Kitobni o'qish: «Дорога правды»

Животные – это такие твари, хуже которых только человек.

Георгий Александров

Посвящается моим родителям.

Мам, пап, спасибо, что вы всегда рядом.

Я вас очень люблю.

Пролог

– Ты все еще здесь? Быстрее, Терри не любит ждать… Или ты уже забыла?

Забыла ли я? Конечно нет. Разве можно забыть боль, которая мучала тебя целую ночь, отдаваясь во всем теле, начиная с головы и заканчивая теми частями тела, которые не должны болеть у девятилетнего ребенка? Не успевшего освежевать подстреленных взрослыми мелких лесных грызунов, а то и вовсе получившего с утра оплеуху, только лишь за то, что задремал после буйства, устроенного внизу мужчинами, которые только и дожидались дня, когда « наконец соберутся для серьезного разговора.

– Что за чертовщина, ты что, оглохла, девочка? – грозный, хриплый от слишком крепкого табака голос раздался прямо над ухом и принес с собой еловый запах, исходивший от дубленки, пропитанной потом и старым одеколоном, которые смешался в тошнотворный «аромат». – Этот промах может стать последней каплей, не заставляй меня разочаровываться в тебе, Анда, – тяжелая обветренная рука легла на плечо, придавливая к полу давая понять, что это было последнее предупреждение.

«Не заставляй меня разочаровываться… Не заставляй…»

– Да, Джон, я тебя не разочарую.

Глава 1

Анда

Девять лет спустя

Ветер. Треск веток. Запах осенней листвы, которая хрустит под ногами при малейшем движении.

Я не могу потерять ее и сегодня…

Если к вечеру я не вернусь с лисицей, дедушка и его дружки оставят меня ночевать на улице, чего, конечно, мне и так не избежать. Ведь он стал настолько стар, что сам не помнит того, о чем рассказывает всем подряд: серые лисицы становятся активными к закату, а в дневное время они предпочитают отдыхать и прятаться в своих норах, а иногда взбираться на деревья. Да, новость о том, что лиса может залезть на дерево в случае опасности или для отдыха, не очень вдохновляла. Как и навязчивая ежедневная мысль, что это животное придется убить.

Все свои детство и юность я провела в рыбацком доме своего дедушки, который взял меня к себе на попечение после несчастного случая с моими родителями. Впрочем, этот случай уже не казался «несчастным», ведь они были «виновны в случившимся сами» – именно так написали большими буквами в газете, разлетевшейся по их городу за считанные часы, а до нас дошедшую спустя день.

Старик не разрешал мне читать ее ни «до», ни «после». Об их смерти я узнала от странной, но добродушной женщины в очках, с черными волосами, завивающимися в маленькие пружинки. Она приехала в тот день рано утром, забрав мою сумку с собранными накануне вещами и меня вместе с ней от друзей родителей, первым же самолетом привезла сюда. Я еще не ожидала никакого подвоха и с озорством тараторила про новый город, в котором мне предстояло жить, угадывая какой он: большой или маленький, теплый или холодный, не зная, что мое будущее уже предрешено. Та монотонно отвечала, не зная, как поделикатнее сообщить, что я в одночасье осталась сиротой. Газету, с новостью, ставшей сенсацией в Колд-Лейке, я и в глаза не видела. Какое это имело значение? Дали бы мне кусок бумаги с отпечатанными буквами или просто рассказали все, как есть, суть осталась бы прежней: я осталась одна и направлялась в незнакомую страну. .

В нашем доме постоянно бывали гости.. Говоря «нашего», я имею в виду «его» дома. Для меня он перестал таковым быть, когда в ответ на все свои простые повседневные действия, я стала встречать постоянное рукоприкладство со стороны старика. В конце концов мне надоело. Стало ясно – либо он, либо я. И я стала ждать момента, чтобы убраться подальше.. Появись шанс, и это случилось бы быстрее, чем Джон успел бы выговорить внятно слово «дьявол», которым бросался порой так часто, будто других в его голове уже не осталось..

Джон… Он велел называть себя так. Никаких «дедушек» и никаких соплей – это мой родственник объяснил при первой же встрече, когда встречал меня на пороге своего ветхого дома и стоял надо мной с куском вяленой оленины в руке. Увидев «того самого» человека, которого я представляла совсем иначе, я уже не считала ту женщину неприятной и была бы рада остаться с ней, но он лишь подтолкнул меня в дом и, сухо распрощавшись, запер дверь, будто бы и не ждал вовсе. А может, просто позабыл… Но я не заметила ни горя, ни хотя бы грусти от потери сына, моего отца, в его глазах. Ни тогда, никогда-либо после.

Поначалу я пробовала заводить разговоры о папе, но каждый раз получала грубую затрещину как напоминание о том, что эта тема под запретом, а я напрошусь на неприятности, если не прекращу. Я умолкала, а позже, по детской наивности, начинала снова, будто бы пробуя дедушкино настроение на вкус. Если он просто выругается, то день будет ничем не примечательный, без конфликтов из – за моего так называемого «шального поведения», а если замахивается, значит, жди беды. Замахиваться он стал все чаще, поэтому я стала больше молчать, мне не хотелось «расстраивать» его – так я это называла. Но мне было девять лет, и я верила, что все обязательно наладится.

Самое противное и страшное – думать, будто всему виной твои же родители, которых якобы задрал черный медведь, когда те, приехав на новое место, решили прогуляться по округе. Какая разразилась трагедия, когда стало известно о смерти молодой пары, у которых осталась дочка в Виннипеге… Для большинства это казалось нелепой случайностью, но порой у меня закрадывались подозрения, что все было не так банально, как говорили в новостях. С каждым годом, после очередной встряски от дедушки, все чаще возникал вопрос: как далеко он может зайти? Мне было тяжело думать, что точно такой же «радушный прием» мог ожидать и мою маму, когда она только познакомилась со своим свекром. Относился ли Джон так ко всем представителям женского пола или его вспыльчивость была выборочна – этого мне узнать пока не доводилось. Но его диктаторские замашки явно не способствовали моему психическому здоровью. Возможно ли, что в тот день старик просто не остановил моих родителей, не предостерег, и поэтому отправил прямиком навстречу смерти? Или они, по его мнению, как взрослые люди должны были понимать, что здесь не город, и опасным животным будет бездомная дворняга, а трехсоткилограммовый барибал, который как раз вышел из спячки и готов принять за добычу что угодно..

Но, честно говоря, за все время, проведенное здесь, я и обычного-то медведя не видела, не говоря уже о «лесном дьяволе». Впрочем, от северной стороны леса все же далековато, мало ли, что могло оттуда выскочить…

Опаленное чувством несправедливости, мое сознание сразу же стремилось найти любые доводы, чтобы обернуть всее против Джона. Он становился в моих глазах виновным во всем. Но, спустя время, все вскипевшие и нахлынувшие от обиды мысли утихали, оставляя после себя лишь неприятный осадок. Который, однако, все копился и копился с годами.

Если посмотреть на этого старика со стороны, то он вовсе не показался таким, какой есть на самом деле: раздражительным, агрессивным… Но даже не это пугало меня в нем. Каждый раз, возвращаясь в дом, я поражалась его мелочной мстительности, не понимая, что происходит с этим человеком. Спокойный еще мгновение назад, он мог тут же обернуться монстром, готовым заставить любого «поплатиться за поступки» – иными словами, за все, что пришлось ему не по душе. Что еще я могла бы сказать про своего «деда»? Пожалуй, лишь то, что, несмотря на свой характер, он способен испытывать страх. Хотя иногда, в случае опасности или непредвиденной ситуации, в его глазах мелькала паника, и уже это радовало меня. Радовало, что даже у этого монстра есть слабые места.

Солнце еще было высоко в небе, когда я нашла одну лисью нору в восточной части леса, там, где был небольшой холмик между лиственными деревьями – они отлично прятали логово от глаз людей и других лесных хищников. При виде его в моей груди остро кольнуло от одного и того же чувства – разочарования. За себя и за животных. За себя, потому что внимательно слушала деда и научилась «читать» даже самые запутанные следы его очередных «трофеев», а за животных – что они не умеют лучше прятаться сами и скрывать свои убежища надежнее.

Эта болезненная душевная тяжесть была еще хуже, чем телесная боль от наказаний Джона.

Впервые, когда тот принес и положил на лакированный кухонный стол нескольких крольчат, у которых были выколоты глаза, я расплакалась, и меня стошнило. Не потому, что я испугалась, мне просто стало жалко и противно. В тот момент я подумала, что Джон поймет и пожалеет, что показал их мне. Но едва я успокоилась и вернулась на кухню, он проронил лишь одну фразу:

– Не позорь меня! Ты же не хочешь, чтобы Терри пришел и увидел, как ты распустила здесь сопли?!?

За этим последовал удар, который, как первый «трофей», останется в моей голове на всю жизнь. Щека тогда болела сильнее некуда, она распухла и стала лилового оттенка. Я думала, что умру, ведь меня никогда раньше не били, тем более по лицу. Но спустя несколько дней синяк стал выглядеть лучше, и я успокоилась, но ненадолго. Пусть не каждый день, но раз в месяц Джон распускал руки, и у меня оставалось «напоминание» о допущенной ошибке, которые относились к работе с добытой им дичью: там шкуру разрезала не так, здесь слишком долго возилась, не до конца выпотрошила…

Все это – будто страшные истории, которые можно прочитать и забыть, но все же это была моя жизнь и, казалось, этот кошмар никогда не кончится. Но нет, всему есть конец.

Терри. Терри. Терри…

Это имя мелькало чаще остальных из числа его знакомых, о которых я когда-либо слышала, а их было предостаточно. Джон, бывало, проговаривал себе под нос имена, которые писал на почтовых упаковочных пакетах, и я определенно знала – все те, кого он называл, были мне незнакомы.

Ах, да, еще один момент.

Если мой дед был трусом и старался маскировать это, то я была врушкой, и тоже скрывала… Или, по крайней мере, старалась сделать все для этого возможное.

Помню, одним летним днем, после дождя, когда на улице появились первые комары, я сидела на прогнившем дощатом полу веранды и чистила рыбу. Руки были все в мелких порезах и ранках, потому что нож Джон дал мне тупой. Легче было бы очистить ее канцелярским ножом, но тот, конечно же, как назло куда-то делся, да и не удалось бы сделать это незаметно. Если Джон сказал ножом – значит, ножом, а то можно и без него остаться, и без ужина. Стараясь выполнить свою работу как можно быстрее, я изредка поглядывала на установленные дедом ловушки для кроликов, которые он припрятал и замаскировал ветками ели. Конечно, рядом с домом никто особо не пробегал, но в тех редких случаях, когда какое-нибудь глупое животное и появлялось, то сразу же попадалось на уловки старика. Вот и сегодня, когда я закончила с чешуей, мой взгляд привлекло движение и глухой стук упавшей корзинки, которая накрыла сверху несчастное создание.

Кинув быстрый взгляд на дверь и досчитав до десяти, а потом еще до пятнадцати и убедившись, что на звук никто не явится, я осторожно положила рыбу и кинулась к пойманному животному. Корзинка дергалась и подскакивала, но была слишком тяжела, чтобы скинуть ее и выбраться. Приподняв ее немного и взяв на руки несчастного кролика, я поспешила скрыться за домом, в той части, где не было окон, чтобы можно было отпустить зверька в лес. Стараясь тихо ступать по усыпанной сухими ветками земле, я опустила серый комочек на землю, и тот сразу кинулся обратно в чащу. Улыбнувшись ему вслед, я услышала, как дверь приоткрылась, и оттуда, прихрамывая, вышел Джон.

– Анда! Что за…

Вот теперь мне точно было несдобровать. Побег кролика был очевиден, и нужно было срочно придумать правдоподобную ложь, только это мало чем помогло бы. Ошибка номер один уже появилась на счету в тот момент, когда я положила рыбу на пол, и за это наказания не избежать.

Я скорее подбежала к побагровевшему от злости деду и постаралась принять как можно более уверенный вид. .

– Что это за черт, Анда?! Где животное? – яростные, пропитанные злобой, словно вытекающая из дерева сосновая смола, слова резали вечернее спокойствие.

– Я хотела позвать вас, Джон, но, когда он начал убегать, подумала, что легче будет его пристрелить, –мои слова прозвучали неожиданно убедительно , теперь самое главное – не извиняться. Это была бы ошибка. Извиняться следовало лишь в том случае, если он начинает заикаться, а то подумает, что моя вина здесь все же есть, а ее нет… – «Спокойней, Анда… Дыши…»

Старик еще несколько секунд буравил то ловушку, то меня взглядом. Я уже было подумала, что он спросит, где же мне удалось взять ружье, из-за чего все во мне тряслось, словно я сама – загнанный зверек. Но, похоже, в доме его ждали дела более важные, чем девчонка, которая гоняется за очередным кроликом, и, ко всему прочему, отвлекает от работы и будто сама получает удовольствие от наказаний. Поэтому он лишь пнул корзину и, сплюнув под ноги, сказал:

– Поставь новую и унеси рыбу с веранды, сегодня останешься без уж… Уж-жина, – его лицо перекосилось в искаженную гримасу, которая, как и заикание, стала проявляться у него довольно часто, куда чаще, чем раньше. Невнятное произношение и затрудненный выговор стали заметны совсем недавно. Если раньше я могла не обращать на все это внимания, то теперь в разговоре встречались слова, которые было совсем трудно разобрать из-за его заплетающегося языка.

Сейчас же я думала лишь об одном.

Ужин – четыре буквы, а включают в себя так много, но не больше, чем жизнь одного маленького кролика.

Стараясь скрыть победную улыбку, я склонила голову и кивнула, про себя начиная вести счет.

Один – ноль, и сегодня победа была за мной.

Глава 2

Анда

Наступило утро следующего дня. Долго ли я не могла подготовить себя к тому, что совершу? Да. Почему? Ведь для меня это должно быть привычным делом, животные – это еда и мех, они для того и созданы Господом, чтобы помогать людям и дарить им все необходимое для выживания. Так говорит мой чокнутый родственничек, который, если призадуматься, тоже представляет из себя лишь мясо и кожу, так что лучше бы ему держать язык за зубами.

Убийство животных – это грех для меня, если животное не нападает само и не представляет опасности, и я уверена, что никогда не смогу от него отмыться и очиститься. С того дня, когда я отпустила первого кролика, прошло шесть лет, и за эти годы наш с дедом « счет» был равен приблизительно пятидесяти к ста. К моему горькому сожалению, иногда я замечала их слишком поздно, чтобы успеть спасти. . Раньше Джон уходил ловить рыбу или ставить капкан на кабана, но со временем стал все чаще и чаще оставался дома, а это означало, что проверять ловушки и силки вокруг он стал сам.

Каково же было мое отчаяние, когда я, возвращаясь, обнаруживала если не «того самого» спасенного зверька, то обязательно лежащего на кухонном столе в ожидании своей скорой кончины – другой несчастный. Слезы были невидимыми, а крик отчаяния беззвучным…

Я поднялась с земли и разминая затекшие и озябшие после ночи ноги и руки, поплотнее запахнула свою протертую в некоторых местах куртку из кожи оленя. Отвращение от того, что приходилось надевать снятую с живого существа кожу, преследовало всегда, пока нужна была одежда, но делать было нечего. Если не хочешь замерзнуть, нужно было молча, стиснув зубы и задвинув подальше все свои чувства носить, что есть, а точнее то, что сошьешь себе сама. О поездке в ближайший город не могло быть и речи, как и об обучении, мысли о котором быстротечно пронеслись мимо, оставив лишь смутные представления: как могла бы сложиться жизнь, если бы все обстояло иначе. Осень в этих краях была не столько холодная, сколько влажная, когда каждое утро пронизывает сырость, которая поднимается от земли и оставляет за собой туман почти на весь день. . Вот и сегодня так же –непроглядная дымка тумана вилась над землей, скрывая дорогу до дома. Любой человек, оказавшись впервые в этих лесах, подумал бы, что отсюда легко выбраться, но нет, они непроходимы и бескрайни.

В детстве я часто интересовалась у Джона, где мы находимся, но тот всегда отвечал одинаково: лес – наш дом, цени свой дом, и Господь будет ценить тебя. Я знала одно, что с той женщиной… Мари, мы направлялись в Канаду, в городок под названием Колд-Лейк. Я даже видела вывеску у въезда, а когда мы переселив серый автомобиль размером чуть меньше автобуса, я сразу же потеряла дорогу и ориентир. Когда мы выехали за пределы города и направились в сторону лесной тропы, которая, как змея, извивалась и вела нас по глухим лесам и полям. Я, возможно, и запомнила бы дорогу, но к тому моменту, как мы прибыли на место, и женщина попросила водителя подождать несколько минут я уже спала, видимо, сильно утомилась с дороги. Неудивительно, ведь такой долгожданный перелет разбил меня на кусочки, и почти весь путь над бескрайним небом я проплакала.

Имя моей наставницы из детского дома всплыло неожиданно, после случая, когда я случайно нашла фотографию со своими друзьями из Виннипега. Там стояла дата: двадцатое апреля, две тысячи пятнадцатый год. Плохо помню этот момент, но на фотографии я улыбалась, не во все лицо, конечно, но все же… Тогда я еще не знала, что дедушка неодобрительно отнесется к этой находке (как же иначе), и я показала ему. Позже она послужила розжигом для уличного костра, на котором он приготовил жаркое. С тех пор я научилась надежно прятать самые дорогие для себя вещи. Например, блокнот, в котором я рисовала с мамой в детстве – он был мне очень дорог, все наши смешные каракули и рисунки хранились на его страницах. А еще детское кольцо, которое со временем стало мало. Папа подарил его просто так, а может, и за что-то – я не могу сказать. Немного повзрослев, я разрезала старый кожаный ремень, найденный в сарае, на мелкие полоски, и сплела из него шнурок – на браслет, куда и повесила кольцо, ставшее для пальца совсем крошечным. Эту безделушку удобно прятать под рукавами кофты, а вот летом приходилось хитрить, чтобы оставить свое сокровище незаметным.

Казалось бы, все счастливые моменты должны были остаться в подсознании, но у меня не было ничего, ни одной зацепки о моей прошлой жизни. Только мелкие фрагменты, которые я иногда прокручивала в голове столько раз на дню, что она начинала болеть, а мысли сбивались в кучу. Тогда мне приходилось немного остыть и продолжать делать свою рутинную бытовую работу, которая была готова для меня заранее.

Подняв с земли рюкзак и повесив за спину двуствольное ружье, отданное дедом для грязной работы, я тяжело вздохнула и посмотрела за деревья, в сторону Солнца, которое медленно поднималось и освещало кроны деревьев. Красиво, жаль, что за красотой скрывается весь тот кошмар, который приходится совершать. Стараясь не смотреть на застреленную лисицу, я подняла ее за хвост и опустила в мешок, специально приготовленный «заботливым» дедушкой для зверя. Эта лисица была небольшой, значительно меньше, чем та, о которой говорил Джон. Если он сказал, что она приблизительно весит футов четырнадцать, то эта была футов семь-восемь. Такой вес подойдет для того, чтобы удовлетворить его, но не даст разозлиться и послать еще за одной. Хотя бы не в ближайшее время, тут не угадаешь.

Один раз я пыталась немного схитрить и принесла вместо указанных трех зайцев всего лишь одного, но крупного. Он забрал его, но велел принести еще и крольчат, которых он заметил, когда проходил на другом берегу под кустистым оврагом. Вот тогда я заплакала по-настоящему. Всю дорогу до кроличьей норы из глаз катились слезы, и раздавались мое завывания, казалось, что это крольчиха плачет по своим малышам. Когда же мне удалось поймать один пушистый комочек, я гладила и гладила его, я знала, что ничем не помогу: отнести в лес не получится, а спрятать тем более. Джон все видел, он перестал мне доверять, когда заметил, что я подолгу стала выполнять его работу, и все реже прихожу с пойманной дичью. Это не входило в его планы, ведь он должен был продать ее в кратчайшие сроки своим заезжим друзьям из города. И поэтому он стал за мной следить.

Я слышала, как позади он пробирается грузными шагами по кустам , сопровождающимися ругательствами, но мне было все равно, в тот момент я хотела остаться с несчастными существами и видеть все, что сотворит с ними этот безжалостный человек Я пробыла там до самого конца, даже когда он подошел и оттолкнул меня, от чего я едва не расшибла себе голову о поваленный ствол дерева. Он взял каждого кролика и умертвил так легко, будто это всегда были бездыханные тельца, а не живые создания. Когда его мешок был наполнен, а сам он успокоился, мне оставалось лишь ждать дальнейших его действий. Джон развернулся, положил мешок и наклонился ко мне так близко, что я могла ощутить его зловонное дыхание, видеть почерневшие зубы и бегающие злые глаза.

– Ты дурная девчонка, я сразу понял это, – приговаривал он и качал головой, – твои родители плохо тебя воспитали. Говорил же я им, что добром это не кончится, а они не слушали. Теперь мне все разгребать.

С этими словами он ушел, а я уже подумала, что легко отделалась, но, когда вся заплаканная и чумазая пришла к дому, тот был закрыт, а изнутри раздавались громыхающие звуки . Было бесполезно проситься внутрь, но и сидеть на улице мне не хотелось. Мало ли, кто мог выйти из лесной чащи. Конечно, сюда мало кто забредал, кроме мелких зверьков, но опасаться все же стоило. Всегда приходилось выжидать момент между «подождать» и «извиниться». После часа пребывания на воздухе, я жалобно попросила простить меня и, после нескольких униженных попыток, наконец – то смогла попасть внутрь, отделавшись парой тычков.

Стараясь не споткнуться и не распластаться на влажной земле, я осторожно выбирала дорогу. Ноги сами вели меня к дому, будто торопясь доставить свою хозяйку в тепло и дать ей немного подкрепиться. Сегодня вторник – узнала я это по календарю в дедушкином столе, который он забыл закрыть на ключ. Улучив момент, я не упустила возможности полазить там и нашла много старого барахла: пустые ручки, ржавые монетки, спички без коробка, несколько патронов пятого калибра… Но по-настоящему стоящей находкой стал маленький, пожелтевший и обгоревший в одном месте календарь с картинкой моря и пальм. Воспоминания об очень похожем пейзаже, такие же смутные, как если долго смотреть на яркий свет: мама улыбается, а папа закапывает меня в теплый песок. Вот мы смеемся, вот теплая вода лижет наши пятки и приносит из глубин мелкие ракушки, словно даря нам воспоминания об этом дне, но я почти все позабыла и ненавижу себя за это.

Дом располагался на расчищенной полянке между редкими деревьями, перед ним протекала река, несущая белую пену потоками обманчиво спокойными: если упадешь, без сомнений, уже не выплывешь.

Отличное место для проживания со стариком, который готов рукоприкладствовать под любым предлогом .

Перешагивая через кочки и расставленные силки, я начала продираться ко входу. Джон сидел на пне у самодельного стола и выбивал отбойником на свежей блестящей коже окружности для шнуровки. Всегда удивляюсь, откуда у такого отшельника, как мой дедушка, есть знакомые и друзья, которые готовы заплатить приличную сумму за его товар. Конечно, поспорить тяжело, его заготовки и вправду хороши, но я ему об этом никогда не скажу. Ноги стерлись и промокли, хотелось быстрее просушить носки и что-нибудь съесть. Тем более, я не ела нормальной еды уже несколько дней, перебиваясь «сухими остатками» прошедших дней.

– Стол занят, – ему даже не нужно было поворачиваться, чтобы узнать, что я вернулась, и не нужно было смотреть, чтобы убедиться, что не с пустыми руками. Он знает – я не посмела бы вернуться «пустой».

– Хорошо, я сделаю все на веран…

– После тебя вечно все заляпано кровью, – он немного повернул голову и застыл. – Иди к ручью и нож с собой возьми.

Ручей. Немногим лучше, чем остаться здесь, с ним, и едва дышать при каждом его пронизывающем взгляде. Когда я еще не умела свежевать дичь правильно, то делала множество ошибок, которые за несколько ударов по рукам научилась быстро исправлять. Мне нравилось работать в тишине одиночестве, но, если же Джон был поблизости и проходил будто невзначай мимо меня, то даже тогда не так сильно напрягалась, как раньше. Но, если честно, оставаясь одна, я очищала шкуру и мясо, как было удобнее и быстрее, не хотелось долго возиться со всем этим кошмаром. Летом мне нравилось сидеть у ручья, но сегодня, после ночного похода, эта идея мне не улыбалась. Носки противно прилипли к ногам и при каждом движении напоминали о том, чтобы я их сняла и просушила, а на рукавах куртки темнели пятна от влажной земли, которые мне еще предстояло оттереть.

Я поудобнее обхватила мешок и хотела было сначала войти в дом, чтобы сменить обувь на сухую.

– Ты куда это? – Джон развернулся, так и продолжая держать в руках молоток, ручка которого от времени раскололась и стала неровной, глаза его прищурились, а губы сжались под бородой. – Сегодня ко мне заглянут друзья, надо закончить все побыстрее. Сколько она весит? Четырнадцать?

Ладони немного вспотели от напряжения, а в горле стоял неприятный привкус тревоги. Так всегда: стоит ему переключить внимание, как все мои чувства обостряются, а тело напрягается, словно я голодная пума, готовая вот-вот прыгнуть и разорвать никчемного старика. Иногда в моей голове рождались мысли, которые приносили удовлетворение после попыток Джона наказать меня. Когда его удары или ругательства прекращались, я выдумывала, как случайность могла бы «наказать» его за меня.. Представляла, как он идет по лесу и нечаянно проваливается в глубокою нору, из которой уже не может выбраться, или же я запираю дверь, а он всю ночь скитается на улице, когда в темноте раздается вой и близкое рычание, но спрятаться негде… И тогда я позволяла себе немного успокоиться, выплеснув свой гнев через фантазии. Но всегда вставал вопрос: а смогла бы я по-настоящему дать своему деду отпор и ударить в ответ? Мои родители точно не хотели бы, чтобы я била его, ведь не поехали бы они к нему в гости, зная, какой он монстр. Но, с другой стороны, насколько сам Джон раскрывался перед ними и показывал себя «настоящего» – это осталось навсегда тайной.. Поэтому я поступала так, как подсказывало сердце: ради родителей я должна была выдержать все и попробовать уехать отсюда. Сколько бы я ни злилась, сколько бы ни ненавидела этого старого дьявола, все мысли могли оставаться только лишь мыслями и не более.

– У тебя что-то есть для меня, Анда, или ты решила меня расстроить? – его голос стал более угрожающим, а тело приняло напряжено-нападающую позу. Сейчас между нами происходила демонстративная «схватка» двух хищников, один из которых в итоге проиграет, и покажет смирение и получит пощаду. Но стоит выпустить когти и показать характер – ты проиграл.

Со временем его карие глаза и выцвели до совсем тусклого оттенка , а морщины, словно множество ручейков, пересекали лицо – и как же мне хотелось, чтобы это были следы от заразительного смеха или от широкой улыбки, которые он дарил всем, когда спешил на работу или возвращался домой к своей семье, будучи молодым. Но нет, это была просто старость, а не приятные воспоминания из прошлого. Не уверена, что он знал, что такое смех или радость. Может быть, порой он и улыбался, но каким-то своим мыслям, понятным ему одному Это выглядело немного пугающе, стоило мне застать его однажды внизу, когда он сидел в кресле и с легкой ухмылкой смотрел в пространство перед собой, а потом перевел взгляд на меня, и улыбка растаяла так же быстро, как и мелькнула. В тот день я старалась с ним не пересекаться.

Сейчас он мог выглядеть как обычный мужчина, который уже прожил свою счастливую жизнь и пытается чем-то занять свою старость, но глаза –зеркало души, так ведь? Может, раньше у этого человека и было то, что называют «душой» , но в какой-то момент она исчезла, оставив вместо себя оболочку, полную только злобы. .

– Восемь с половиной футов, никак не меньше, – я постаралась придать голосу уверенности, если поверю я – то и он поверит в мою ложь. – Хотите посмотреть?

У него немного дернулась щека, так бывало, когда он раздумывал и принимал решение, и сегодня удача сыграла в мою пользу. Он благодушно отмахнулся, сказав лишь, чтобы к десяти все уже было готово к отправке, а я сидела у себя.

Мельком взглянув на дверцу дома, я закинула мешок на плечо и пошла в сторону воды.