Kitobni o'qish: «Лишний человек»

Ева

*Запись, найденная в тюрьме для особо опасных преступников

Переписана, отредактирована, ошибки исправлены

Когда я просыпаюсь с невысказанным словом на губах, то думаю об одной тебе. Всё ещё помню тот свежий малиновый запах, который исходил от твоей светлой живой кожи. Поэтому, наверное, другим так нравилось тебя обнимать, сильнее прижимать к фарфоровому сердцу и надеяться, что оно вдруг забьётся. Ты единственная знала, где фальшь, а где истина, но сохраняла это ощущение внутри себя, чтобы не выдать. Ты поставила перед собой цель: не стать такими же, как они, остальные… Но разве в самом этом разделении нет щепотки самодовольства?

Когда ты была, всё вокруг казалось окрашенным в тона твоей неистощимой фантазии. Мир был равен вдоху-выдоху твоих легких и знал, что ты суть любовь. Глиняные человечки, сжатые в круг поработителя-социума, тянули к тебе маленькие ручки, как если бы видели перед собой Будду, Христа, Аллаха. Ты не изрекала истин, но жила всегда как-то по-своему – так, что сложно не позавидовать.

В детстве обожала праздники, потому что мама пекла любимый абрикосовый пирог. И тогда, в натопленном доме, наступало время волшебства, домовой в деревянных лаптях хитро подмигивал наряженной девочке, а метель за окном казалась неправдоподобной, далёкой. Как хорошо было сидеть на скрипучей кровати и считать снежинки на стёклах, наблюдая за беспокойной жизнью другого мира. На кухне, склонившись над печью, стояла немолодая, но всё ещё красивая полная женщина в халате с голубыми цветами и напевала:

Как со вечера пороша,

До полуночи метель.

Ой, по этой, по метели,

Трое саночек летели.

Ой, по этой, по метели,

Трое саночек летели…

Ты выбегала и обнимала её за талию, а она улыбалась и ругала, что с босыми ногами.

– Когда придёт папа?

– Папа?..

С глухим поскрипыванием открывалась тяжёлая входная дверь, и широкоплечий заснеженный мужчина пересекал границу, разделявшую два мира. Любимая дочка бросалась в холодные объятия, смахивая с пушистого полушубка серебристые снежинки, а он целовал её в макушку и наказывал, чтобы больше так не делала – простудится. От отца пахло зимним холодом, крепкими сигарами, машинным маслом; его поцелуи всегда были очень колючими из-за бороды, и ты иногда недоумевала, как мама это терпит?..

За круглым столом, обтянутым белой, свежей после ручной стирки скатертью, всегда сидела в середине, улыбалась гостям, рассказывала стишки, которые учили в школе, всех веселила и веселилась сама. А на «десерт» оставляла рисунки, которые, конечно, хотела показать родственникам. Папа покупал для юной художницы хорошую плотную бумагу и акварель. Когда сосредоточенно склоняешь голову, набирая краску, чувствуешь карамельно-медовый запах. Именно поэтому ты называла краски любимым лакомством, хотя его и нельзя попробовать на вкус. Писала пейзажи, потому что любила природу больше всего на свете, и, когда родители брали тебя с собой в лес за грибами, усаживалась под каким-нибудь мохнатым деревцем и начинала зарисовывать. Никогда не сомневалась, что это кому-нибудь нужно, главное – нравилось тебе самой. Ты вообще жила так всегда: во всём умудрялась находить что-то особенное и от всего получала удовольствие. Завидую тебе, вот бы мне воспользоваться твоим даром сейчас!.. Но я ведь пленник своей пещеры, которой боюсь, как чудовища-Минотавра. Эти стены отбирают воздух: здесь нет ни окон, ни дверей. Впрочем, я создала эту крепость собственными руками. В лучших традициях XIX века могу воскликнуть: «Я не его убила, я себя убила!» Убила себя и того Бога, который живёт в каждой стремящейся к свету душе.

…Это было то первое чувство, которое часто путают с любовью. Впрочем, тебе было всего пятнадцать, поэтому и простительно. Изящная, хрупкая, счастливая. Горящие глаза, искренняя улыбка, свобода в движениях… воплощённое творчество. Летнее платье, не перехваченная лентой косичка, расстёгнутые сандалии. Сердце, открытое для самопожертвования. Руки, готовые обнимать. Губы, ждущие душистого, как цветок, поцелуя. В пятнадцать лет даже мечтательный розовощёкий мальчишка кажется героем. По крайней мере, хочется так думать и воображать, что рядом с тобой – рыцарь. А он – добрый до бесконечности – но совершенно бестолковый и, конечно, не защитник, робко и неумело целовал тебя в щёку и поклонялся твоим пейзажам. Вот что хуже всего – раболепие; сначала оно тебе льстило, а потом окончательно надоело. Однажды ты вдруг поняла, что чувства-цветы завяли, и на смену пришла только лёгкая жалость: а как же он переживет твоё «не люблю?» Боялась быть резкой, но всё же вонзила кинжал-слово в грудную клетку и, не оглядываясь, ушла. Ты просто не хотела слепого поклонения, тебе необходимо было что-то совсем другое, но пока ещё сама не знала, что именно. Не разбиралась в сути, потому что умела улавливать только частички; в целое они сложились многим позже.

Ты была такой непредсказуемой, что и сама не понимала: действительно конец или очередная выдумка. Это, наверное, искусство – так жить, правда? Я знаю точно, что Бог отказывается от своевольных, и человек, привыкший существовать в согласии с собственной душой, оказывается брошенным на произвол судьбы. Но не всегда есть силы, чтобы выкарабкаться и не потонуть; ты в отчаянии смотришь по сторонам, желая найти опору, и, не находя, гибнешь. Мне жаль твоей смерти, но иначе быть не могло. Мир потерял цвет и запах, привычная будничность поглотила всё; и, хотя перемена была ощутимой, едва ли кто-нибудь это заметил.

На первой выставке ты познакомилась с известным режиссёром. Он поцеловал твою дрожащую руку и пригласил в дорогой ресторан – лабиринт чужих запахов, пошлых жестов и громких слов. Когда ты зажигала его уверенную сигарету, пальцы выдавали авторский замысел. Тебя бросило в его жизнь, как в жар; театральность и искусственность показались вдруг единственно правдивыми во всей этой внешней кутерьме идей. Режиссер посмеялся над твоими детскими картинками и обесценил все достижения, ты бросила писать и совершила отречение, взобравшись на сцену. Этот человек был похож на Мефистофеля, но ты любила его, потому что он не пел оды, как другие. И когда розовощёкий юноша предложил тебе жизнь – семейный уют, любовь, быт, стабильность, ты выбрала смерть. Может быть, потому, что ценила случайное мгновение больше мифического будущего?..

Я очень хорошо помню тот разговор, когда он назвал тебя своей куклой.

– Тобой можно управлять, только натягивая и опуская ниточки, – глаза демонически блеснули, и режиссер по-волчьи оскалился. – И не только тобой, знаешь… Люди делятся на две категории… Одни – кукольники, другие – марионетки. Вторых значительно больше, первые рождаются раз в век. У них божественная миссия, они рождены, чтобы вершить человеческие судьбы.

Ты подумала, что это очень старая мысль, но всё-таки она тебя испугала. И, избегая тяжёлого хищного взгляда, робко спросила:

– Ты тоже… кукольник?

И вот тогда случилось нечто большее, чем просто Апокалипсис, о котором пророчествуют каждый день; кукольник грубо сжал хрупкие запястья бедной марионетки и с силой швырнул на кровать.

– Молчи, – рычали губы, глаза и жадные пальцы, срывая пуговицы с малиновой кофты…

Знаешь, разумеется, я слышала, как ты рыдала, желая слезами смыть грех; и обнимала худые плечики, и пыталась защитить саму себя. Никто больше не погладит по головке, не поцелует в макушку, не отругает за босые ноги и снежные объятья. Это разрыв: в родной дом она не вернется, потому что в идиллии нет места притворству, а ты в нём погрязла.

– Как мне переменить себя, как переменить? – трясла его за плечи и захлёбывалась от нехватки воздуха.

– Успокойся. Если хочешь знать, ты всегда была такой, как сейчас. Другие создали тебе имидж идеальной девочки. Но ты всегда была порядочной тварью, Ева…

Ударила его по лицу, и, когда кровь потекла по носогубной складке, вдруг поняла, что должна сделать. Колебаний быть не могло. Чтобы очиститься, нужно на какое-то время самой стать кукольником.

– Неужели ты хочешь сказать, что не хотела этого? – он достал носовой платок и вытер кровь. – Я лишь реализовал твою мечту.

– Ты… ты не кукольник! – воскликнула, – ты – дьявол!

Режиссёр ухмыльнулся:

– Так ведь это одно и то же.

Я сижу на полу с исцарапанным лицом и вывожу ножом на тюремной стене незначительные слова – лишь бы скоротать время. Мне ничего не нужно, кроме как вернуть тебя, пахнущую мамиными пирогами и отцовской колючей бородой. Когда ты была, людям казалось, что они лучше, чем есть на самом деле. А всё потому, что ты открыла им тайну высшей любви, которая живет внутри и выходит наружу как-то вдруг, случайно, непроизвольно. Когда ты ушла, люди её потеряли. Они стали жить, как прежде – привычной, пресной, безвкусной жизнью.

Завтра меня не станет по-настоящему. Все эти глиняные человечки засеменят быстрыми шажочками, желая поскорее добраться до рокового места. Их ненасытная, всё ещё средневековая душа требует хлеба и зрелищ. Вернулись ведьмы – вернулась и смертная казнь. История с Жанной Д’Арк никого ничему не научила. Да, я не была Жанной Д’Арк, но и ведьмой – тоже!.. Жертва, несчастная жертва проклятой эры!

Завтра меня не станет, но ты умерла значительно раньше. Наверное, на той выставке, когда протянула искусителю руку для тусклого поцелуя. Ты добровольно отреклась от своего «я» и уступила мне место для завершения истории.

И я убила Мефистофеля. Нанесла удар в спину тем самым жалким складным ножом, который сжимаю теперь в руках (они не знают, где я его прячу). Не могло выйти по-другому, потому что я не привыкла быть марионеткой: меня воспитывали кукольником.

Завтра, когда все будут ждать публичного покаяния, я вырву себе язык. Ни о чем не жалею, потому что во мне нет совести, ведь я не ты. А сейчас, примирённая с собой, засыпаю…

Пещерный человек

13 сентября в 16:00 в малом зале Большого театра состоится представление по мотивам пьесы А. П. М. «Пещерный человек». Ждём всех почитателей творчества этого знаменитого писателя. А. П. М. – выдающаяся фигура в мировом искусстве, его пьесы проложили новый путь развития современной драматургии. Трагедия «Пещерный человек», написанная в 19** году, несомненно, вершина его творчества. Художник слова, незабвенный гений, он оставил нам поистине великое наследие. Почтим же память известного писателя, которому сегодня, в этот трагичный для всех нас день, могло исполниться 82 года.

Газета «Мировое искусство», № 8

13 сентября, почти 30 лет назад, в 52-летнем возрасте, умер гений А. П. М. Он написал 30 пьес, 6 романов и 12 повестей. Его самая известная трагедия «Пещерный человек» буквально перевернула мир своей философией. Прекрасный психолог, А. П. М. создавал такие нетривиальные характеры, каких давно не знала современная литература.

Замысел «Пещерного человека» возник у него ещё в 29 лет. С тех пор писатель вынашивал идею, создавал план и, наконец, в возрасте 45 лет выдал шедевр. Впервые пьеса была успешно поставлена в 19** году. После этого писатель занялся работой над романом «Пещерные люди». Произведение предполагало глубокое проникновение во внутренний мир протестующего маленького человека, но, к сожалению, ввиду трагических обстоятельств, роман не был закончен.

Журнал «Литература и мир», № 10

А. П. М. был человеком одного порыва и одной мысли. Если какая-то идея врывалась в его голову, он с жадностью бросался за ней вдогонку. Окрылённый славой, которую принесла ему последняя пьеса, А. П. М. вздумал перевернуть человеческое мировосприятие новым сокрушительным романом. «Это должно быть шедевром. Это должно быть моей самой сильной работой, итогом всей моей творческой деятельности», – писал А. П. М. Набросав первые штрихи, автор отправился в экспедицию за поиском вдохновения – по его словам, «того самого чувства, что накрывает с головой, бьёт по затылку и заставляет творить, не отрываясь». Он сел на электричку, трогательно попрощался с женой и уехал, собираясь найти какую-то древнюю пещеру. «Мне было видение, – признавался он, – об одной пещере. Она волнует меня, будоражит кровь, требует к себе…»

А. П. М отсутствовал ровно три месяца. Никто не знал, где он, пока отчаявшаяся жена не решилась выломать дверь в его кабинет (заходить туда в отсутствие писателя строго воспрещалось). «По полу были разбросаны листы с планами и зарисовками… Я позвала Л. Н., близкого друга моего мужа, и мы немного разобрались с этими заметками…», – вспоминает жена. Примерное местоположение пещеры было установлено. Поначалу мы боялись ехать: А. П. М. не любил, когда его отвлекают.

(Из воспоминаний современника Л. Н.)

***

– Послушай, всё, что не конец – начало, – твердил он каждый божий день.

– С чего ты взял, что я не закончил? – раздражённо гремел голосовыми связками я.

Хотелось, чтобы он поскорее ушел. Вот только я не мог его прогнать. Это даже смешно: я не мог прогнать человека, созданного собственным воображением.

– А с того и взял, – он заволновался, вскочил и снова сел, – с того и взял, что я одинок. А человек не может быть одинок. Не может, и всё тут.

– Хм, – я пожал плечами, пронзая хитрые глаза собеседника клинком жгучего презрения, – это бред. Человек по природе своей одинок. Каждый из нас одинок. Я одинок.

Мой зеркальный враг снова вскочил и нервно заходил по чёрной шершавой земле.

– Нет, это невыносимо, – бормотал он, – не лезет ни в какие ворота. Да это нечто из ряда вон выходящее! Он издевается надо мной, – обратил лицо к невидимой публике, – слышите? Он хочет сделать из меня себя самого… Словом, чу-до-ви-ще!

– Я ничего не хочу из тебя сделать. Я мечтаю тебя уничтожить, – честно признался я.

Мой кудрявый безумец обиженно поджал толстые губы.

– Я тебя уничтожу!.. – фыркнул. – Иди-ка ты к чёрту, папочка! Я могу жить и без тебя. Сам, понимаешь? Сам! – от возмущения мой герой так всплеснул руками, что пребольно ударил их о стенку. Он страшно выругался. Я озадаченно посмотрел на него: и где только нахватался таких слов?

– Хорошо, – сказал, – живи сам, – я сделал вид, что собираюсь спать.

Он растрепал длинные рыжие кудри и пробурчал:

– Я сам найду Марию и сам её поцелую.

Я открыл рот от изумления: что это значит? Откуда он знает? Откуда он всё знает?

– Никакой Марии не существует, – я постарался сказать это как можно спокойнее, но дрожь в голосе выдала моё душевное смятение, – ни про какую Марию я и не собирался писать, – жалко пробормотал я.

Мой своевольный приятель насупился.

– Вот враньё не люблю. Я всё о ней знаю, – юноша приблизился ко мне так, что я чуть не задохнулся от его разрушительной близости. – Мария должна быть моей. Я её поцелую, и мы вдвоём покатимся в ад, – он усмехнулся и постучал по моему затылку. – Здесь… всё это вот здесь… Разгадка… Ключ ко всему…

Тогда он исчез, а я… отчаянно умер, стиснув зубы и не произнеся ни звука.

Прошло ровно девяносто лет с тех пор, как я начал существование внутри закупоренной бутылки. Ровно девяносто – я считал каждый день, и каждый день считал за один год, потому что в нём ровно 365 временных отрезков, 365 обличий уныния. Уныние – это порок, и я 32850 раз грешил и упивался собственным грехом.

(Я не мог не вести счёт – это стало моей биологической потребностью, гораздо важнее еды и сна).

Копаясь в глубинах ничего не значащих цифр, я цеплялся за нити оставшихся кусков жизни. Так я прожил ровно 140 лет… И спрашивал: «Сколько ещё продлится это изысканно-бесполезное мучение?» Никто не дал мне ответа. А мой герой… За него думал я сам.

Я не хотел выходить наружу и опять лечить ожоги от воспалённого солнца. Эти грязные, исчирканные древними ножами стены вполне меня устраивали. Мои ногти обожали прикасаться к неровным фигурам камней и насиловать их маленький мозг. Мне казалось, я здесь родился. Да-да, в этой самой пещере. Она заменила мне и мать, и отца. Она сделала из меня безумца. Она – мой микрокосм, мой рай и мой ад, моя страсть и моя петля, мое добровольное изгнание… Я сказал: добровольное, и я прав. Я сам обрёк себя на страдание. (Кажется, я так беспощадно повторяюсь! Кто-то однажды сказал именно эти слова… А, впрочем, в чём я виновен, если все слова уже были кем-то сказаны?) Мои мысли вызывают у меня отвращение к творчеству. Но мой друг и мой враг в одном обличье некогда шепнул: «Слова стары как мир. Другое дело – их сочетания…» Их-то точно выбираю я и только… я ими управляю. Я никогда не размышлял раньше так, как сейчас, моё подсознание прорезали лишь бледные оттенки мыслей. Но здесь, в этом обиталище кромешной тьмы, я впервые начал думать… и хоть бы кто-нибудь зарезал меня за это!

Одиночество, знаете ли, уродует человека. Оно хлещет его плетьми по голому телу. Представляете, сколько кровавых пятен впитывает в себя стянутая кожа? Впитывает и растворяет, скрывает. Все мои пятна у меня внутри.

Иногда мной овладевала необоримая тоска. Тогда я подходил к замурованному выходу и пинал, кричал, бил кулаками. Как будто всё это могло хоть как-то помочь. Я ведь был в беспомощном состоянии. Один, в замкнутом пространстве, припадал к холодной земле, боясь поцеловать человеческие кости… Останки древних людей, неизвестных мне, незнакомых, окружали моё худое, болезненное тело. Поначалу я старался ступать осторожно, чтобы не нарушить чужой покой. Но потом закрыл глаза и бросился ниц. Пополз, как змея. Горячка застала меня врасплох и закидала моими же собственными выдумками.

Я знал, что никогда и ничего больше не напишу, даже если выберусь отсюда. Но Он меня преследовал, не давал уснуть, не давал сделать ни одного добровольного движения. Он требовал Марию и поцелуи в этом слабом, не похожем на театральную сцену пещерном мире. Я пытался сбежать, закрывал уши, громко чавкал, расправляясь с последними съестными запасами. И наконец, смирился, лёг на спину, засунул в рот кусок кожи своего ботинка и, медленно пожёвывая, принялся думать. Думать, чтобы не замечать, что я такое жую, когда жевать нечего. Думать, чтобы не видеть озлобленного лица своего безумного героя. Думать, чтобы не слышать писк летучих мышей по ночам. Думать, чтобы не чувствовать ползающих насекомых на своём теле (они-то уж явно почитали меня за мертвеца). Словом, я думал, чтобы забыть. Когда совсем ничего не получалось, я подползал к стене (стоять я уже не мог) и ногтями вырисовывал неясные очертания чего-то давно утраченного. Иногда рыдал и вырывал последние волосы. Не поверите, но я был счастлив. Там, в пещере, лучше, чем здесь. Одиночество – моя стихия, оно манипулирует мной, а я им, – мы взаимно загипнотизированы. Одиночество – это не яд, как считают многие, а начало новой жизни или, лучше сказать, новой формы существования. В плену, один, ты свободен больше, чем на воле, среди людей. Тебе не приходится ни под кого подстраиваться, подчиняться чужим правилам и кивать в знак уважения чьего-то дурацкого мнения. Одиночество полноценно, потому что оно есть свобода. Люди ограничивают твои права. Они хотят отобрать у тебя твое одиночество. Поэтому я готов плевать каждому в лицо.

– А как же ты сам? – спросил меня однажды мой выдуманный ублюдок, – ты же тоже человек! Наплюёшь себе в лицо?

– Я не человек! – раздражённо заявил я, –человек не может быть одинок, ты же сам говорил…

– А ты говорил, что это бред, человек по природе своей одинок, что ты один из них.

Я чуть не расколошматил его кудрявую голову!

– Не пещера тебя не выпускает, ты сам себя не выпускаешь… Ты закрылся… – продолжал нести чушь он…

Я упорно твердил себе, что во мне не осталось ничего человеческого. Я уже не ходил, – только ползал. Я уже не бредил вслух, только стонал. Я питался червями, воображая себя птицей. Я зарывался в землю, воображая себя мертвой птицей…

Однажды я с неудержимым хохотом обнаружил в карманах своих замызганных брюк смятые грязные бумажки. О Боже! Это были деньги! Настоящие деньги! Ха-ха, вот же чёрт! У меня есть деньги, и я могу купить целый мир, если когда-нибудь выйду из этой пещеры. Но дело в том, что я не могу выйти из пещеры и у меня есть деньги, на которые нельзя ничего купить. (Забавно, если бы дверям можно было давать взятки).

Взятка?.. Какое сокрушительное слово! За него выбивают любые двери…

***

Не знаю, что произошло. Меня как будто выключили. Они ворвались ко мне в чёрных костюмах и принялись бить по щекам.

– С вами всё в порядке?

– Как вы себя чувствуете?

– Что с вами было?

–Как вы умудрились выжить?

И как же я умудрился выжить? Щёлкали фотоаппараты. Меня тошнило от ярких вспышек.

– Сенсация! Сенсация! Найден известный писатель!

– Пожалуйста, ответьте на пару вопросов…

– Почему вы не вернулись?

И почему я не вернулся? Я усмехнулся в ответ на этот несносный вопрос и громко чихнул.

– Будьте здоровы! Будьте здоровы! Вы простудились?

Я собрал оставшиеся силы и, стоя на колени, головой боднул очкастого журналиста в бок. Фотоаппарат вылетел из рук и разбился вдребезги.

– Ничего, ничего. У меня ещё есть фотографии, – запрыгала отвратительная девчонка с белой косой.

Я заскрежетал зубами и ничего не сказал. На этой фотографии был не я! Люди, вы всё налгали! Этот трясущийся скелет не я! Это не я, правда! Пусть за меня заступится хотя бы тот кудрявый чурбан…

– Чем вы можете мотивировать своё агрессивное поведение? – подскочив на месте, осведомилась белая коса.

Я открыл свой беззубый рот:

– Пора… Мне пора… пора… пора…

Из записей А. П. М

Вход в пещеру не был замурован. А. П. М. сам не захотел выйти. Возможно, ещё тогда у него начало развиваться психическое заболевание. Полагаю, это мания преследования, неизбежная для гения. Мы видим, насколько агрессивным по отношению к людям стал некогда знаменитый писатель. Создаётся впечатление, что в каждом человеке он видел врага, пытающегося ему навредить. На фоне нервного расстройства, несчастный больше не мог жить в обществе…

Из показаний психиатра

Когда мы вошли, вместо утончённого мужчины увидели иссохшего старика с ожесточённым взглядом и трясущейся головой. Он не отвечал на наши вопросы, всё время рычал, молотил кулаками по полу, хватался за чьи-то ноги. Это был уже не прославленный писатель, а жалкая пародия на человека.

Он не мог ходить – только ползал. Кивком головы или отчаянным стоном выказывал одобрение или раздражение. Жену он не узнал и презрительным рычанием дал понять, что её общество ему неприятно. Зато на психиатра отреагировал бурно, с хохотом. Как будто согласился лечь в больницу. В первый же день стащил у доктора бумагу и ручку. Пока писал, плечи дрожали, сухие губы тонули в мрачной ухмылке. Я уже наверняка знал, что он не даст мне никакого интервью, но почему-то приходил… снова и снова. Судьба А. П. М. заинтересовала меня. Да и он меня как будто терпел. Почувствовав, что умирает, писатель позвал меня и отдал свои записи. Я посчитал себя продолжателем дела безумного гения и занялся его романом…

«Дневник одного журналиста», 20** год