Kitobni o'qish: «Мёртвые возвращаются»

Shrift:

Christoffer Lamøy

HJEMSØKT

Cover illustration by Martin Ernstsen

Пролог

Папа ногой притворяет дверь в спальню. Она не закрывается до конца, и в комнату проникает узкая полоска света.

– Не уходи! – пронзительно кричит маленькая девочка. Растрёпанные рыжие волосы падают ей на лицо. – Папочка, пожалуйста, не уходи!

Он просовывает голову в дверь. Девочка плотно кутается в одеяло, но всё её тело сотрясает дрожь.

– Что случилось, радость моя?

– Мне страшно, – шепчет она.

– Хочешь, проверю, нет ли кого под кроватью?

Девочка мотает головой:

– Нет, там никого нет.

– Тогда кого же ты боишься?

На папу смотрят большие зелёные глаза.

– Герхарда, – шепчет девочка.

Папа тяжело вздыхает, подходит к ней, включает лампу на тумбочке и садится на край кровати:

– Где ты слышала это имя? – Его голос внезапно становится серьёзным. Девочка не отвечает, и папа гладит её по волосам. – Где ты слышала это имя? – повторяет он спокойнее.

– В школе, – отвечает она.

Папа наклоняется и целует её в лоб.

– Герхарда больше нет, – говорит он. – Слышишь меня? Его больше нет.

Она зажмуривается, как будто ей в голову пришла какая-то неожиданная мысль, и хватает папу за руку:

– А это правда?

– Что?

– Что он убивает маленьких детей?

Глава 1

– Что скажешь, Хенрик? – спрашивает папа.

Его лицо озаряется светом, он полон ожиданий, как ребёнок, который готовится открыть первый рождественский подарок.

– Ну, он вроде как… – Я останавливаюсь на полуслове и оглядываю поляну величиной с футбольное поле. Гравийная дорожка вьётся по склону к вершине холма. Там, наверху, стоит дом – громоздкий белый великан. – Ну, он вроде как б-большой.

Папа смеётся, но совершенно не обидно. Его смех звучит мило и добродушно. Папа никогда не шутит над моим заиканием.

Он не спеша возвращается к грузовику, который привёз вещи, а я стою и смотрю на наш новый дом, на обшарпанные белые стены и тёмные окна. Непонятно, почему меня потряхивает. Волоски на руках встают дыбом.

Я вздрагиваю, когда из кошачьей переноски раздаётся грохот. Нала мяукает и таращит огромные глаза, как будто ей от меня что-то нужно. Это не кошка, а громадный и толстый танк.

– Всё хорошо, – шепчу я ей и в тот же миг слышу папин голос:

– Иди посмотри на новый дом, Гард!

Мама и папа стоят рядом с Гардом, моим младшим братом. Он сидит в машине с комиксом в руках и не желает выходить.

– Не-е-е-ет, – тянет он своим тонким капризным голосом, словно ему три года, а не семь.

– Пожалуйста, Гард, выходи, – говорит папа.

– Не-е-е-ет!

Мой младший брат змеёй извивается на сиденье. Папа качает головой и идёт ко мне. В каждой руке у него по чемодану.

– Гард сам решит, когда ему выходить из машины. Дадим ему время, – говорит папа – главным образом, самому себе. Он останавливается и, запрокинув голову, смотрит на громадное строение. – Ну что, босс, готов въехать в новый дом?

– Ага, – киваю я.

Из кошачьей переноски снова доносится шум, и папа наклоняется, чтобы её открыть.

– Думаешь, можно вот так просто взять и выпустить кошку? Разве мы не должны сначала приучить её к этому месту – вдруг она заблудится?

– Не волнуйся, – отвечает папа, и в этот миг кошка вырывается на свободу. – Кошки способны сами о себе позаботиться.

Нала ласково трётся о мои ноги и мурлычет. Потом направляется по подъездной дорожке к белому штакетному забору, окружающему участок, останавливается – и вдруг, внезапно подпрыгнув, исчезает в просвете между двумя штакетинами, как будто точно знает, куда ей надо.

Мы с папой поднимаемся по холму к нашему новому дому. Громадина возвышается прямо перед нами.

– Лодочная улица, тридцать семь, – сообщает папа, когда мы забираемся на холм.

– Белый и холодный, – шепчу я.

Наши глаза встречаются, папа хмурится. Он ставит чемоданы на землю, подходит к стене и проводит рукой по гладким, покрытым белой краской доскам. Краска на старых стенах в некоторых местах вот-вот облетит. С близкого расстояния дом кажется ещё больше. Мне приходится сильно запрокинуть голову, чтобы увидеть второй этаж. Судя по окнам, расположенным совсем близко к земле, в доме есть подвал.

– Вот чёрт, – говорю я. – Это тебе не тесная квартирка в Осло. Ведь правда же?

Папа смеётся, а у меня от предвкушения сосёт под ложечкой. Я неделями ждал этого дня, и мне глубоко плевать, что от вида этого дома у меня мурашки бегут по коже. Я радуюсь. Две недели назад я распрощался со своими бывшими одноклассниками и не скучаю ни по кому из них. Та банда – это уже история. Город Ботсвик, Северная Норвегия и этот дом – вот моя новая жизнь. Я знаю, всё будет хорошо.

– Давно его не красили, – говорит папа. – Летом займёмся. Может, вы с Гардом мне поможете?

– Да, – киваю я, хотя прекрасно знаю, что помогать придётся мне одному. Гард такими вещами не занимается.

– Скоро мы уже зайдём в дом? – спрашивает мама. Она стоит у машины рядом с Гардом и дрожит от ветра. Гард выбрался наружу. Мне в глаза бросается мамина правая рука. Она расслаблена, ладонь повёрнута в сторону Гарда. Мама как будто надеется, что Гард возьмёт её за руку.

– Ключи у тебя, – отвечает папа.

Мама копается в карманах, находит ключи и садится на корточки перед Гардом:

– Хочешь первым открыть наш новый дом?

Гард поглощён своим комиксом и не обращает на неё внимания. Она повторяет свой вопрос, и на этот раз кладёт руку ему на плечо.

Гар стряхивает мамину руку, отходит на пару шагов в сторону и огрызается:

– Нет!

– А ты знаешь какие-нибудь другие слова, кроме «нет», Гард? – спрашиваю я.

Дыхание тяжёлое, взгляд непокорный. Гард похож на испуганного зверя, и мне больно смотреть на маму. Она поднимает ладони вверх, словно хочет извиниться.

– Я не хотела, Гард, – говорит она. – Прости.

– Ты ничего плохого не сделала, – протестую я, хотя мы оба знаем, что мой младший брат ненавидит, когда его трогают.

Но мои слова не имеют для мамы никакого значения, она не отрывает глаз от Гарда.

– Оставь парня в покое, Маргарет, – говорит папа. Он берёт ключи и поднимается по крыльцу к двери.

Папа отпирает дверь, и я бросаю последний взгляд на высокий белый фасад. Мне вдруг приходит в голову, что другие дома на этой улице не похожи на наш. Большинство из них ниже и выкрашены в радостные цвета – зелёный, жёлтый или красный. Из-за ухоженных изгородей доносится детский смех, а если приглядеться, можно увидеть батуты, качели и бархатистые цветы. Такие дома встречают тебя с распростёртыми объятиями, думаю я. Они рады жильцам, приветливо машут и хотят, чтобы ты зашёл… Я снова с содроганием смотрю на наш новый холодный дом, который величественно возвышается над всей Лодочной улицей.

– Хенрик, ты идёшь? – спрашивает папа из-за двери.

Я медленно поднимаюсь по крыльцу и переступаю порог. Это же просто дом, говорю я себе, отделываясь от ощущения, что с этим местом что-то не так. Но напряжение и неприятное ощущение под ложечкой возвращаются, когда я вслед за папой вхожу в коридор.

– Гостиная, – объявляет папа. Он находит выключатель и зажигает люстру.

Комната по размерам напоминает спортивный зал. Мебель накрыта белыми ветхими простынями. Папа сдёргивает одну из них и отбрасывает назад. Ткань медленно опускается на пол. Перед нами коричневый диван.

– А чья это мебель?

– Наша, – говорит папа. В помещении с таким высоким потолком он кажется совсем маленьким. – Бывший владелец отдал нам всё. Он даже не захотел показать мне дом, когда мы оформляли покупку. Прислал ключи по почте.

Папа открывает обеденный стол, стулья и комод: он сдёргивает простыни, и они медленно опускаются на пол. Пыль кружится вокруг, как снег.

– Дом просто огромный, – говорю я.

Папа тихо посмеивается, и в этот момент в гостиную входит мама и ставит на пол большую сумку.

– Как думаешь, Хенрик, нам здесь будет хорошо?

– А з-знаешь, – отвечаю я, ещё раз оглядывая огромную гостиную, – думаю, да.

Глава 2

Следующие несколько часов мы распаковываем вещи. Гард, как обычно, не помогает. Мы перетаскиваем картонные коробки, а мой младший брат сидит на крыльце, погрузившись в свой комикс. Он вообще в курсе, что мы переехали? Знает ли он, что в этот момент мы заново начинаем нашу жизнь? Вряд ли. Ему совершенно безразлично, что происходит вокруг, и всякий раз, когда я несу в дом часть нашего груза, я перешагиваю через своего младшего брата.

– Подвинься! – говорю я в конце концов, но Гард не обращает на меня внимания.

Ничего нового. Для Гарда я невидим, как воздух. Наверняка я мог бы стрельнуть хлопушкой прямо у него перед носом, а он бы и не заметил. Во всяком случае, если бы это проделал я. Иногда я задумываюсь, известно ли ему, что у него есть старший брат.

– Гард, – говорю я, – очень тебя прошу: мне не занести коробки в дом, когда ты сидишь у меня на пути.

Он листает свой комикс.

– Подвинься, Гард!

Он по-прежнему меня не замечает или плюёт на меня. Не знаю. В тот самый миг, когда я собираюсь заорать на него, раздаётся покашливание папы. Он стоит в дверях, качает головой и посылает мне взгляд «не мучай Гарда».

– Но ведь он сидит и ничего не делает! – возмущаюсь я. – А мог бы помочь.

– Босс, а может, ты зайдёшь в дом и выберешь себе комнату? – спрашивает папа. – Уже поздно. Придётся разбирать вещи завтра. Комнату можешь выбрать любую. Даже Нала сможет жить в собственной комнате в этом громадном доме.

Гард даже не шелохнулся, когда я переступил через него.

В гостиной я нахожу коробку со своими личными вещами: одеждой, кое-какими книгами и игровой приставкой. Папа купил мне новый телевизор и сказал, что я могу поставить его в своей комнате.

Если в комнате есть телевизор и игровая приставка, то ведь точно можно будет поиграть в тишине и покое?

Я ставлю коробку на пол у двери, ведущей из гостиной, открываю её и уже собираюсь поднять коробку, как вдруг замираю: Гард в доме. Его босые ноги стучат по паркету. Топ-топ-топ! Я поворачиваюсь как раз в тот миг, когда Гард, возбуждённый и с выпученными глазами, стремглав проносится мимо меня в коридор. Я смотрю на него с неожиданным любопытством. Папа тоже.

Гард никогда так себя не ведёт.

– Ого, – говорит папа и подходит ко мне. – Что это с ним?

– Странно, – пожимаю плечами я.

Его маленькая фигурка в конце коридора поворачивает вправо и исчезает. Я иду следом за ним – и вижу лестницу. Я по-прежнему озадачен поведением Гарда. Обычно брат сидит и пялится в экран телевизора или в игру на мамином телефоне. Мне даже кажется, что я никогда не видел, как он бегает. Что это ему потребовалось так срочно выяснить?

Я ставлю ногу на первую ступеньку лестницы, а шаги Гарда уже стихли. Я останавливаюсь на площадке второго этажа и шарю правой рукой по стене, потому что мне кажется, что там самое место для выключателя. Я прав. Зажигается свет. В обе стороны простирается длинный коридор. Пол полностью покрыт ковролином. Голые стены прерываются дверями. Лампочки на потолке наверняка работают не как положено, отбрасывая лишь тусклый свет. Я смотрю налево и едва различаю конец коридора.

Одна из дверей открыта, я иду к ней, удивляясь, что пол под ногами скрипит – ведь он покрыт ковролином. Значит, вот как всё устроено в старых домах…

Я обнаруживаю Гарда в комнате с распахнутой дверью. Он сидит на кровати на белой простыне. Папа пришёл вслед за мной и встал рядом. Мы оба смотрим на Гарда, который внимательно изучает комнату. Его глаза под кудрявыми русыми локонами бегают туда-сюда – со шкафа на комод и обратно на шкаф. В конце концов он замечает нас.

– Я буду жить здесь, – заявляет мой младший брат, который всегда молчит. – Папа, я буду жить здесь! – Гард свирепо пялится на нас. Он не только говорит целыми предложениями, но и вообще говорит много – а ведь он не любит разговаривать. И манера речи необычная. Он совершенно уверен в себе, а это на него не похоже.

Папа ничего не отвечает, только с восторгом смотрит на Гарда. Вполне возможно, он удивился так же, как и в тот день, когда Гард произнёс своё первое слово. Ему было три года, и он выговорил «Нала», поглаживая кошку. Та была ещё совсем маленьким котёнком и непонимающе глазела на него. А вот мама плакала, и папа улыбался во весь рот. Я хорошо помню тот момент, он чётко отпечатался в моей памяти. Мама наверняка ждала его много месяцев, ждала именно этого мига, именно этого короткого слова.

– Да-да, конечно. Ты будешь жить здесь, Гард, – с удивлением отвечает папа и опускается на кровать рядом с ним.

Он вместе с Гардом оглядывает комнату, шкаф и комод. Может быть, папа думает о том же, о чём и я: что именно в этой комнате привлекло внимание моего брата? Что именно в этой комнате заставило Гарда говорить?

Я оставляю их в спальне Гарда и бреду по коридору, заглядывая во все комнаты, и в конце концов выбираю себе самую большую. Её стены выкрашены белой краской, окно выходит на фьорд, и заходящее солнце освещает пыльный пол. Окно спальни Гарда выходит на эту же сторону дома, но она кажется более тёмной, как будто серые стены отбрасывают дополнительные тени.

Я ложусь на кровать и вздыхаю. Я очень устал от переезда. Так и буду лежать много часов, уставившись в потолок. На улице светло, и я не понимаю, день сейчас или ночь. Неужели в этом огромном доме не сплю только я? Появятся ли у меня здесь друзья? От таких мыслей я испытываю чувство одиночества, но не только. Я полон надежд. Ведь не может же моя новая жизнь оказаться хуже прежней?

Глава 3

Следующим утром я долго сплю. Ближе к полудню папа предлагает мне сходить в магазин.

– Я даже не знаю, где здесь магазин.

Папа смеётся и разводит руками, словно хочет меня успокоить:

– Надо же, какой энтузиазм! Он тут недалеко, рядом с главной улицей. Мимо точно не пройдёшь.

Я огибаю картонные коробки, заполонившие гостиную, и выхожу из дома.

Солнце шпарит, и приходится прикрыть глаза рукой, чтобы рассмотреть все соседние дома. Живёт ли на Лодочной улице кто-нибудь из моих ровесников? Они такие же, как я? Может быть, у них тоже впереди целое лето и они не знают, чем заняться? Я сгораю от нетерпения. Только представьте: мы переехали сюда, к этому маленькому фьорду на этом маленьком острове.

Переезд на новое место – это начало чего-то нового.

В последние недели такая мысль много раз приходила мне в голову. Если уж на то пошло, то здесь никто обо мне ничего не знает. Правда, и в старой школе мало кто знал. Я вдруг вспоминаю последний день в своём бывшем классе, и меня наполняет пустота. Никто мне ничего не сказал. Никто не сказал: «Мы будем скучать по тебе, Хенрик. Мы будем скучать по твоим шуточкам. Мы будем скучать по твоему смеху. Удачи на новом месте!» Никто ни хрена не сказал, хотя мы столько лет проучились в одном классе. Даже учителя забыли, что я собираюсь переезжать: им не было до меня дела.

Но здесь я могу стать кем захочу.

В голове появляется яркая картина: я представляю, как вхожу в свою новую школу в Ботсвике в первый день после летних каникул. Я вижу, как толкаю двери двумя руками, будто ковбой в вестерне. Голова у меня поднята, спина прямая, как линейка. Я не тащусь по коридору медленными короткими шажками, а иду длинными уверенными шажищами, и каждый проносит меня на метр вперёд. Фантазия не унимается, и я позволяю ей разгуляться: я чувствую себя уверенно – чёрт, я так уверен в себе! – и тут замечаю стайку девчонок у шкафчиков. Они разглядывают меня, мои коричневые скейтерские кеды, мою толстовку и зачёсанные на левый пробор волосы. Девчонки быстро отворачиваются, краснеют и начинают шушукаться. «Кто это? – наверное, говорят они и, скорее всего, хихикают. – Кто этот новый парень в нашей школе?»

Меня вдохновляют такие мысли, вдохновляют фантазии о лучшей версии меня. О том человеке, который не теряется в толпе, а выделяется из неё.

Я иду по Лодочной улице в своей реальной жизни и вижу, как две маленькие девочки играют во что-то вроде пятнашек. Заметив меня, они замирают, отходят к краю дороги и таращатся во все глаза. Я прохожу мимо, глядя себе под ноги, и краснею от их внимания.

«Ты полный ноль, – слышу я голос в своей голове. – Ты не тот высокий темноволосый самоуверенный киногерой. Ты ноль, который никому не интересен. А если ты становишься кому-то интересен, то наверняка по не слишком приятному поводу».

Мне кажется, что девчонки смеются надо мной и моей бейсболкой, что они корчатся от смеха и ржут так сильно, что чуть не описываются. Я снимаю бейсболку и остаток пути несу её в руке.

Магазин находится в конце улицы на другой её стороне. Я читаю вывеску на стене.

Лавка Леннарта.
Сердцем с Ботсвиком с 1939

Я открываю дверь и вхожу, над головой звякает колокольчик, а из глубины помещения доносится мужской голос:

– Привет.

Я не отвечаю и направляюсь к холодильникам, достаю пакет молока и пару йогуртов – один для себя, другой для Гарда. Меньше всего мне хочется расстраивать маму отсутствием внимания к младшему брату. Потом подхожу к полкам с хлебом.

– Возьми этот. – Глухой голос раздаётся так неожиданно, что я вздрагиваю. Я поворачиваюсь и вижу пожилого мужчину, который протягивает мне зерновой хлеб. – Я пеку его сам, – объясняет он. – Во всём Ботсвике лучше не сыщешь!

Мужчина старый, но у него широкие плечи, здоровенные руки, а густые седые волосы торчат во все стороны – может даже показаться, что у него на голове шапка.

– Совсем свежий, – добавляет он с улыбкой, после чего вроде бы теряет ко мне интерес. Он разочарованно кладёт буханку обратно на полку и собирается повернуться ко мне спиной.

– Я в-возьму его.

Старик замирает на полдороге.

– Очень хорошо, – говорит он и с любопытством поглядывает на меня, пробивая товары на кассе. – Турист? Я тебя раньше не видел.

– Нет. Мы вчера переехали сюда.

– Переехали? – старик вскидывает брови. – Вы переехали в Ботсвик?

– Да, мы вчера в-въехали в наш дом.

– Понятно, – говорит он, продолжая изучать меня. – Видишь ли, люди переезжают сюда не часто. Мы не очень привыкли принимать новых соседей.

– Да?

– Да, – кивает он. – После закрытия фабрики в этом городе больше пустых домов, чем живых людей, а это говорит само за себя. Но добро пожаловать в Ботсвик, где лето – это лучший день в году, – он посмеивается над своей шуткой. – А в каком доме вы живёте?

– Здесь рядом, – отвечаю я. – Папа отсюда родом. Он вырос в Б-Б-Ботсвике.

– Да что ты говоришь!

Что-то есть в этом старике. Большие ручищи, добрые мягкие глаза… Мы стоим и болтаем, и внезапно я понимаю, что рассказываю ему о папе, которого зовут Гуннар, о том, что он будет учителем в школе, и о маме, которую зовут Маргарет, и о том, что она пишет картины и выставляет их в Осло, Тронхейме и Бергене. Слова потоком льются из меня, из какого-то места в моей голове.

Старик молчит. Он кивает и улыбается уголками губ. Судя по всему, ему нравится разговаривать со мной. И мне это не кажется.

– Значит, Гуннар наконец вернулся? – спрашивает он. – Ты похож на него, тебе говорили об этом? У тебя его глаза.

– Вы знаете моего папу?!

– Ооо, я прекрасно его знаю, хотя не видел много лет. Я его дядя.

Я озадаченно смотрю на старика. Мой рот открывается, но из него не вылетает ни звука.

– Я брат твоей бабушки. Ну, один из братьев: в нашей семье, знаешь ли, было десять детей.

– Но т-тогда вы мой…

– …двоюродный дедушка, – заканчивает он. – Точно. Неужели мир такой маленький? – Он улыбается, а я вспоминаю табличку у двери.

– Это в-вы Леннарт?

– Нет. Леннартом звали моего отца… – Он замолкает и задумывается. – Твоего прадедушку, вот кем он тебе приходится. Он держал этот магазин сорок два года, а я стал им заниматься, когда отец отправился в лучший мир. Меня зовут Улаф. – Улаф протягивает мне руку через прилавок.

Моя ладонь тонет в ней:

– Хенрик.

– Очень приятно, Хенрик! А вот теперь я сгораю от любопытства: какой же дом выбрал Гуннар для своего великого возвращения?

– Дом на вершине холма, вон там, – я указываю рукой, как будто у Улафа лазеры вместо глаз и он может видеть сквозь стену.

Улаф замолкает и поворачивается к окну. Он долго смотрит на улицу, а потом спрашивает меня:

– Который?

– Белый. На самой вершине. Лодочная улица, тридцать семь.

Улаф кладёт пакет молока в мешок в полном молчании. Его рука едва заметно дрожит.

– Вы знаете, где это?

Он протягивает мне мешок через прилавок.

– Да, да, – медленно отвечает он. – Я знаю каждый дом на этом острове. Я прожил здесь всю свою жизнь. – Радостное выражение уходит с его лица, он больше не смотрит мне в глаза. – Дом, который вы купили, старый.

– Насколько с-старый?

– Как сказать, – пожимает он плечами. – Старше меня, а мне семьдесят два. Конечно, с ним многое произошло с тех пор, как я был маленьким – его ремонтировали и всё такое, – но дом всё тот же. – Голос его грубеет. – Дом выглядит точно так же, как и всегда.

– А кто там ж-жил до нас?

– Разве ты не знаешь? – тихо спрашивает Улаф, и глаза его распахиваются. Потом он машет рукой: – Эх, да много кто. – Голос его вновь смягчается, а я хмурюсь. Он чего-то не договаривает? – Люди въезжают в этот дом – и выезжают, вот в чём дело, – говорит он. – Неожиданно появляется грузовая машина, и жильцы начинают бегать туда-сюда с чемоданами в руках. Так происходит со всеми домами в Ботсвике. Когда становишься старым, как я, весь этот город превращается в жалкие воспоминания. Он уже просто место с пустыми домами, через которое надо проехать, чтобы попасть куда-нибудь ещё.