Kitobni o'qish: «Книга о Граде Женском»

Shrift:

* * *

Труды и дни Кристины де Пизан

«Книга о граде женском», Livre de la Cité des dames, написана за несколько месяцев, в декабре 1404 и в первые месяцы 1405 года. Одновременно автор работала над автобиографическим «Видением Кристины» и морализаторской «Книгой о трех добродетелях». Готовя в 1406–1407 гг. издание этих трех книг для своих покровителей, она, скорее всего, внесла в текст правки¹. Для украшения рукописей она пригласила художника, который станет ее соратником, а в средневековой шкале ценностей – соавтором, поэтому его, за отсутствием имени, вслед за Миллардом Мейсом принято называть Мастером Града женского, Maître de la Cité des dames. Один из оригинальных кодексов тех лет украшен фронтисписом кисти этого мастера: три дамы застают Кристину за чтением, и она принимается за строительство².

На сегодняшний день известно восемь рукописей, считающихся оригинальными, поскольку они относятся к первым двум десятилетиям XV века, и двадцать – более позднего времени³. Это неплохой результат для времен накануне возникновения книгопечатания, но в Новое время о Кристине почти забыли. Первые издания «Книги о граде женском» появились лишь в середине 1970-х гг., и то в форме университетских диссертаций для узкого круга специалистов. Ситуация изменилась в 1997 году, когда в Италии вышел текст, подготовленный Эрлом Джефри Ричардсом. Очередная перепечатка этого издания и легла в основу предлагаемого перевода. Удивительно, что лишь в 2023 году добротное критическое издание с переводом и серьезным комментарием, наконец предоставило широкому франкоязычному читателю произведение, безусловно, заслуживающее называться классикой французской литературы⁴.

Такая ситуация не то чтобы уникальна, но прискорбна. Ничего похожего на хотя бы частичное собрание сочинений Кристины не существует и, насколько мне известно, не запланировано. Более того, в мире найдется в лучшем случае несколько библиотек, где можно познакомиться со всеми ее сочинениями, то есть заниматься ей мало-мальски всерьез: все они издавались и издаются на разных континентах и обычно несерьезными тиражами, распространялись и распространяются спорадически. В родной для Кристины Италии ничего похожего на серьезную рецепцию творчества знаменитой эмигрантки не наблюдается, даже если отдельные сочинения все же переводятся, а Феллини в 1980 году назвал «Городом женщин», La città delle donne, свою сатиру на феминистические движения. По счастью, взлет гендерных исследований последних десятилетий отразился на изучении Кристины в западных странах: ее переводят, о ней много пишут на всех языках с различных точек зрения и методологических позиций. Пришел и наш черед.

* * *

Кристина де Пизан родилась около 1365 года в Венеции в семье Томмазо из местечка Пиццано. Местечко впоследствии слилось с городком Монтеренцио, что под Болоньей, название позабылось и в Венеции уже служило скорее фамилией и произносилось на местный манер без конечного гласного: Пидзан или Пизан. Во Франции, куда семья вскоре переселилась, произносили так же. В русскоязычной среде, где творчество Кристины пока почти не известно, принято называть ее «Пизанской»⁵. Не ставя под сомнение значимость этой традиции, все же отмечу, что такое наречение сбивает с толку, потому что к Пизе (не говоря уже о знаменитой колокольне) Кристина не имеет никакого отношения. Во Франции, за редкими исключениями, об этом знали тогда, знают и сейчас, ее имя не переводят ни на итальянский, ни на другие языки. Резонно называть ее Кристиной де Пизан, как других французских авторов тех лет. Тем не менее, даже в нашем маленьком кружке единомышленников, объединившихся для создания этой книги, мнения разделились, и мы с одним из переводчиков, Павлом Бычковым, естественно, уступили лучшей половине, проголосовавшей за «Кристину Пизанскую»: сейчас не время для споров на меже.

Томмазо да Пиццано получил медицинский диплом в Болонском университете, увлекся модной тогда астрологией. Обладатель официальной профессии и востребованных навыков, он оказался на службе у правительства Венецианской республики. В международной политике требовались дальновидность и умение прогнозировать: на Томмазо обратили внимание одновременно просвещенный король Франции Карл V Валуа (1364–1380), прозванный Мудрым, и король Венгрии, Польши и Хорватии Лайош Великий (1342–1384). Оба пригласили авторитетного итальянца на должность придворного астролога. Томмазо в 1369 году выбрал Францию и не пожалел: семью обласкали и поселили неподалеку от королевской резиденции Сен-Поль, в центре Парижа, на правом берегу Сены.

Будучи человеком любознательным, обеспеченным и настроенным гуманистически, Томмазо дал дочери такое же образование, как сыновьям Паоло и Агинольфо. Поэтому в юности она получила добротные знания по философии, медицине, истории, поэзии и музыке. Если верить словам дамы Разум в «Книге о Граде женском», в этом Томмазо шел против жены, которая предпочитала, чтобы дочь училась кройке и шитью. Времена были не такие уж темные, богатых дочерей учили читать, как минимум на французском, но умение писать не считалось особым достоинством при выборе невесты.

Не менее важно, что у Кристины был доступ к королевской библиотеке, размещенной в Лувре: к этому рукописному собранию восходит нынешняя Национальная библиотека Франции. Доступ к такой библиотеке означал и знакомство с учеными, которые там работали, фактически – к посещавшим двор поэтам и интеллектуалам масштаба Николя Орема, Гильома де Машо, Эсташа Дешана. При непосредственной поддержке короля, здесь шла активная работа по переводу на французский различных древних и новых текстов по философии, естественным наукам, богословию. Его личный врач Эврар де Конти перевел «Проблемы» псевдо-Аристотеля, Орем – «Этику»⁶. Кроме того, то было время, когда университетские профессора проявляли большие политические амбиции, на что королевский двор отвечал заинтересованно⁷.

Ребенком Кристина видела возрождение французской словесности из духа монаршего любопытства. Неслучайно о Карле V она сохранила теплую и вынужденно грустную память: он ушел слишком рано, и с его смертью начались испытания⁸. В 1379 году отец выдал пятнадцатилетнюю дочь замуж, по тогдашним меркам, удачно: за королевского секретаря Этьена де Кастеля. Брак сложился, родились два сына и дочь. Но в 1387 году престарелый отец, явно лишенный прежних милостей при новых правителях, умер, не оставив семье состояния, вскоре не стало и мужа. Кристина, познав финансовую катастрофу, тяжбы и депрессию, написала по поводу этой потери одно из самых лирических своих французских стихотворений. Оно начинается с объявления своей позиции без всяких обиняков: «Одна я одинешенька – и пусть!», Seulete sui et seulete vueil estre. Далее стихотворение делится на три строфы в семь строк и одну заключительную в четыре строки. Все строки начинаются с этого трагически навязчивого «Одна я», каждая строфа заканчивается фразой «Одна теперь я, друга лишена», Seulete sui sans ami demouree. Ясно, что здесь говорит и не считающаяся со смертью привязанность к мужу, и тяжелая семейная ситуация. Вдова с тремя детьми на руках должна была либо снова выйти замуж, либо, препоручив детей родным, принять какую-то форму религиозной жизни. Не сделавшая ни того, ни другого рисковала репутацией. Именно поэтому, думаю, последний куплет начинается – единственный раз – со вполне приземленного воззвания к сильным мира сего, мужчинам: «Объяла нынче скорбь меня, князья», Princes, or est ma douleur comenciee⁹.

25-летней Кристине, решившей, как мы видели, остаться самостоятельной, пришлось отвечать за себя, детей, племянницу и мать. Посреди бури она встала у кормила судна, лишенного капитана. Так она выразилась в 1405 году в своем «Видении»¹⁰. «Книга о превратностях судьбы», Livre de la Mutation de Fortune (1403), тоже пестрит подробностями о напастях и их преодолении. Тем не менее, Кристина со сложной ситуацией справилась, видимо, сохранив прежний образ жизни и относительный достаток. Другое дело, что она первая в истории Запада смогла добиться этого собственным литературным трудом, да еще и будучи иностранкой. Само по себе женское писательство не было чем-то из ряда вон выходящим – Средневековье знало два десятка писательниц и поэтесс. Но Кристина превосходит всех, даже св. Хильдегарду Бингенскую (1098–1179), по масштабу, жанровому и стилистическому разнообразию творчества. И все это – за максимум двадцать лет активной работы. Она организовала все процессы, связанные с переписыванием, украшением и распространением своих книг, получала соответствующие дивиденды и нарабатывала социальные связи¹¹. Кроме того, уже самостоятельно управляя тем самым судном, она продолжила углублять знания во всех областях, о чем опять же, не стеснялась при каждом удобном случае рассказывать в своих сочинениях.

Обретя доход в сотню или полторы парижских ливров годовых, она сохранила и популярность, и влияние в кругах ценителей словесности принявшей ее страны: не забывая об итальянском происхождении, думала и писала она по-французски. Франция, в особенности аристократическая, обладала к 1400 году трехвековой традицией куртуазной культуры, основанной на бытовании поэзии и прозы при дворах, как в устной форме, так и в письменной. С середины XIII века светская словесность постепенно обрела и свое художественное оформление на пергамене: миниатюристы принялись иллюстрировать романы, трактаты и поэзию. Так словесность стала собственно литературой, включавшей в себя как текст, так и его материальное воплощение¹². Обладание иллюстрированными рукописями стало делом феодальной чести и феодальной же спеси, а те породили соответствующий рынок труда, новые формы сотрудничества сочинителей, переписчиков и художников. Книга в Средние века всегда была сокровищем, она оставалась таковым и во время Столетней войны. Книги подносились, дарились, исполнялись устно при дворе, читались молча, в домашней обстановке, их хвалили и ругали, рекомендовали друзьям. Они могли сослужить добрую или дурную славу как авторам, так и обладателям. Все это, за пару поколений до первопечатного станка, можно назвать основными механизмами литературы, ее пространством, ее процессом.

На миниатюре в рукописи 1410–1414 гг. из Британской библиотеки, Кристина, стоя на коленях, вручает свои сочинения в роскошном переплете королеве Изабелле Баварской, жене Карла VI (1380–1422)¹³. Посвящение сопровождается стихами. Дело происходит в королевской опочивальне, в присутствии шести дам, рядом с государыней на софе примостилась собачка, вторая, покрупнее, сторожит гигантское ложе. Можно предполагать, что, при всей условности языка книжной миниатюры, здесь отразилась какая-то церемониальная ситуация, во время которой Кристина и впрямь церемонно вручила книгу царственной читательнице и исполнила стихи, скорее всего, под музыку. Милая мирная сценка посреди бесконечной войны, ставшей, как мы теперь знаем, столетней¹⁴. Мирная сценка, скрывающая скандалы вокруг поведения и самой королевы, и ее женской свиты. Между тем, она красноречиво показывает, что мужчинам здесь не место и что благородные дамы могут самостоятельно обсуждать разные литературные тонкости.

Не будем забывать, что за рамкой этой сцены скрывается еще кое-что: безумие короля. Оно проявилось с первых лет правления Карла VI и обусловило невиданное до тех пор влияние королевы, правившей в начале XV века от имени четырех дофинов, один за другим уходивших в лучший мир. Понятно, что в таких политических обстоятельствах, вера в силу так называемого сильного пола могла ослабеть не только у Кристины. Королева воплотила в себе надежду на власть с человеческим лицом, поэтому Кристина называет ее «посредницей в деле мира», moyenneresse en traictié de paix¹⁵. Но и этим дело не ограничилось: наделив королеву властными полномочиями, автор и других женщин пригласила разделить с той соответствующие тяготы. «Книга о трех добродетелях», Livre des Trois Vertus, связанная с «Градом женским» единым замыслом, показывала, как женщины, каждая согласно своему состоянию, могли стать такими же участницами политической жизни.

О чем могли говорить участницы куртуазной сценки из лондонской рукописи? Например, о недопустимости женоненавистнических мотивов в широко известном «Романе о Розе», который всем положено было знать, о войне, с ее неженским лицом, о мире, о том, какими должны быть рыцари, о том, как управлять государством. Обо всех этих сюжетах Кристина в те годы написала специальные сочинения, в каждом утверждая свое право на авторство и на авторитет. Вот как заканчивается, например, ее главный проект социально-политической реформы, «Книга о политическом теле»: «С Божьей помощью я достигла поставленной цели, дописала книгу о правлении государей. Смиренно прошу их, в особенности короля Франции, затем сеньоров и благородных людей проявить милость к старательному писательскому труду их смиренного создания, Кристины, как в этой книге, так и в других, которые уже написаны или будут написаны. В награду мне прошу их, живых, и благородных их наследников, королей и других французских сеньоров, памятуя о моих сочинениях, вспомнить и мое имя; когда душа покинет мое тело, пусть молитвы и благочестивые речи, из их собственных уст или по их просьбам, заслужат мне у Бога прощение и отпущение грехов. А еще прошу французских рыцарей и знать, и вообще всех, независимо от сословия, кто получит удовольствие от чтения или слушания моих вещиц, вспомнить меня и в благодарность прочитать „Отче наш“. Хочу, чтобы так поступали все, чтобы Бог в святом Своем милосердии, три сословия целиком наилучшим образом сохранил и взрастил, ведя к совершенству души и тела. Аминь»¹⁶.

Как можно видеть, христианство в Кристине неотделимо от авторского самосознания, это последнее – от социально-политической ответственности. Читателям предлагается помолиться о спасении души автора, как о том просили поколения средневековых писателей и писцов, но это – в обмен на полученное от чтения или прослушивания «вещиц» удовольствие. Все три сословия, жизнь которых автор в своем сочинении показал властям предержащим, могут проявить одинаковую благодарность автору проекта, но необходимым посредником выступает в первую очередь, король. Налицо что-то вроде общественного договора по вопросам авторского права, но с элементами рутинного благочестия и даже с участием Бога, поскольку на кону спасение души, а вовсе не только гонорар¹⁷.

Вернемся на секунду к заинтересовавшей меня миниатюре. Уровень ее исполнения, несмотря на безымянность миниатюриста, Мастера Града Женского, говорит о том же, о чем сама Кристина повествует фактически везде: я, писательница, не только написала женское сочинение для женского читателя, но и сумела придать ему подобающий облик, отдав текст в серьезную столичную мастерскую. Переводя на современный язык литературного Парижа: меня напечатали в «Плеяде», да еще и с иллюстрациями¹⁸. Только в 1400 году ни «Галлимара», ни вообще издательств не было. Работали независимые скриптории, с которыми и нужно было наладить деловые отношения.

Кристине это удалось – и отсюда еще одно связанное с ней чудо. Она безусловный лидер Средневековья по количеству дошедших до нас автографов, то есть рукописных авторских текстов. Около 50 рукописей либо написаны ей лично, либо содержат следы ее редакторской работы¹⁹. Атрибуции руке Кристины конкретных кодексов зачастую спорны. Когда мы находим следы ее авторской правки, это вовсе не упрощает работу филологов при подготовке критических изданий²⁰. Но само наличие автографов бесценно, потому что позволяет заглянуть в писательский кабинет в то время, когда подобных случаев еще очень мало. И хотя автографов «Книги о Граде женском» до нас не дошло, рукописная традиция позволяет судить о том, как Кристина работала над ней на протяжении нескольких лет.

Миниатюра изображает идеальную для писательницы церемониальную ситуацию: ты допущена прямо в опочивальню благодетельницы, в обход двора, пусть и чувствительного к душевным и телесным красотам дам, но управляемого мужчинами и ради мужчин. Враждебность этого двора, литературно преувеличенная, нередко становилась предметом не самых веселых размышлений Кристины, например, уже в «Ста балладах», Livre des cent ballades. И эти баллады пользовались большим успехом в тех же самых придворных кругах. Наградой стали заказы и протекция меценатов масштаба Жана Бесстрашного, герцога Бургундского (1371–1419), Жана Доброго, герцога Беррийского (1340–1416), и его племянника Людовика Орлеанского (1372–1407), младшего брата Карла VI. За ними последовали и голоса поддержки от менее знатных властителей дум, например, богослова и политика Жана Жерсона (1363–1429), поэта Эсташа Дешана (1340–1405). Ответственно подходя к работе с «клиентами», за изготовлением иллюстрированных рукописей своих сочинений автор следила лично. «Превратности фортуны» понадобились сразу четырем заказчикам, а поскольку экземпляр, предназначенный Жану Беррийскому, послужил образцом для трех последующих, тому пришлось подождать²¹. Герцог Бургундии Филипп II Смелый (1342–1404) получил в дар сочинения Кристины, на что не только ответил платой в серебре, но и принял на службу ее сына Жана де Кастеля. Сын Жана, тоже Жан (около 1425–1476), принял монашество, увлекся историей и вышел в официальные историографы Людовика XI (1461–1483). Не худший результат хорошего воспитания.

Кое-что в писательском успехе Кристины объясняет ее ранний интерес к истории. Историков и историй, естественно, хватало, хронистов уважали, никто не отрицал полезности исторических знаний, но наукой историю еще никто не называл, ей не учили ни в университетах, ни в школах²². Ее знание и применение оставалось как бы личным делом каждого, даже если хроники и «истории» выполняли вполне официальные и официозные функции. Кристина же использовала свои исторические знания, почерпнутые из десятков книг, для иллюстрации поэзии, а затем – изысканий морально-философского, политического и даже военного толка. В «Граде женском» история своеобразно сочетается с мифом, морализаторством и аллегорией. Ее город – рукотворное закрытое пространство, выстроенное перед глазами читателя. Реальные в понимании того времени исторические персонажи – не только насельницы, но и постройки. Эти постройки подчинены историческому времени: Кристина педантично заставляет нас подсчитать, сколько именно веков процветало царство амазонок, эталон женского государства, между Троей и Римом.

Знакомство в октябре 1402 года с написанным в начале VI века «Утешением философией» Боэция, как утверждает она сама, стало поворотным моментом в ее литературном творчестве²³. Это неслучайно, потому что она не могла не заметить, что здесь, как мало где еще, основные философские вопросы выражены в совершенной литературной форме. Именно это сочетание сделало тюремный трактат осужденного на смерть мыслителя одной из главных книг Средневековья²⁴. «Град женский» сознательно следует «Утешению философией» c точки зрения жанра: это аллегорический диалог, местами прение, в отличие от «Превратностей фортуны» и «Дороги долгого учения», представляющих из себя аллегорические путешествия.

Кристина начинала как поэтесса – эта форма давала большую литературную свободу всякому, кто обладал соответствующим дарованием. Не возбранялась поэзия и женщинам. Три тома баллад, ле и рондо – надежное свидетельство вклада поэтессы во французскую поэзию рубежа XIV–XV веков²⁵. Более того, поэтическое мастерство отразилось и на ее прозе, из-за этого не самой простой для перевода. Как Боэций, она стала и поэтом, и мыслителем, и царедворцем, по счастью, более удачливым.

Кристина приложила все усилия, чтобы сохранить связи с королевским двором, с сотрудниками покойного мужа, с культурной элитой. Представим себе в этом кругу людей масштаба Жана Жерсона, Гильома де Тиньонвиля (†1414) и Жана де Монтрёя (1354–1418). Затем представим себе, что, выступая за права женщин, Кристина затевает литературную дискуссию о «Романе о Розе», написанном в XIII веке и в Париже 1400 года, примерно равном по статусу «Евгению Онегину» для современной русскоязычной литературы: произведение вне подозрений и критики²⁶. Кристина обвиняет «Роман о Розе» в женоненавистничестве, Жана де Мена называет «публичным клеветником», а его книгу предлагает сжечь²⁷. Действительно, длинный, в две тысячи строк (12710–14516), рассказ Старухи о женских хитростях можно было прочесть как энциклопедию средневековой мизогинии. Прекрасное здание куртуазного культа Дамы рушилось на глазах у читателя, поэтому Жан де Мен сам же решил оправдаться перед читателями через несколько страниц (стихи 15164–15272)²⁸. Однако более традиционно принято было этот длинный сатирический пассаж читать как наставление в истинной, бескорыстной любви, а не как навет на женский пол в целом. Популярная поэтесса надевает тогу цензора, блюстителя литературных нравов. Одни ее поддерживают, другие – критикуют. Разгоревшийся «Спор о Розе», первый масштабный литературоведческий спор в истории средневековой культуры, быстро стал достоянием общественности. Не ясно, кто, как говорится, первый начал, но Жан де Монтрёй считал точкой отсчета момент, когда «некая женщина по имени Кристина опубликовала свои писания». Несколько лет спустя, Кристина, став уже влиятельной писательницей, подготовила досье и подала его королеве на суд, а заодно и кому-то из влиятельных придворных, о чем пишет в рондо:

Дражайший мой сеньор, должна просить
О помощи, объявлена война
Союзом «Розы» мне, и, чудится, она
Меня в их лагерь хочет обратить²⁹.

Значение конфликта, пусть и не вооруженного, естественно, вышло далеко за рамки изящной словесности, как с ней нередко бывает вплоть до наших дней. Публичная клевета на женщину стала предметом широкого обсуждения, потому что она подвергла опасности сам язык, на котором социум обычно выражал свое единство³⁰. Кристина ратовала за, если можно так выразиться, общественно полезный и социально ответственный язык. Жерсон и Тиньонвиль вступились за Кристину – и за женщин³¹. Гонтье Коль и Жан де Монтрёй, которого иногда называют первым в череде гуманистов Франции³², остались на стороне Жана де Мена – но не ради мужчин, а ради свободы поэтического высказывания, ради права мыслителя высказывать в том числе ошибочные суждения. Оба погибли во время взятия Парижа бургиньонами в 1418 году, а Кристина умолкла навсегда: лишь однажды она заговорила, чтобы в стихах поприветствовать Жанну д’Арк³³.

Вскоре после Второй мировой войны, в 1949 году, об этой истории вспомнила Симона де Бовуар: «Впервые мы видим, как женщина взялась за перо, чтобы заступиться за свой пол»³⁴. Любые серьезные интеллектуальные и социальные течения ищут корни, истоки, отцов-основателей. Совершенно логично, что феминизм нашел «мать-основательницу» в лице Кристины: она и впрямь впервые в истории литературы озвучила в рамках одного масштабного и влиятельного сочинения, открыто и настойчиво, темы, взятые на вооружение феминистическими движениями XX века. В конечном итоге, возрождением интереса к Кристине на Западе медиевистика во многом обязана гендерным исследованиям, women’s studies.

Обращаясь и к женщинам, и к мужчинам в форме послания к Купидону, она осуждает царящую вокруг несправедливость:

Коли возьмутся женщины писать,
Иначе все пойдет, хочу сказать.
Любая знает: зря осуждена,
И доля ей неравная дана.
Кто вышел посильней, тот и схватил
Куш, коим сам себя и наделил³⁵.

Мы готовы видеть в Кристине первую писательницу, утвердившую безусловное, суверенное право женщины на письмо. Более того, новизну своего женского писательства она обратила в свою пользу, не без удовлетворения рассказывая, что ее книги расходятся по белу свету не по ее воле, а по благорасположению «добрых и смиренных государей»³⁶. Но и это еще не все. Знакомство с судьбой и делом Боэция показало ей всю опасность клеветы, навета, диффамации. Ровно тогда, в первые годы XV века, она писала много, с лихорадочной скоростью и добилась, как мы уже видели, невероятного успеха. Сразу за «спором о Розе», в октябре 1402 года, последовала аллегорическая автобиография – «Дорога долгого ученья»³⁷. Свое интеллектуальное развитие автор облачает в форму путешествия с земли на небо и обратно, не без оглядки на Данте, своего великого соотечественника и предшественника³⁸. Вернувшись на грешную землю, лирическая героиня обращается к государям и рисует идеальный образ правителя.

Кристина отдает себе отчет в том, что ни в чем не виновный мыслитель всегда подвержен опасности быть оклеветанным. Поэтому она создает новый язык, не лишенный пророческих амбиций. Она дает слово Кумской сивилле, хотя героиня принимает пророчицу за Минерву, но и это неслучайно: мудрость оказывается сродни прорицанию. Сивилла становится проводницей Кристины на небесах, как Вергилий для Данте в подземных царствах и Беатриче – в раю³⁹. Здесь защита женщины выходит за прежние рамки гендерных споров и превращается в служение политике – обществу и государству. Служение, подчеркну, средствами литературы. Данте тоже совершил непростое путешествие, чтобы доказать себе и другим, что он может судить политику и политиков. Кристина об этом знала и помнила «Комедию». Но помнила она и то, что путь Данте завершился в раю – никакого возвращения на землю для наставления живых в поэме нет. Кристинина же «дорога», по-своему, более прагматична: она вернулась во всеоружии пророческого дара, чтобы глаголом жечь сердца людей, просвещать, наставлять. В том числе государей.

Не станем спешить приписывать Кристине литературное или иное чванство или позерство. Правильнее констатировать факты. В первое десятилетие XV века она написала подавляющую часть своих прозаических сочинений. Все эти сочинения неизменно – хоть и в разной степени – связаны с вопросами философии, морали и политики. По мере приобретения новых знаний она все больше ощущает и выражает свою ответственность перед обществом и властью. Она отстаивает не только право поучать своих коронованных и не коронованных читателей, но и свою обязанность это делать. Все это – во время войны, при короле, чье безумие общепризнано. И наконец, все это – во Франции, где власть над умами и душами мирян пока что по большей части принадлежала клиру. А тот, в свою очередь, в условиях затяжной Великой схизмы (1378–1417), вынужден был лавировать между папами, антипапами и соответствующими партиями. По-моему, у нас есть все основания объединить все эти обстоятельства под эгидой важнейшего понятия истории культуры того времени: гуманизм.

Гуманист Кристина вынуждена вести полемику с гуманистами, для которых «Роман о Розе» – мастерское произведение, необходимое для воспитания нравов, духовных скреп общества. Она же, сочетая средства риторики с мотивами, которые мы бы сегодня прописали по части «мудрствования», доказывает, что не всякая великая литература во благо, так как она может обернуться наветом. Ничего принципиально нового здесь не было: Средневековье хорошо помнило начало трактата Цицерона «О нахождении», где, во-первых, крепкий союз мудрости и красноречия называются непременным условием благоденствия государства, во-вторых, красноречие, лишенное мудрости, объявляется для того же государства бедой.

Знали об этом и современники Кристины, не только гуманисты: «Кристина де Пизан говорила так хорошо и честно, сочиняя речи и книги для воспитания благородных женщин и других людей, что мне бы духу не хватило что-либо добавить. Кабы получила я знание Паллады и красноречие Цицерона, а Прометей сделал из меня новую женщину, все равно я не смогла бы так хорошо говорить, как она»⁴⁰. Так выразилась в духовном завещании детям некая француженка тех лет. Именно такое сочетание мудрости и красноречия Кристина сделала своей литературной программой, в нем видела социально ответственный порядок дискурса. Нетрудно догадаться, что само по себе это не оригинально: бесчисленные «поучения», «видения», «сказы» (франц. dits), «сны» воспринимались как дидактика. Наряду с псалмами и часословами по ним учились жить, создавали себе правила, возможно, видя в этом род «благородной игры»⁴¹. Повсюду мы найдем в литературе того времени морализаторство и поучение – не потому, что писателям страсть как хотелось поучать, а потому, что этого ждала от них читающая публика, в том числе коронованная. Таков, например, «Сон старого путника» Филиппа де Мезьера, энциклопедическое зерцало государя, законченное в 1389 году, когда Карл VI еще не страдал деменцией, и многие возлагали на него большие надежды⁴².

Кристина взялась за воспитание власти позже, в совсем иной атмосфере. Для нее слова – не просто средство, чтобы подтолкнуть к каким-то действиям, они сами по себе уже действия. У своего старшего друга Николя Орема она подхватила неологизм mos actisans, то есть буквально «действенные» или «действующие слова», «слова, побуждающие действовать». Высказываясь публично, на письме или устно, Кристина всерьез считала себя служащей обществу и власти⁴³.

В какой-то степени это литературная поза, следование своеобразному литературному этикету⁴⁴. Нам, читателям XXI века, нужно почувствовать эту этикетность словесности шестисотлетней давности, чтобы понять ее, словесности, вневременные достоинства. Обосновывая свое право на поучение, поэт или прозаик должен был поставить себя в своих текстах в какое-то положение по отношению к событиям его времени. Он мог, как Кристина, слетать на небо и вернуться, мог, как ее современник Роже Шартье, уснуть, проснуться, опять уснуть, мог, как профессор Жерсон, устроить предварительное «заседание парламента» у себя в голове с участием Притворства, Раздора и Рассудительности⁴⁵. Все это одновременно литературные приемы, инсценировки и дань многовековой куртуазной традиции. Эта традиция, настоящая игра зерцал, требовала проявить изрядную изобретательность в подаче идей, если ты хотел их видеть хоть в какой-то мере воплощенными в реальном поведении государей и в реальной политике. Но за всеми этими приемами, на современный взгляд чисто литературными, стояла специфическая этика позднего Средневековья, с ее особым «духом совета». И готовность давать советы, и готовность внимать им считались очень важными ценностями в среде власти. Такая готовность говорила о достоинстве индивида, делала его или ее неотъемлемой частью среды, в том числе двора, который так ценила Кристина⁴⁶.

1.Valentini A. La Cité des dames de Christine de Pizan entre philologie auctoriale et génétique textuelle. Genève, 2023. P. 22. Т. н. «генетическое» издание нескольких фрагментов «Града женского» показывает, что правки в основном относительно незначительны, но повсеместны: Ibid. P. 223–295.

2.Paris. BnF. Ms. fr. 1179. Fol. 3r.

3.Valentini A. Op. cit. P. 201–215.

4.Сhristine de Pizan. La città delle dame / Ed. E.J. Richards, trad. P. Caraffi. Roma, 2015. Christine de Pizan. Le Livre de la cité des dames / Éd., trad. A. Paupert, Cl. Le Ninan. Paris, 2023.

5.Например: Косякова В.А. Философия от первого лица. Кристина Пизанская: О граде женском // Логико-философские штудии. 2022. Т. 20. N.4. С. 484–493; Крюкова О.А. Дискурс о женской идентичности в произведениях Кристины Пизанской // Вестник Московского университета. Серия 19. Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2021. N.2. C. 146–155; Бычков П.С. Метафора тела как способ описания социального в «Книге политического тела» Кристины Пизанской // Одиссей. 2021. С. 35–50. В публикации фрагмента перевода «Книги о граде женском» Ю.П. Малинина «Пизанская» и вовсе стала фамилией: Пизанская К. Из книги «О Граде женском» / Пер. со старофранцузского Ю.П. Малинина // Пятнадцать радостей брака и другие сочинения французских авторов XIV–XV вв. / Сост., отв. ред. Ю.Л. Бессмертный. М., 1991. С. 218–256.

6.Nicole Oresme. Le Livre de ethiques d’Aristote / Ed. A.D. Menut. New York, 1940; Évrart de Conty. Livre des problèmes de Aristote / Éd. Fr. Guichard-Tesson, M. Goyens. Paris, 2024. В «Граде женском» Кристина цитирует «Проблемы», обсуждая вопрос, почему женщины не допущены до судебных заседаний (1, 11).

7.Verger J. Les universités en France au Moyen Âge. Leiden, 1995. P. 188.

8.Двадцать пять лет спустя она написала его биографию, «Книгу о деяниях и добром нраве мудрого короля Карла V», естественно, в назидание новой власти и потомкам. Сhristine de Pizan. Le livre des fais et bonnes meurs du sage roy Charles V / Éd. N. Desgrugillers-Billard. Clermont-Ferrand, 2009.

9.Christine de Pizan. Cent balades. XI // Œuvres poétiques de Christine de Pisan / Ed. M. Roy. T. I. Paris, 1886. P. 12.

10.L’Avision-Christine / Ed. M.L. Towner. Washington, 1969. Это название в рукописях писалось в основном слитно, lavision или ladvision, что вызвало контаминацию двух близких, но различных понятий – видения, vision, и предсказания, предвидения, предупреждения (ср. англ. advice и франц. avis). Tarnowski A. Perspectives on the Advision // Christine de Pizan 2000. Studies on Christine de Pizan in Honour of Angus J. Kennedy / Ed. J. Campbell, N. Margolis. Amsterdam, Atlanta, 2000. P. 105–114.

11.В «Граде женском» (1, 41) она с благодарностью вспоминает миниатюристку Анастасию, украшавшую ее рукописи.

12.Poirion D. L’épanouissement d’un Style: le Gothique Littéraire à la fin du Moyen Age // Grundriss der romanischen Literatur des Mittelalters. Bd. VI/1. La littérature didactique, allégorique et satirique. Partie historique. Heidelberg, 1968. S. 32.

13.London. British Library. Ms. Harley 4431. Fol. 3r. http://www.pizan.lib.ed.ac.uk/gallery/index.html (дата обращения 30.10.2024).

14.Kennedy A.J. Christine de Pizan’s Epitre a la Reine: a Woman’s Perspective on war and peace? // War and Peace: Critical Issues in European Societies and Literature 800–1800 / Ed. A. Classen, N. Margolis. Berlin, 2011. S. 395–424; Adams T. Isabeau de Bavière dans l’œuvre de Christine de Pizan: réévaluation du personnage // Christine de Pizan, une femme de science, une femme de lettres / Dir. J. Dor, M.-É. Henneau, B. Ribémont. Paris, 2008. P. 133–146.

15.Kennedy A.J. Christine de Pizan’s Epistre a la reine // Revue des langues romanes. 1988. Vol. 92. P. 256.

16.Christine de Pizan. Le Livre du Corps de Policie / Ed. A. Kennedy. Paris, 1998. P. 110. Подробнее об этом сочинении см.: Бычков П.С. Концепт политического тела в политическом и религиозно-философском дискурсе Франции и Англии XIV–XV вв. Диссертация…к.и.н. Москва, 2024. С. 200–252.

17.Zimmermann M. La scrittrice della memoria // Christine de Pizan. Una città per sé / A cura di P. Caraffi. Roma, 2003. P. 39–40.

18.«Библиотека Плеяды» – наиболее престижная французская книжная серия, выпускается издательством «Галлимар» с 1930-х годов.

19.Ouy G., Reno Chr., Villela-Petit I. Album Christine de Pizan. Turhnout, 2012. P. 15–38.

20.Paroussa G. Autographes et orthographe: quelques considérations sur l’orthographe de Christine de Pizan // Romania. 1999. Vol. 117. P. 143–159.

21.Toubert H. Fabrication du manuscrit: intervention de l’enlumineur // Mise en texte et mise en page du livre manuscrit / Dir. J. Vezier. Paris, 1990. Р. 418.

22.Гене Б. История и историческая культура средневекового Запада / пер. Е.В. Баевской, Э.М. Береговской. М., 2002. С. 29–31.

23.Cropp G.M. Boèce et Christine de Pizan // Le Moyen Âge. T. 87. 1981. P. 387–417.

24.Dronke P. The World of Medieval Poet. Roma, 1984. P. 453–456. Wetherbee W. Platonism and Poetry in the Twelfth Century. The Literary Influence of the School of Chartres. Princeton, 1972. P. 77.

25.Œuvres poétiques de Christine de Pisan / Ed. M. Roy. 3 tomes. Paris, 1886–1896.

26.Jean de Montreuil. Ut sunt mores // Le débat sur le Roman de la Rose / Éd. E. Hicks. Paris, 1977. P. 42. Именно Кристина собрала вместе все послания, которыми обменивались участники, что и сохранило их для потомков. Hicks E. Introduction // Ibid. P. XXXIV, XLVI. Перевод на современный французский: Christine de Pisan. Le livre des épîtres du débat sur le Roman de la Rose / Trad. A. Valentini. Paris, 2022.

27.Christine de Pisan. Au prevost de Lisle // Ibid. P. 21–22.

28.Guillaume de Lorris, Jean de Meun. Le Roman de la Rose / Éd. F. Lecoy. T. II. Paris, 1966. P. 137–192, 211–214.

29.Mon chier seigneur, soiez de ma partie! / Asaillé m’ont a grant guerre desclose / Les aliez du Roman de la Rose, / Pour ce qu’a eulx je ne suis convertie. Цит. по: Le débat. P. XLVII.

30.Solterer H. The Master and Minerva. Disputing Women in French Medieval Culture. Berkeley, Los Angeles, Oxford, 1995. P. 153.

31.Возможно, что Жерсона и Кристину объединяла многолетняя дружба, хотя прямых свидетельств мало. E.J. Richards. Christine de Pizan and Jean Gerson. An Intellectual Friendship // Christine de Pizan 2000. P. 197–208.

32.Voigt G. Die Wiederbelebung des klassischen Altertums oder das erste Jahrhundert des Humanismus. Bd. II. Berlin, 1859. S. 347.

33.Тогоева О.И. Еретичка, ставшая святой. Две жизни Жанны д’Арк. М., СПб., 2016. С. 235.

34.De Beauvoir S. Le deuxième sexe. I. Les faits et les mythes. Paris, 2013. P. 177.

35.Mais se femmes eussent les livres fait / Je sçay de vray que autrement fust du fait, / Car bien scevent qu’a tort sont encoulpées, / Si ne sont pas a droit les pars coupées, / Car les plus fors prenent la plus grant part, / Et le meilleur pour soy qui pieces part. Christine de Pizan. Epistre au Dieu d’Amours. Vers 417–422 // Œuvres poétiques de Christine de Pisan. T. II / Éd. M. Roy. Paris, 1891. P. 14.

36.L’Avision-Christine. III, XI / Ed. M.L. Towner. Washington, 1969. P. 164–165.

37.Christine de Pizan. Le chemin de longue étude / Éd. A. Tarnowski. Paris, 2000.

38.Quilligan M. The Allegory of Female Authority. Christine de Pizan’s Cité des Dames. Ithaca, London, 1991. P. 48. Отвергая аргументы сторонников «Романа о Розе», хваливших этику Жана де Мена, Кристина пишет магистру Пьеру Колю, что тот ни в какое сравнение не идет с Данте, тогда во Франции фактически не известным. Christine de Pizan. A maistre Pierre Col. 862–876 // Le débat. P. 141–142.

39.На одной сопроводительной миниатюре Кумская сивилла вводит Кристину на небеса. London. British library. Ms. Harley 4431. Fol. 189v. В другой рукописи она же показывает ей Иппокрену, «источник мудрости», пробитый ударом копыт Пегаса, в нем – в тесноте, но не в обиде – плещутся девять муз. Paris. BnF. Ms. fr. 835. Fol. 5r.

40.«Cristine de Pisay a si bien et honnestement parle, faisant dictiers et livres a lensaignement de nobles femmes et aultres, que trop seroit mon esperit failly et surpris voulloir emprendre de plus en dire. Car quant j’auroie la science de Palas ou lelonguence di Cicero et que par la main de Promoteus fusse femme nouvelle, sy ne porroise parvenir ne attaindre a sy bien dire comme elle a faict». BnF Ms. fr. 19919. Fol. 27r. Incipit: Ensuyvent les enseignemens que une dame laisse a ses deulx filz en forme de testament. Ibid. Fol. 1r.

41.Хёйзинга Й. Осень Средневековья. Исследование форм жизненного уклада и форм мышления в XIV–XV веках во Франции и Нидерландах / пер. Дм. Сильвестрова. СПб., 2011. С. 70–71 (гл. II).

42.Krynen J. Idéal du prince et pouvoir royal en France à la fin du Moyen Âge (1380–1440). Étude de la littérature politique du temps. Paris, [1981]. P. 57–58.

43.Solterer H. Flaming Words: Verbal Violence and Gender in Premodern Paris // The Romanic Review. 1995. Vol. 82. N. 2. P. 357.

44.Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. Л., 1971. С. 95–97.

45.Жоэль Бланшар в свое время назвал этот своеобразный ритуал перехода труднопереводимым une mise en situation. Blanchard J. L’entrée du poète dans le champ politique au XVe siècle // Annales. Histoire, sciences sociales. 1986. 41e année. P. 46.

46.Малинин Ю.П. Франция в эпоху позднего средневековья. Материалы научного наследия / Сост., отв. ред. М.В. Аникиев, А.Ю. Карачинский, В.В. Шишкин. СПб., 2008. С. 63–64.