает шанс вступить на путь смирения.

В телефонном пространстве повисла тяжелая тишина. Я слишком поздно поняла, что нарушила привычный порядок вещей. Я никак не поприветствовала его, и это выглядело очень странно. Я вовсе не хотела выдавить из себя что-то вроде «Сколько лет прошло!» или «Как дела?». Полагаю, именно мой вопрос через восемь лет без приветствия его сильно обескуражил. Конечно, вы можете спросить человека, где он находится, если часто звоните ему, нередко видитесь. Но с момента нашей последней встречи прошло восемь лет, и вот теперь он был на одном конце телефонной линии, а я на другом. Время может подталкивать нас вперед, но если бы в юности я знала, что тот день никогда больше не повторится, все могло бы сложиться иначе. Просто один человек никуда бы не уехал, а другой все еще был бы жив. Если бы я только понимала: в тот момент, когда вам кажется, что все кончено, в жизни начинается новая пора.

Я посмотрела в окно.

Тишина растягивалась, обволакивала нас, а за окном разливался утренний зимний рассвет. Вчерашний прогноз погоды предупреждал о сегодняшнем снегопаде, но, похоже, пока предсказания синоптиков не подтвердились. Небо медленно окрашивал неяркий свет восходящего солнца. В такое время вы дважды подумаете, прежде чем позвонить малознакомому человеку, да и очень близкому тоже. Звонки в такое время бывают или срочными, или несут плохие новости.

– Профессор Юн в больнице.

– ?!

– Я подумал, что следует сообщить тебе.

Обеими руками я вцепилась в телефонную трубку. Потеряв дар речи, заморгала и отвернулась от окна. «Я подумал, тебе следует знать об этом». Эти слова кружились у меня в голове, как снежинки в воздухе. Я сосредоточилась на звуках его голоса и изо всех сил зажмурила глаза, чтобы не покатились слезы. Но, к моему удивлению, снежинки слов продолжали свое кружение.

– Похоже, он уже три месяца находится в больнице.

– Вот как!

– Скорее всего, ему недолго осталось.

Три месяца в больнице? Глубокий вздох сорвался с моих губ. Обида на профессора Юна поднялась во мне, заслоняя все вокруг, и тут же схлынула. Прошло уже три года с тех пор, как я в последний раз видела его. Профессор Юн настоял, чтобы остаться в полном одиночестве, когда начала прогрессировать его болезнь. Так же сделала в свое время и моя мать. Тогда профессор не хотел никаких посещений, сейчас он один лежал в комнате, в которую можно было проникнуть только через бесчисленные закрытые двери. Он оставался стойким и верным своему одиночеству перед лицом смерти.

Три года назад ранним зимним утром я отправилась навестить профессора Юна, но вернулась обратно, так и не встретившись с ним. Больше я никогда не пыталась увидеть его. В то зимнее утро, первое утро нового года, мне хотелось поздравить профессора с праздником. И хотя я знала, что он не мог долго сидеть на одном месте из-за проблем с дыханием, но все-таки надеялась увидеть его. Я вышла из дома затемно, с неба падали огромные хлопья снега. Я тогда довольно плохо водила машину и потому беспокоилась, что с машиной может произойти какая-нибудь неприятность. Снегопад усиливался, сильно дул северный ветер. Машина временами буксовала на заснеженной дороге и в конце концов угодила в сугроб за горой, недалеко от дома профессора Юна. Я не могла одна вытащить машину, потому оставила ее на дороге и двинулась вперед сквозь снежный буран. Мои щеки пылали от холода, на брюках из снега образовались сосульки. Я обернулась и увидела, что снеговая пелена полностью укутала гору. Любой новый порыв ветра вздымал тучи снега, затем они оседали на горных склонах. С каждой минутой становилось все труднее различать предметы. Снег валил все сильнее, а дом профессора Юна был довольно далеко. Я заставляла себя идти дальше, но постепенно страх охватывал меня все сильней. От хруста обломившейся под тяжестью снега ветки или треска падающей сосны все у меня внутри сжималось от ужаса. И когда огромное сухое дерево, не в силах более выдерживать снежную ношу, с глухим шумом рухнуло на землю, я в панике бросилась обратно к машине.

Я так и не смогла приблизиться к его дому! Да и вернуться к себе мне оказалось очень сложно, ведь моя машина намертво застряла в снегу. Больше никогда я не решалась повторить попытку добраться до дома профессора Юна. Стоило мне подумать о нем, и мысль, что я никогда не сумею добраться до его дома, сковывала мой разум. Нечто подобное происходило не только со мной. Один мой приятель признался: однажды, соскучившись, он решил отправиться к профессору Юну посреди ночи. Но едва в отдалении показался дом профессора, как его охватила странная робость. Он не смог подъехать ближе, только поднялся на горный склон и, взглянув на освещенный дом, отправился обратно. Покинув эту деревню, он обнаружил, что его губы были искусаны в кровь. Почему же мы не смогли просто так войти в дом к профессору Юну, как в старые добрые времена?

С телефоном в руке я встала из-за стола, подошла к окну и приоткрыла жалюзи. За окном медленно кружились белые хлопья снега.

Меня не удивила сообщенная новость. Я с волнением ждала, что однажды мне придется это услышать. Просто я не предполагала узнать это именно сегодня. Вначале редкие снежные хлопья показались мне случайно залетевшими гостьями, но теперь их стало больше, они образовали густую пелену. Хвоя гималайского кедра во дворе дома напротив всегда оставалась ярко-зеленой, даже зимой, сейчас же медленно покрывалась снежной сединой. Вокруг не было ни души. Только местный автобус, на котором я за четыре года жизни здесь ни разу не ездила, осторожно скользил по заснеженным боковым улицам.

Я вечно путаю недавние события, буквально вчерашние, с теми, что случились лет десять назад. Например, могу долго стоять перед открытым холодильником, искупавшись в его холодном воздухе, и напряженно вспоминать, что же я хотела оттуда достать, но, так ничего и не вспомнив, тихо закрыть дверцу. Воспоминания же о том, как я впервые познакомилась с профессором Юном, невероятно свежи в моей памяти.

Мне тогда было двадцать лет. В то время, глядя на название одной книги, я могла воссоздать в памяти двадцать других книг, о которых напоминало это заглавие. Однажды мы ждали начала занятий в залитой ярким мартовским солнцем аудитории, моя голова лежала на парте. Открылась дверь – вошел профессор Юн. Когда он проходил мимо меня, то мой взгляд упал на его ноги. Туфли на них были настолько большими, что при ходьбе ступни выскальзывали наружу. Казалось, это вовсе и не его туфли. Сгорая от любопытства, что же за человек носит такие огромные туфли, я вскинула голову и тут же ощутила стыд. Неужели бывают на свете столь худые люди? Скорее всего, ни одни туфли в мире не пришлись бы ему впору. Я смотрела на него, и в голове промелькнула мысль о мумии.

Я поспешно перевела взгляд с его тощей фигуры на лицо. Глаза проницательно блестели за стеклами очков. Он подошел к окну и выглянул. Громкие крики студентов на демонстрации мешали ему начать лекцию. Холодный мартовский ветер загнал в аудиторию клубы слезоточивого газа. Тут кто-то в аудитории попытался плотно закрыть одно окно. Профессор Юн долго стоял у другого окна, наблюдая за демонстрацией. Он молчал, и вскоре мы все, один за другим, присоединились к нему. Группу студентов преследовала разъяренная полиция. Белые облачка поднимались над их головами в холодном мартовском воздухе. В тот день профессор Юн задал один вопрос: «В чем смысл искусства в нашу эпоху?» Я не знала, предназначался ли этот вопрос нам или же самому себе, но увидела, как его умное лицо исказила боль. В тот самый момент я впервые по-настоящему обратила внимание на его глаза, и острая, неведомая мне раньше боль пронзила мое сердце. Но откуда я тогда могла знать, что подобные дни неумолимо надвигаются на нас? Или о том, что странная, пронзительная боль, которую я впервые ощутила в тот день, останется со мной на многие годы? И хотя воспоминания о проведенных вместе с ним днях потеряли остроту, меня время от времени преследует воспоминание о глазах профессора Юна. Если перед моим мысленным взором всплывает его взгляд, я снова ощущаю укол острой боли. Эта боль сотнями мелких частиц пронзает мое сердце насквозь, а затем выплескивается наружу, и я снова и снова задаю себе один и тот же вопрос:

– Что ты делаешь?

Когда мне было двадцать, стоило этой мысли мелькнуть в моей голове, я уходила из кампуса и часами бродила по городу. Казалось, мои глаза щипали жгучие пары слезоточивого газа, рассеянные в воздухе. Неужели ничего не изменилось за столько лет? Ведь даже сейчас, когда я вспоминаю его взгляд, то немедленно выхожу из дома, иду, не выбирая дороги, и брожу по городу до изнеможения. Ни я, ни общество не изменились в лучшую сторону, а стали лишь еще более несовершенными. Когда мост над рекой, соединявший два конца города, вместе с автобусом, в котором девочки ехали в школу, рухнул вниз; когда я увидела, как ранним утром самолет врезался в высокое здание на Уолл-стрит; когда в первый день нового года я, не веря своим глазам, почти десять часов смотрела по телевизору на объятые пламенем ворота Суннемун, я задавала себе один и тот же вопрос: «Что ты делаешь?» И мне пришлось выскочить из дома посреди ночи с ключами от машины и ездить кругами вокруг того места, где некогда возвышались ворота Суннемун. Наконец я почувствовала – готова вернуться домой. В такие моменты я чувствую: привычный мир разваливается на части. И я отправляюсь бродить по городу. В пору тоски и одиночества в моей голове вспыхивает одна привычная мысль: «Если бы только он был здесь!»

Кто из нас решил уйти первым?

В какой-то момент я смирилась с мыслью, что мне придется жить без него. Я переживала и ужасно боялась, но, похоже, тогда для меня настало время принять это решение и идти дальше по жизни одной. Но даже после такого решения мысли о нем упорно не отпускали мою память. Как и воспоминание о проведенной вместе ночи в какой-то приморской деревушке.

Неужели мы могли вот так гулять всю ночь напролет? Под проливным дождем? Мы сели на паром в Инчхон и отправились на дальний остров, но теперь я не смогу вспомнить названия той деревушки. Поначалу мы вовсе не собирались туда ехать. Просто я села в метро на станции «Сеульский вокзал» на первую линию. То, что это была первая линия, в общем-то, не имело особого значения. Точно помню, проходила через станцию «Бучхон». Мне кажется, дело было в июле, хотя все могло происходить и в июне, и даже в августе. На нем была белая рубашка с коротким рукавом, а значит, все события случились в один из летних месяцев. В вагон набилось столько народу, что было трудно дышать. Я тогда ужасно устала, и потому мне совершенно не хотелось ни о чем разговаривать. Когда поезд останавливался на очередной станции, в вагон втискивались люди, наполняя тесное пространство запахом пота. Глядя, как он покачивается в такт движению поезда, нахмурив брови, я предложила ему уехать куда-нибудь далеко-далеко. А возможно, это предложил он. Мы вышли из метро в Инчхон, а затем сели на автобус до Международного морского вокзала. Нам было все равно, куда поплывет паром, лишь бы подальше от города. И паром перевозил нас через море. Когда мы стояли бок о бок на борту и вдыхали соленый морской бриз, моя усталость вдруг оставила меня. Мы просто смотрели на море. Впервые в жизни я так далеко отплывала от берега. Он же вырос в небольшом приморском городке и потому не мог в полной мере понять моих чувств. Попасть на остров оказалось не так-то просто. Когда через два часа пути по морю паром наконец подошел к острову, начался прилив, мешавший добраться до берега. Кто-то из жителей пригнал к парому небольшую моторную лодку, чтобы пассажиры смогли безопасно доплыть до берега. Из лодки я наблюдала за деревенскими детьми, ловившими рыбу руками прямо в воде. Я забеспокоилась, ведь их в любой момент может смыть приливная волна, но один человек в лодке сказал, что дети просто стоят на скрытой под водой дамбе. И еще добавил: это можно увидеть позже, когда сойдет прилив. Моторная лодка доставила нас на другую затопленную водой дамбу. Я приподняла подол юбки, а он закатал брюки, и мы осторожно дошли до берега.

В тот день мы постарались осмотреть на острове как можно больше. Должно быть, тогда выдался очень дождливый сезон. Большинство людей расположились на пляже, и лишь немногие купались в море. И чем дальше мы отходили от причала, тем меньше людей встречали на своем пути. В воздухе пахло солью, а деревья, немного в стороне от пляжа, гнул сильный ветер. Мы стояли на пляже, обняв друг друга за плечи, а темно-красное солнце медленно погружалось в море. Через мгновение закат завершился – багровый солнечный шар растворился в океане. И мы вдруг почему-то помрачнели. Во время путешествия он все время пытался поговорить со мной, но теперь вдруг умолк. И я тоже молчала. И так мы молча шли по берегу, пока не набрели на мертвую чайку, выброшенную приливной волной.

– Птица! – пробормотала я, заметив ее на мокром песке.

Он принялся копать ямку, чтобы похоронить ее.

– Зачем ты это делаешь? Волна уже скоро смоет ее в море.

– Все равно.

Когда я вспоминаю эти слова, на моем лице появляется улыбка. Всегда он прочно ассоциируется у меня именно с этими словами. В любой ситуации он непременно восклицал: «Все равно, так будет лучше!» Он достал из сумки блокнот, вырвал листок, написал на нем: «Возродись вновь, милая птичка!» Затем обернул листком палку и воткнул ее в песок рядом с могилкой чайки. Я не могу вспомнить, ужинали ли мы вообще в тот вечер, и не помню, была ли голодна. Мы брели вперед, увязая в песке, пока остров не погрузился во тьму, а мы словно искали, где же заканчивается море. Тогда, возможно впервые в жизни, я увидела, как море становится чернильно-черным из-за подступающей ночной темноты. Черная вода заползала на песок, подбиралась к нашим ногам, а затем снова отступала.

– Чон… Юн! – Он вдруг громко произнес мое имя. Каждый раз, когда он произносил мое полное имя, это означало, что он думает о чем-то действительно очень важном.

– Что?

– Давай навсегда запомним этот день.

Так в чем дело? Навсегда запомним? Я разочарованно пробурчала себе под нос:

– Если не хочешь о чем-то забыть, нужно какое-нибудь напоминание.

В этот момент в темноте раздался шелест, и он вытащил из своей сумки довольно толстую тетрадь и сунул мне в руку.

– Я назвал это «Моя коричневая книга». Здесь я записывал разные мысли о происходящих в жизни событиях. Я хочу подарить ее тебе.

Он схватил меня за запястье и привлек к себе, повинуясь импульсу, я позволила ему обнять меня. Он прижал мою руку к своему паху и сказал:

– И это ты тоже можешь взять себе.

Его голос прозвучал так серьезно, что я не выдержала и расхохоталась. Одной рукой сжимая его тетрадь, а другой его пах, я вдруг ощутила странную глубокую печаль и прошептала ему на ухо:

– А может быть, у нас что-то больше этого? – Хотя я знала, что дальше этого пляжа мы никогда не сможем зайти.

Кто может предсказать наше несуществующее будущее?

Будущее обрушивается на нас и сметает все на своем пути. Единственное, что мы можем, – сохранить воспоминания и двигаться вперед, в новую эпоху. Память хранит лишь действительно для нас ценное. Образы в памяти смешиваются с настоящим, и нам вовсе не стоит задумываться – существовало ли на самом деле то, о чем помним мы. Когда кто-то чересчур настойчиво утверждает, что видел какое-то событие собственными глазами, я воспринимаю это как желание верить, что данное утверждение на самом деле единственно верное. При прямом столкновении с подобным несовершенством вы не можете не вздохнуть с облегчением. Тем более если это бесконечно повторяющееся воспоминание о чувстве часто охватывает вас не вовремя и не к месту. Я пытаюсь понять, почему нам так трудно было каждое утро открывать глаза навстречу новому дню, почему мы всегда боялись начала новых отношений и почему все-таки сумели пробиться через препятствия стены, чтобы найти друг друга?

Когда мне было двадцать, я каждое утро смотрела на университетские ворота и решала про себя, войти ли мне в них. Затем разворачивалась и спускалась с холма, на который только что поднялась. Даже теперь я не могу точно сказать, что же со мной было не так.

Тогда я жила в квартире кузины, недавно вышедшей замуж. За три месяца до двадцатилетия я вдруг принялась заслонять окно своей маленькой комнаты черным строительным картоном. Этот единственный кусок картона погружал комнату в ночную темноту даже днем. В темноте я включала свет и день и ночь напролет читала. Но это не означало, что со мной что-то не так. Если же мне не приходилось заниматься чем-то обязательным, то я просто не делала ничего. Я прочитала шесть томов по литературе, каждый том насчитывал более двадцати коротких рассказов, напечатанных иероглифами размером с кунжутное зернышко.

Однажды я выглянула в окно и увидела – на дворе снова март. Теперь я вспоминаю об этом, и мне кажется: с тех пор прошла целая жизнь. Только представьте: в счастливом доме двух новобрачных была комната, где день и ночь царила непроглядная черная мгла. Я вышла из этой комнаты, чтобы участвовать в праздничной церемонии поступления в университет. Впервые в жизни я оказалась совершенно свободной в этом огромном городе. А теперь профессор Юн в больнице, его оторванная от привычной реальности жизнь не имеет ко мне никакого отношения, а на другом конце телефонного провода молчит человек, которого я больше никогда не увижу. Но если когда-то давно я не познакомилась бы с ними, как бы я смогла полно и ярко прожить те дни?

Я смотрела на кружащиеся в воздухе густые снежные хлопья и пыталась собраться с мыслями. Я напомнила себе, что он позвонил спустя восемь лет лишь для того, чтобы сообщить, что профессор Юн при смерти.

– Продолжай убеждать себя… – пробормотала я себе под нос, такой намек самой себе. – Первое, что необходимо сделать, – это отправиться в больницу.

Понимает он это или нет, но все населяющие планету люди словно соприкасаются друг с другом, когда их пути пересекаются. Забытые, казалось, события всплывают урывками откуда-то из глубин памяти, подобно тому, как вы выдергиваете зеленый картофельный куст после дождя и из земли появляются клубни. Воспоминания обезоружили меня. Даже если бы я не стала вспоминать больше о нем, даже если бы мы никогда больше не увиделись, мысль «Мы хоть ненадолго, но все-таки пересеклись в этой жизни» принесла с собой печаль.

Я сжимала трубку, не в силах вымолвить ни слова после его известия о профессоре Юне. Он первый прервал затянувшееся молчание и вдруг спросил:

– Можно мне приехать?

– Сейчас?

Я считала, что между нами все давно кончено, но его вопрос прозвучал так естественно: «Можно мне приехать?» Сколько времени прошло с тех пор, как я в последний раз слышала эти слова? Когда мы еще были вместе, он постоянно спрашивал меня по телефону: «Можно мне приехать?» В то время он звонил мне из телефона-автомата, чтобы сказать, что он уже едет. Дождливые, ветреные, облачные и ясные дни слились воедино в его словах. Тогда мы оба с нетерпением ждали наших встреч, в любое время дня и ночи. Для него никогда не существовало поздно или рано, чтобы прийти ко мне, даже если час был более ранний, чем сейчас. Для меня тоже не было неудобного времени для встречи с ним. В то время мы всегда говорили друг другу: «Да, ты можешь прийти, когда пожелаешь». Каждый человек проживает жизнь по-своему, и дается эта жизнь всего лишь раз. Любой человек по-своему старается преуспеть в этой жизни, любит, страдает, теряет любимых, и так – до самого конца. И ни для кого нет исключений – ни для меня, ни для мужчины, который позвонил мне сегодня впервые за восемь лет, ни для профессора Юна, который в этот момент лежит в больнице. Один-единственный шанс. Это все, что у нас есть. Если бы было возможно изменить события нашей юности, то я не стояла бы здесь с телефонной трубкой в руке и не слушала бы его голос впервые за восемь лет.

Я немного помедлила и ответила:

– Нет… мне хорошо одной.

Он тяжело вздохнул и повесил трубку.

«Мне хорошо одной» – вот те слова, которые я так поспешно произнесла, в конце концов оставили меня в одиночестве. Я сама произнесла, но эти слова прозвучали неожиданно даже для меня. Мне следовало сказать ему, что мы встретимся в больнице, но вместо этого я заявила, что мне хорошо одной. Это было чересчур резко. Когда-то, много лет назад, он сказал мне те же слова. К тому времени мы уже преодолели черту, до нее каждый знал, где в данный момент находится другой и что делает. Я спросила о его планах относительно одного приближающегося дела, хотя сейчас уже не помню, какое это было дело, а он огрызнулся в ответ, что ему хорошо одному. Похоже, осознаем мы это или нет, но память таит острый кинжал у себя на груди. Я не размышляла тогда над этим его заявлением, да и прошло достаточно времени, чтобы забыть, но в одно мгновение мое подсознание возродило те слова и заставило меня воспользоваться ими. Я не из тех людей, кто вот так запросто может оттолкнуть от себя другого человека. Но если кто-то близкий говорит, что ему хорошо без меня, то я больше никогда не стану навязывать ему свое общество. Все это время его слова блуждали в моей душе, терзая ее, словно задания неразгаданного ребуса, но в одно мгновение собрались и нашли выход в моем ответе.

Я вернулась к письменному столу и, плюхнувшись на стул, просидела так все утро. Волны старых воспоминаний окатили меня и постепенно схлынули, уступив место мыслям о ветре.

Кажется, это было в августе. Или в сентябре? Во дворе у профессора Юна мы собирали в корзину дикие яблоки. Любой порыв ветра вызывал у нас радостный смех. Крохотное деревце едва доставало до верхнего края стены, но буквально сгибалось под тяжестью плодов. Профессор Юн наблюдал из окна гостиной, как мы нагибали ветви и срывали яблоки. Я уже не помню, почему мои приятели по университету собрались вместе и принялись собирать дикие яблоки. В тот момент нас наверняка переполняла радость и ощущение огромного счастья. Так весело и задорно звучал тогда наш смех.

– Настанет ли такой день снова?

Печальный ответ одного из тех, кто собирал яблоки, глубоко врезался в наши сердца:

– Никогда.

Радостный смех в саду стих, и теперь мы старались не смотреть в глаза друг другу, только все погрустнели и обернулись к профессору Юну, который все так же из окна наблюдал за нами. Возможно, мы уже тогда предвидели будущее. Собрав дикие яблоки, мы вернулись в гостиную и увидели – профессор Юн заснул с книгой на коленях. Кто-то аккуратно положил книгу на стол. Мне стало интересно, что он читает, и я потянулась за книгой. Это оказался «Мир безмолвия». Книга выглядела старой, страницы пожелтели и загнулись. Вдруг мой взгляд упал на носки, буквально висевшие на слишком худых ступнях профессора Юна.

Хотя я сейчас понимала, что следует поехать в больницу, но все утро не могла заставить себя подняться со стула. Я сидела на одном месте, но мне казалось – тело мое парит в воздухе. Я даже задремала во время этого легкого полета. Только в полдень я наконец пришла в себя и внимательно осмотрела свой стол. Повсюду были разбросаны книги, раскрытая записная книжка лежала перевернутой на распечатанных листах бумаги, которые я редактировала. Два карандаша косо лежали в пенале, приобретенные мною в Музее Пикассо в Готическом квартале Барселоны. Некоторое время я разглядывала голубя с листом в клюве, выгравированного на пенале, а затем принялась наводить порядок на письменном столе. Я закрыла сборники поэзии и сложила разбросанные повсюду карандаши и ручки в пенал. Я скомкала ненужные бумаги, испещренные исправлениями и подчеркиваниями, и выбросила их в мусорную корзину, убрала пресс-папье с раскрытых толстых книг и возвратила книги на полки. Часто, наводя порядок на столе, я задумывалась о смерти. Однажды после тщательной уборки я уже направилась к двери, как вдруг обернулась и очень испугалась. Быстро пошла назад и снова разбросала на нем вещи. Люди взрослеют, но от этого не начинают больше ценить любовь, лучше понимать смысл жизни или смерти. Это знание не приходит со временем. И по сравнению с годами моей юности я еще больше удалилась от любви к другому человеку. Теперь же, когда я узнаю о чьей-то неожиданной смерти, то каждый раз испытываю шок и невероятную грусть. И все же я предвкушаю – однажды поздним зимним вечером с густым снегопадом, сидя за письменным столом, я тихо опущу голову и навсегда закрою глаза. Я хочу, чтобы таким было мое последнее мгновение на этой земле. Я смахнула все образы смерти, которые ощущаю кончиками пальцев всякий раз в момент окончания уборки на столе. Перед поездкой в больницу я несколько раз тщательно вымыла руки с мылом, умылась, переоделась в чистую одежду и взглянула в зеркало. Собираясь выйти из комнаты, я вдруг машинально остановилась и снова обернулась к столу.

И, словно дождавшись этого, зазвонил телефон.