Kitobni o'qish: «Централийская трагедия. Книга первая. Осень 1961»

Я видел, как моя дочь горела в огне.

Инквизиторы привязали её к столбу и развели костер.

Языки пламени обгладывали её тело;

белоснежная, фарфоровая кожа обуглилась.

В ее глазах сверкали красные языки пламени,

и она издавала преисподний крик агонии.

Я не мог ничем помочь.

Собралась толпа зевак.

Чьи-то лица исказил ужас,

кто-то наслаждался зрелищем с довольной ухмылкой на лице.

Другие кричали: «Жги ведьму!».

Я же стоял беспомощно в стороне,

удерживаемый сильными руками двух дюжих молодых людей,

и мой вопль сливался с воплем моей дочери, горящей в огне.

Эдмунд Актон, 28 ноября 1486 год

(запись из дневника первооткрывателя)

Глава 1

На пути из Филадельфии в Централию

Соединенные Штаты Америки, штат Пенсильвания, на пути из Филадельфии в Централию.

Сентябрь, 1961 г.

Любая идеология необходима человеку единственно для того, чтобы примириться с мыслью о смерти. Смерть рисуется мне в виде чудовищного зверя, непобедимого врага, который притаился за углом и ждет случая напасть. Жизнь – ежеминутная битва со смертью, заведомо проигранная. Но куда более страшное проклятие – бессмертие, особенно, когда не знаешь, на что его употребить.

Грузовик двигался со скоростью 40 миль в час по направлению к Централии. Был пасмурный день, конец сентября. На мне был джемпер и легкий дождевой плащ из полиэстера цвета хаки. Сентябрь был еще теплым месяцем, но, в отличие от солнечной Филадельфии, Централия находилась на севере штата. За все время моего пребывания в этом мрачном городишке, я застал лишь несколько погожих дней.

Как только мы выехали из Филадельфии в сторону Централии, небо затянуло грозовыми тучами. Вскоре раздался раскат грома и хлынул ливень, который, впрочем, скоро закончился. Путь из Филадельфии в Централию составлял 115 миль и занимал примерно три часа времени. Водитель грузовика, подобравший меня на дороге, дымил как паровоз.

– До места не довезу, приятель. Я еду в Гордон, – признался бородач, выпустив кольцо никотинового дыма, когда я только сел в машину. – Там тебе придется высадиться.

В ответ я понимающе кивнул головой.

Мы проделали лишь половину пути, а он успел выкурить пять сигарет. Окна, как с моей, так и с его стороны, были опущены. Снаружи пахло дождем и мокрым асфальтом.

По радио в очередной раз крутили Hit the Road Jack в исполнении Рэя Чарльза. Моя мать любила эту песню и всегда, когда слышала ее, подпевала: «Проваливай, Джек, и больше не возвращайся!». Бородачу наскучил джаз, и он переключил приемник на кантри волну.

На часах была четверть седьмого. Я подумал, что мама наверняка уже вернулась домой и читала записку, оставленную мной на журнальном столике в прихожей. Я представил, как она берет клочок бумаги, на котором я поспешно написал пару строк в объяснение своему поступку; ее руки трясутся, а к глазам подступают слезы. Эта сцена казалась чудовищной, но в тот момент я был убежден, что поступал правильно. Мне было необходимо отправиться в Централию, но мать всеми силами пыталась отговорить меня ехать в дом ненавистной ей женщины – Хелены Дальберг-Актон. Мне пришлось бежать тайком и, за неимением денег, передвигаться автостопом.

– Так ты, малец, из дому сбежал, что ли? – словно прочитав мои мысли, спросил бородач, не отрывая глаз от дороги.

– Вроде того, – кивнул я в ответ.

– Чем тебя там обидели? – пренебрежительно усмехнулся он.

Я поведал ему о разводе родителей; о том, как я рос без отца, и какой непростой была жизнь с матерью; о нашем плачевном финансовом состоянии и частых раздорах. Фундаментальная несхожесть в характерах и постоянные разногласия провоцировали нескончаемые ссоры между мной и мамой. Некоторые из недавних я пересказал. Но как не старался я живо описать свое невыносимое положение в родном доме, мне не удалось расположить к себе бородача.

– Как зовут тебя? – спросил он, на секунду бросив на меня хмурый взгляд.

– Томас, – ответил я.

– Ты огромная, эгоистичная задница, Том, – отчеканил он холодно.

Я насупился в ответ.

Он замолчал, но вскоре добавил:

– Я кстати, Руди.

– Приятно познакомиться, – солгал я, не скрывая своего оскорбления.

– Не могу ответить взаимностью, – продолжал подначивать он, – Так, к кому ты едешь в Централию?

– К отцу, – солгал я вновь.

– Я бы высадил тебя, но мы слишком много проехали, чтобы ворачивать назад. Не мне тебя учить, сынок. У тебя своя голова на плечах, но подумай ею хорошенько, чтобы она не болталась на шее без дела. Твоя мама тебя любит, хоть и не показывает это так, как тебе бы хотелось. Погости у отца немного и возвращайся домой.

Во все продолжение пути Руди больше не заговаривал со мной.

Залежи угля в недрах Централии оценивались в миллиарды долларов. Это был крошечный процветающий городок, основным населением которого были шахтеры. Жил там также один непростой человек – Грэхам Дальберг-Актон. Он был угольным магнатом и сколотил внушительный капитал. Среди жителей городка ходили слухи о том, что мистер Дальберг-Актон продал душу дьяволу за материальное благосостояние. Эти сплетни, передававшиеся от одного человека к другому, обрастали новыми пугающими деталями в устах каждого очередного рассказчика и стяжали мистеру Дальберг-Актону недобрую славу, образовав вокруг его личности мистический ореол. Хелена Дальберг-Актон была внучкой этого человека, а также, второй женой моего отца.

Я никогда прежде не бывал в новом доме отца. Каждый раз, когда я заводил с матерью разговор о поездке в Централию, она раздражалась. Я понимал, что ее поведение было справедливым. В ее сердитом взгляде я видел тревогу и жгучую обиду.

Я родился в 1943 году, за два года до окончания Второй мировой войны. Послевоенное время в США характеризовалось стремительным экономическим подъемом. Вся моя короткая жизнь пришлась на «золотой век капитализма».

Быть бедным – плохо, но быть бедным на фоне всеобщего процветания – хуже некуда.

Первую половину жизни я провел в достатке. Мы были маленькой, благополучной семьей, состоявшей из трех человек: меня, моего отца, Пола Бауэра, и матери, Марибель Бауэр. Отец был трудолюбивым человеком, уважаемым в знатных кругах. Он имел четкую позицию по актуальным в то время социальным и политическим вопросам: был ярым антикоммунистом и выступал против расовой сегрегации.

Мы жили в Филадельфии, в трехэтажном браунстоуне из красного кирпича с синей дверью и такими же наличниками. Наш дом стоял по Нью-Маркет-стрит, улице, где прошла юность Фрэнка Каупервуда, героя романа Теодора Драйзера, «Финансист».

Теодор Драйзер был моим любимым автором. В своих романах он изобличал пагубность честолюбивых стремлений своих персонажей, показывая, к чему они приводят, но мне от этого преимущества богатой жизни не казались менее привлекательными. Я любил перечитывать сцену об омаре и каракатице из первой главы «Финансиста». То, как омар день за днем беспощадно отрывал части туловища каракатицы, пока от нее не осталось и кусочка, было иллюстрацией суровой житейской истины, гласящей, что в мире каждый руководствуется собственными интересами и достигает намеченных целей за счет кого-то другого. В любой ситуации побеждает тот, кто более приспособлен к современным реалиям:

…все живое так и существует – одно за счет другого.¹

Концепция капитализма основывается на законе естественного отбора. Сильный пожирает слабого, и благодаря этому выживает. Я всегда стремился быть омаром, но не сумел вовремя опомниться и понять, что стал каракатицей в клешнях Хелены Дальберг-Актон.

Мой отец был высоким, крепко сложенным мужчиной, а мать – привлекательной женщиной. Я унаследовал хорошую внешность и с детства отличался сообразительностью и любознательностью, поэтому претендовал на перспективное будущее.

Но, когда мне было девять лет, мои планы рухнули. На одном светском приеме в доме филадельфийского банкира, отец познакомился с человеком из Централии, который поведал ему, что в Dalberg Acton Coal Company вакантно место управляющего отдела логистики, и пообещал замолвить за него словечко.

Вскоре отец получил новую должность с внушительным окладом и отправился в Централию, чтобы найти там жилье и подготовить его к нашему с мамой переезду. Однако, вместо этого, спустя пару месяцев, он подал на развод и женился на внучке централийского сановника, Хелене Дальберг-Актон. После этого он незамедлительно был назначен на пост управляющего компанией.

Отец обещал присылать деньги, чтобы мы с матерью ни в чем не нуждались, однако мама, оскорбленная его поступком, отказалась принимать от него какую-либо помощь, не понимая, что ее гордость причиняла ущерб, в первую очередь, мне. В итоге мы едва сводили концы с концами и, будучи не в состоянии оплачивать аренду в приличном районе, были вынуждены переехать на северную окраину города, в филадельфийское «гетто», где жили среди опиумных наркоманов и бездомных.

С тех пор мы с матерью волочили крайне ничтожное существование на грани нищеты. Я был вынужден перевестись в школу поближе к новому дому. Мои друзья из прошлой школы вскоре перестали звать меня в гости и общаться со мной. Родители предостерегали их не водиться со мной, так как я из «неблагополучной семьи». Их же отцы были примерными семьянинами, а матери ходили в опрятных фартучках, содержали дом в уюте, безупречно сервировали стол, пекли мясные пироги или шарлотки, а на аккуратной зеленой лужайке перед домом выращивали гортензии. В жилищах моих сверстников пахло сдобой и свежесрезанными садовыми цветами. Визитной карточкой нашей же квартиры был запах сырости.

Я стыдился приглашать к себе гостей. Бледно-желтые обои на стенах нашей затхлой квартиры местами отклеивались, ветхие половицы скрипели, мебель была покрыта толстым слоем пыли и осыпавшейся с потолка извести, и на вид была готова в любой момент рассыпаться в труху. Мама редко прибиралась, лишь прятала хлам по углам, когда к ней приходил очередной кавалер.

Несмотря на то, что денег порой не хватало на предметы первой необходимости, мама упрямо не хотела отказывать себе в новых нарядах и дорогих духах. Бардак, который творился в ее жизни и душе, она оставляла дома и, заперев его на ключ, каждый раз выходила из квартиры свежей, напомаженной, благоухающей, в ярком элегантном платье. Меня же она наряжала в обноски, за что я стал предметом постоянных насмешек и в новой школе. Я жаловался на это, но мама отвечала: «Ты – одаренный мальчик. Ты пробьешь себе путь в жизни упорством и умом. А все, что есть у меня – хорошенькое личико и точеная фигурка, и мне нужно это подчеркивать». Ее расточительность была одной из ключевых причин наших непрекращаемых ссор.

Отец приезжал на каждое Рождество, День Благодарения и мой день рождения и одаривал меня дорогими презентами, купленными за счет новой жены. Лет до четырнадцати, я наивно полагал, что «папочка» – любящий родитель, который мог достать для меня любую диковинную штуку, а мама – глупая женщина, которая из-за упрямства и безрассудного транжирства довела нас до нищеты. И только после я осознал, что отец лишь пытался откупиться от меня пустыми безделушками, когда мама, хотя и не могла обеспечить меня необходимым и порой принимала неразумные решения, день ото дня одаривала меня бескорыстной любовью. Вместе с этой мыслью, в моей памяти возникли слова британского антиутописта:

Когда любишь кого то, ты его любишь, и, если ничего больше не можешь ему дать, ты все таки даешь ему любовь.²

На мой восемнадцатый день рождения отец не приехал вовсе. Через два дня нам с мамой пришло извещение, что отец пропал без вести, и я категорично решил отправиться в Централию и разобраться, в чем дело.

***

К семи часам вечера мы добрались до Гордона. На перекрестке грузовик остановился. Я поблагодарил бородача за оказанную услугу, отстегнул ремень, забрал свой чемодан и выпрыгнул из машины. Несколько минут я смотрел вслед отъезжающему грузовику, пока тот совсем не скрылся из виду. Тающая вдали машина забрала с собой последние лучи догорающего осеннего солнца. На улице воцарились сумерки.

С четверть часа я простоял на обочине с вытянутой рукой, поднимая большой палец вверх. Никто не остановился. С наступлением темноты похолодало. Я озяб и до конца застегнул молнию плаща. Отчаявшись поймать попутку, я решил идти пешком. По моим подсчетам до Централии оставалось чуть более шести миль.

Я шел почти на ощупь. Сумрак дороги лишь изредка рассеивался светом фар, проезжающих мимо машин, которые упрямо не останавливались, сколько бы я не махал рукой.

Я влачился вдоль дороги в одинокой тишине. По правую сторону была роща с голыми деревьями, крючковатые ветви которых торчали во все стороны и путались между собой, образуя черную паутину на фоне синего ночного неба. От каждого малейшего шороха меня бросало в жар, и сознание будоражили чудовищные картины того, что могло провоцировать эти звуки. Я мог поклясться, будто слышал, как кто-то нашептывал мне нечто зловещее шипящим голосом, но вскоре различил в этом звуке чавканье слякоти под моими ботинками.

К середине пешего пути, я перестал настороженно прислушиваться к шорохам вокруг. Я позабыл о пугающем окружении, так как всякую тревогу вытеснила усталость. Мои ноги промокли и очугунели. Я едва волок их. Рука, в которой я держал ручку чемодана, окоченела от холода и ныла от тяжести. На каждом шагу чемодан больно ударял по лодыжке. В желудке неприятно посасывало. Я взвыл и бесстыдно захныкал от бессилия, зная, что на мили кругом ни души, чтобы меня уличить.

Расстояние в шесть миль я преодолел за три часа, и в десять тридцать вечера я, усталый и измотанный дорогой, уже плутал по узеньким улочкам незнакомого мне ранее городка, в поисках Фаргейн-стрит. Я осведомился у проходящего мимо по тротуару пожилого мужчины, как мне лучше пройти, на что он указал мне вперед в том направлении, в котором я шел, и сказал:

– Прямо по Второй улице, до кладбища Одд Феллоуз, затем налево. Неприметная улочка.

Я поблагодарил старика и уже двинулся дальше, когда тот прокричал мне вслед трясущимся голосом:

– А чей дом, юноша, ищите?

– Дальберг-Актонов, – кинул я поспешно.

В ответ старик схватился за сердце и перекрестил меня правой рукой. Затем покачал головой, пробурчал что-то себе под нос, развернулся и зашагал прочь.

Я вспоминаю сейчас, что этот жест никак не насторожил меня тогда. Я лишь пожал плечами и счел, что старик не в своем уме.

Глава 2

Переходя Рубикон

Соединенные Штаты Америки, штат Пенсильвания, Централия, Фаргейн-стрит, дом 49.

Сентябрь, 1961 г.

Хочу предостеречь читателя не впадать в заблуждение относительно цели моего приезда в Централию. Ранее я выразился, что отправился туда, чтобы разведать обстоятельства внезапного исчезновения отца, но не только это побудило меня посетить дом Дальберг-Актонов. У каждого поступка есть истинная причина и удобный предлог для ее осуществления. Мои мотивы были обусловлены не сыновней любовью или мальчишеским героизмом, но предусмотрительностью и практическим замыслом. Для своего юного возраста я был крайне прагматичен и циничен; был, к сожалению, или к счастью, лишен склонности к сантиментам. Напротив, я отличался некой отрешенностью, едва ли имел тягу к высокоморальным ценностям, хотя на словах воспевал их. Я всегда был готов разорвать оковы общепринятых условностей и броситься с обрыва нравственности в самую душевную низость, лишь бы достичь своих целей. Они как раз и изобличали меня как малодушного человека.

Сейчас я пускаюсь в достаточно смелое повествование, обличая в нем самого себя. Но в том молодом юноше, о котором идет речь, я уже не узнаю себя и берусь за описание событий тех дней как бы с позиции стороннего наблюдателя. Читатель, если пожелает, может называть это повествование историей становления антигероя.

Почему я так непреклонно решил отправиться туда, в эту… зловещую западню? Сейчас я повременю с раскрытием истинных мотивов, дабы сохранить некоторую интригу, но признáюсь, что я нуждался в Хелене Дальберг-Актон, в ее помощи и покровительстве, хотя, отправляясь в Централию, даже не догадывался, что у нее на меня были куда более внушительные планы. Честолюбие, эгоцентризм и изощренное понятие справедливости поощрялись и взращивались во мне Хеленой Дальберг-Актон. Эти болезненные, разрушающие душу качества подтолкнули меня на роковые ошибки, совершенные мною в то время, которые привели к тому, кем, или точнее, чем я сейчас являюсь.

***

Фаргейн-стрит действительно оказалась узкой и малоприметной. В без четверти одиннадцать вечера я отыскал дом номер 49, и моему взору предстал авантажный особняк в два этажа в готическом викторианском стиле. Он контрастировал на фоне маленьких незатейливых провинциальных домишек, стоявших вдоль по той же улице. Старинное здание пряталось в тени могущественного древнего вяза, будто стыдясь своей величественности. Когда я впервые взглянул на тот дом, особое мое внимание привлекли окна: завешанные темными шторами, они впивались в меня скорбным взором, словно множество печальных глаз. Фасад здания был вымощен камнем в оттенке слоновой кости, а пилястры, наличники и черепица были эбонитового цвета. Один взгляд на жилище угнетал. Я подумал, что, возможно, при дневном свете, дом выглядел более ободряюще.

Вновь заморосил унылый дождь. Я стоял на вымощенной песчаником дорожке, ведущей к главному входу, когда снова подумал о матери. Я вспомнил нашу последнюю ссору, когда она в очередной раз отказала мне в поездке в Централию.

– Ты как отец! Такой же эгоист. Думаешь только о себе! Вот твоя благодарность за весь мой труд! – выкрикивала она короткие фразы, полные боли и негодования, которые то и дело прерывались всхлипываниями.

У меня едва не вырвалось язвительное замечание, что, если бы она действительно трудилась, а не расточала наши деньги на свои глупые прихоти, мы бы так не бедствовали. Я вновь хотел обвинить ее в никому не нужной гордости, но отвернулся и молчал, силясь не сказать того, о чем впоследствии пожалею.

Я приходил в ярость, когда мама сравнивала меня с отцом. Чем старше я становился, тем сильнее вскипала во мне неприязнь к нему. Я считал, что мужчина должен нести ответственность за свои поступки, и отец лишился моего уважения, когда я осознал, какая это низость, убежать от обязательств, оставив в нищете женщину, родившую тебе ребенка. То, что мама находила во мне какое-то сходство с отцом, было для меня сильнейшим оскорблением.

– Ты слышишь меня?! Что ты молчишь?! Слушай, когда я говорю с тобой! – не унималась мама, а это, в свою очередь, выводило меня из терпения.

– Зачем мне слушать то, что я слышал уже тысячу раз? Если бы ты сказала что-то новое, я, может, и послушал бы, – процедил я сквозь зубы.

Мама сдалась, тяжело вздохнула и, отвернувшись, разрыдалась. У меня защемило сердце, и я признал в душе, что пусть я был бы тысячу раз прав, это не стоило той боли, что я ей причинил.

Я было потянулся обнять ее, но в то же мгновение передумал. Я долго вынашивал обиду на нее. После того, как отец оставил нас, наше общение разладилось, стало сухим и холодным. Мы отдалились и перестали проявлять друг ко другу ту нежность, которая присутствовала в наших отношениях, когда я был ребенком. Мы жили словно на пороховой бочке, и любое неосторожное слово могло спровоцировать конфликт.

Не стану отрицать, она была женщиной доброй и мягкой, но неизощренной умом. Она знала, что я считаю ее глупой, и это ее оскорбляло. Но мы любили друг друга, хоть и не признавались в этом. Я до самой смерти, если по милости богов она будет мне дарована, не прощу себе, что не обнял ее тогда. Если бы я знал, что то был последний раз, когда я мог это сделать…

Я пробудился от воспоминаний, так как остро почувствовал на себе чей-то взгляд. Будто кто-то следил за мной. Действительно, я заметил, как штора одного окна в первом этаже колыхнулась.

Я пошел по дорожке неторопливо и даже как-то нехотя, но без колебаний.

Моя рука впервые дрогнула, когда я наконец достиг массивной эбонитовой двери и поднес палец к звонку. Какая-то неведомая сила отдернула меня в тот момент. Я часто думал впоследствии, как бы сложилась моя жизнь, если бы я поддался тому предчувствию: вернулся в солнечную Филадельфию, извинился перед матерью и пил с ней чай из ее любимых изящных фарфоровых чашек, которые выглядели чужеродными в нашей грязной и затхлой кухне. Антикварный сервиз веджвудской мануфактуры был единственной ценностью в нашем доме, которую мама не продала. Этот набор голубых с белым барельефом чайных чашек с блюдцами родителям подарили на свадьбу, и мама хранила его с ностальгическим трепетом. Несмотря на то, что мама плохо отзывалась об отце, она никогда не переставала его любить. Я знал это, благодаря тому сервизу и джазовым композициям о несчастной любви, которым мама подпевала.

***

Я все-таки нажал на кнопку. Раздался звон, от которого я вздрогнул. В то же мгновенье за дверью послышалось какое-то движение. «Как будто действительно поджидали», – подумал я тотчас. Я заранее известил Хелену, что собираюсь приехать в ближайшее время, но не предупреждал, в какой день.

Дверь отворилась, и из-под стекол очков с тонкой круглой оправой на меня сверкнули два вострых, злобных глаза. Передо мной предстал сухой старик с седой, лысеющей головой. Несмотря на то, что возраст давил ему на плечи, он был чрезвычайно высок и нависал надо мной, словно древнее иссохшее дерево. На нем была лакейская ливрея, отражающая попытки вымирающей аристократии держаться за пережитки прошлого. Под черным камзолом виднелся серый пикейный жилет, а вокруг шеи был небрежно повязан пожелтевший галстук-бабочка. Камзол был сшит, очевидно, давно, но искусно и с претензией на грацию, признаком которой были вычурные басоны на рукавах. Теперь же одеяние выглядело истертым и поношенным. Воротник рубашки и брюки были измяты. Мое особое внимание привлек маленький ржавый ключик, висевший на поясе дворецкого. Меня сразу взволновал вопрос, какую дверь этот ключ отпирал.

Старик был сутул. Оставшиеся волосы, паклями спадающие с висков, были засалены. В целом, образ создавался неприглядный и отталкивающий. Лакей увидел отобразившиеся на моем лице испуг и отвращение, и по его морщинистому лицу расплылась насмешливая ухмылка. Он молча отодвинулся в сторону и жестом пригласил внутрь. Мои грязные ботинки ступили на великолепный мраморный пол цвета перепелиных яиц, и в тот момент начался ключевой период моей жизни, о котором и пойдет мое повествование.

Переступив порог дома Дальберг-Актонов, я, подобно Юлию Цезарю, перешел свой Рубикон. Это крылатое выражение, означающее точку невозврата, основано на сюжете о начале гражданской войны в Римской республике, о котором я читал в «Сравнительных жизнеописаниях» Плутарха.

История, мифология и литература всегда были тремя наиболее увлекательными для меня сферами.

Читая древние летописи, жизнеописания деятелей прошлого или военные хроники, я убеждался, что человеческая история занимательнее и фантастичнее любого художественного вымысла. Хитросплетенная эпопея, которую пишет Бог посредством отдельных людских судеб, удивительнее любой самой замысловатой книги.

Изучая верования различных народов, я обнаружил, что мифологические сюжеты – это иносказание реальных событий с вплетением культурных особенностей и сверхъестественных интерпретаций природных явлений.

Литература же, в свою очередь – инструмент, с помощью которого люди делятся своим уникальным взглядом на мироустройство и передают друг другу свои знания и опыт.

Я осмотрел свое одеяние: подол плаща и штанины брюк были испачканы в грязи. Я сконфузился. Я выглядел совершенно несуразно в такой претенциозной обстановке.

Просторный холл был почти пуст. В западной и восточной стене находились широкие проходы в другие комнаты первого этажа, а монолитная винтовая лестница вела на второй. В глубине холла, под лестницей, было две запертые двери. В центре комнаты располагался журнальный столик из натурального камня, на котором стояла удивительной красоты синяя ваза из яшмового фарфора с белоснежным барельефом.

Вдоль лестницы, на стене, висели картины в роскошных позолоченных рамах. На холстах были женские портреты в стиле примитивизма. Все образы, запечатленные в масле, были скорбными. Казалось, у героинь полотен не было глаз – вместо них зияли дыры. Картины были написаны неплохо, но посредственно. Им явно не доставало живости цвета. Красный был недостаточно багрянист, коричневый ненасыщен, а синий лишен глубины. Глядя на эти произведения живописи, я заключил, что их автор утратил страсть к жизни и видел мир в тусклых тонах.

Дворецкий помог мне снять верхнюю одежду и забрал мой багаж. Я снял грязную обувь, и старик указал на дверной проем в восточной стене, откуда золотыми струями лился свет в сумрачный холл. Меня вновь охватила растерянность, и я вспомнил строчки из труда Плутарха:

Когда он приблизился к речке под названием Рубикон, которая отделяет Предальпийскую Галлию от собственно Италии, его охватило глубокое раздумье при мысли о наступающей минуте, и он заколебался перед величием своего дерзания.³

Но я поборол нерешительность и направился в гостиную, воскликнув в уме слова Цезаря:

Alea iacta est!⁴