Kitobni o'qish: «Жена винодела»

Shrift:

Published in the Russian language by arrangement with Nova Littera SIA

Правовую поддержку издательства обеспечивает юридическая фирма «Корпус Права»

* * *

Джейсону и Ноа.
Вы снова и снова учите меня тому, что такое настоящая любовь.

…было бы недопустимо, даже невозможно, чтобы такое количество смертей и разрушений, такая жертвенность не привели человечество к всеобщему великому прогрессу¹.
Генерал Шарль де Голль, лидер французского Сопротивления. О значении Второй мировой войны

Глава 1
Май 1940
Инес

Дорога на юго-запад от Реймса, по которой мчалась Инес Шово, вилась над пышными виноградниками Шампани. Сверкающий черный ситроен взметал клубы пыли, а ветер яростно трепал каштановые волосы Инес. Стоял май, и лозы уже пробуждались, почки, как крошечные кулачки, тянулись к солнцу. Через несколько недель виноградники зацветут, и к сентябрю грозди – бледно-зеленого «шардоне», чернильного «пино-менье», подернутого сизым налетом «пино-нуар» – нальются и созреют.

Но увидит ли это Инес? А остальные? Она поежилась, тормозя на повороте к дому. Двигатель возмущенно зарычал. Мишель наверняка попрекнет ее, что опять она ездит слишком быстро, слишком опрометчиво, – сам он всегда такой осторожный.

Они поженились в прошлом июне, и с того момента Инес не могла вспомнить ни дня, когда бы Мишель ее в чем-нибудь мягко не упрекнул. Я, – говорил он, – просто присматриваю за тобой, Инес. Это то, что должен делать муж. В последнее время Мишеля все больше тревожили немцы, которые засели прямо за линией Мажино – сплошной цепью укреплений, выстроенной вдоль границы для защиты Франции от хаоса, охватившего остальную Европу. Мы, заставшие Великую войну, понимаем, что немцы – это серьезно, – повторял он каждый день, хотя ему было всего четыре, когда отгремели последние бои и немцы оставили департамент Марну, успев сровнять с землей большую часть города Реймс.

Инес, которая была моложе Мишеля на шесть лет, в 1918 году еще не родилась. Но отец много говорил о войне, особенно выпив, и при этом стучал кулаком по столу, так что Инес опасливо отходила в сторону.

Бошам верить нельзя! Никогда! – Инес до сих пор слышала его низкий, хрипловатый голос, хотя отец умер много лет назад. – Они прикидываются друзьями Франции, но верить им могут только дураки.

Нет, дурой Инес не была. И теперь сообщит такую весть, которая переменит все. Ненадолго ее охватило легкое торжество, но, едва въехав в Виль-Домманж, она устыдилась своей мелочности: молчаливо возвышающаяся над деревней мрачная семисотлетняя часовня Сен-Лиэ, казалось, глядела с упреком. Ведь речь не о том, кто прав, а кто нет, – о войне. О смерти. О крови молодых парней, уже пропитавшей собой землю в лесах на северо-востоке. Обо всем, что предсказывал ее муж.

Инес проехала через ворота, резко затормозила перед двухэтажным каменным шато, выскочила из машины и помчалась к двери, ведущей в обширную сеть подземных погребов.

– Мишель! – закричала она, сбегая вниз по каменной лестнице. Сырой прохладный воздух плеснул ей в лицо, как вода из ведра. – Мишель! – Ее голос эхом отозвался в запутанном лабиринте коридоров, которые три четверти века назад проложил в меловой толще эксцентричный прадед ее мужа. Вдоль каждого лежали на боку тысячи бутылок шампанского, ожидая часа, когда бесчисленные пузырьки устремятся наверх.

– Инес? – откликнулся откуда-то из глубины встревоженный голос Мишеля. Послышались шаги, и из-за угла появился Мишель, а за ним Тео Лоран, chef de cave, главный винодел «Мезон-Шово». – Дорогая, что случилось? – Мишель бросился к Инес, положил руки ей на плечи, вглядываясь в лицо: – С тобой все в порядке, Инес?

– Нет. – Только сейчас она заметила, как тяжело дышит от тревожных новостей, быстрой езды и стремительного спуска в холодный подвал. – Нет, Мишель. Ничего не в порядке.

– Что случилось? – спросил он.

Тео, невозмутимый, как всегда, молча смотрел на Инес.

– Началось, – только и сумела она выговорить. – Вторжение, Мишель. Немцы идут!

В сыром воздухе повисла тяжелая тишина. Сколько времени пройдет, прежде чем тишину подвалов нарушит стук сапог, печатающих строевой шаг? Прежде чем все, что они построили, окажется под угрозой и, возможно, будет разрушено?

– Ну, что же, – сказал, наконец, Мишель. – Думаю, довольно прятать шампанское.

Глава 2
Июнь 2019
Лив

Левая кисть стала точно голая. Именно это ощущала Лив Кент, глядя на свой палец, на котором прежде, последние двенадцать лет красовалось обручальное кольцо. И хотя Лив сняла его три месяца назад, через пять недель после того, как Эрик объявил, что уходит и хотел бы поскорее завершить все формальности, но временами снова поражалась отсутствию предмета, который, как ей казалось, будет при ней всегда. Впрочем, она так думала и о многих других вещах.

– Спасибо, что ты так сдержанно реагируешь, – сказал Эрик, внося в ее маленькую двухкомнатную квартирку последнюю коробку с их общими вещами.

Лив переехала сюда, расставшись с Эриком, и ей было странно, что он здесь, что помогает заполнить пространство, которое никогда не будет ему принадлежать. Одна ее часть хотела крикнуть ему, чтобы убирался вон, а другая, за которую было ужасно стыдно, – просить его остаться. Их брак распался настолько стремительно, что, казалось, земля разверзлась у нее под ногами.

– Сдержанно? – повторила она.

Взгляд Эрика блуждал по квартире, где Лив расставила их когда-то общую мебель, и задержался на видавшем виды кожаном диване, который теперь утвердился на новом месте. Лив вспомнила, как они его покупали, и подумала, что Эрик тоже вспоминает, как они тогда поругались из-за его дороговизны, а потом вместе упали на новые твердокаменные подушки и помирились, потные и утонувшие друг в друге. Хотя с тем же успехом он мог думать, как здорово начать новую жизнь с чистого листа, без вещей из общего с Лив прошлого.

Эрик вновь посмотрел на Лив.

– Я просто хочу сказать, что знаю, как нелегко это тебе далось. – Он мрачно изобразил сочувствие, что вызвало у Лив раздражение, – все лучше, чем горе, которое бушевало внутри, как смерч, с самого утра, когда они подписали документы о разводе. – Мне правда жаль, что все так обернулось, Лив, но мы просто стремились к разному.

В ответ Лив сумела выдавить лишь неопределенное «м-м-м».

– Я хочу для тебя только самого лучшего. Ты ведь это знаешь, да? Я всегда буду о тебе заботиться.

– Правда, чуть-чуть меньше, чем о себе, – не сдержалась Лив. – Или о своей новой подружке.

– Лив, не сердись. – Эрик вздохнул, поставил коробку на пол и отряхнул руки. – Мне хочется верить, что когда-нибудь мы даже сможем быть друзьями.

Лив фыркнула, и лоб Эрика собрался в раздраженные складки. Старательно подобранная сочувственная мина не продержалась и мига, открыв того человека, который за ней прятался, того, кто, что бы между ними ни случалось, неизменно винил в этом Лив. Она мечтала о ребенке, о счастливой семье, и Эрик, казалось, тоже этого хотел. Но через год с чем-то, после череды разочарований, у Лив обнаружили первичную недостаточность яичников. Они сделали три попытки ЭКО донорских яйцеклеток, а потом Эрик внезапно объявил, что с него хватит, – и попыток зачать ребенка, и вечно печальной Лив, и этого брака. Как выяснилось, он тогда уже встречался с двадцатичетырехлетней коллегой по имени Анемон. Они вместе работали в ресторанах Бергмана: Эрик менеджером, Анемон – помощницей по административным вопросам.

– Друзьями? – отозвалась Лив. – Ну, да. Может быть, назначим день и будем раз в неделю ужинать все втроем – ты, я и твоя подружка? Так уютно.

– Лив, понимаю, ты сердишься. Но Анемон не виновата, просто мы с тобой переросли друг друга. Все равно нам не судьба оставаться дальше вместе.

– А тебе судьба уйти к миллениалке-веганке, которую родители-хиппи назвали в честь медузы?

– На самом деле морские анемоны – это актинии, – поправил Эрик, стараясь не встречаться глазами с Лив. – Что тут скажешь? – Он с преувеличенной беспомощностью пожал плечами. – Она меня принимает.

– Принимает – а за кого? За ходячий штамп? За воплощение кризиса среднего возраста? За человека, которому и она когда-нибудь станет неудобна, как я сейчас? И тогда ты тоже пообещаешь о ней позаботиться?

Эрик вздохнул. В его глазах читалась жалость, и это еще больше злило Лив.

– Признайся честно, Лив. Разве ты еще любила меня, когда мы расстались?

Она не ответила. Как ему объяснить, что, если бы он дал ей шанс, она любила бы его вечно? Так, как поклялась в день свадьбы. Да, под конец ей в нем многое не нравилось, но Лив была готова переступить через себя, чтобы они снова стали единым целым, как когда-то. Ее родителям этого не удалось: отец умер, когда она была совсем маленькой, а мать с тех пор крутила роман за романом. Лив дала себе слово, что свою жизнь построит иначе, – но, быть может, мы обречены, даже сознавая ошибки предков, все равно их повторять.

На самом деле Эрик, похоже, прав. Они не пара. Может, никогда ею и не были. Пожалуй, для них и правда лучше расстаться и дальше каждому идти своей дорогой. Но Лив не покидало чувство, что Эрик предал ее именно тогда, когда она сильнее всего в нем нуждалась.

Молчание затянулось, и Эрик заговорил снова:

– Что ты собираешься делать? Думаешь вернуться на работу? Если нужно рекомендательное письмо, скажи, я сделаю.

Лив закусила губу, почти ненавидя его за этот жалостливый взгляд. Не сам ли он год назад предложил ей уволиться с поста вице-президента по маркетингу в «Бергмане», где они познакомились пятнадцатью годами раньше. Полтора десятилетия они работали бок о бок, параллельно поднимаясь по карьерной лестнице, он – как финансист, она – как маркетолог. Идеальная звездная пара. Была.

Послушай, – сказал он в прошлом июне, – после того как мы в третий раз сделаем ЭКО, может, тебе остаться дома и целиком сосредоточиться на этом? Ты ведь все равно захочешь взять отпуск по уходу за ребенком, когда он появится? Она согласилась, хоть и скрепя сердце, но теперь видела, что совершила ошибку. Эрик сделал первый шаг к тому, чтобы вытолкать ее за дверь ее собственной жизни. В итоге, когда все рухнуло, у нее не осталось ничего – ни ребенка, ни мужа, ни работы, ни сбережений. Ни единой опоры.

– Подумаю, – пробормотала она.

– Во всяком случае, у тебя есть бабушка. – Губы Эрика дернулись. – Она же тебе наверняка помогает, я прав?

– Она очень щедрая, – сухо сказала Лив. – И, думаю, понимает, что дала мне плохой совет.

Бабушка Эдит – эксцентричная богачка, мать ее отца, жившая в Париже, – настояла на брачном контракте для Лив, по условиям которого при расторжении брака ни один из супругов не имел прав на имущество, возникшее у другого. Целью этого, очевидно, было помешать Эрику в будущем завладеть наследством Лив, но, поскольку бабушка Эдит находилась в добром здравии, а доходы Эрика исчислялись шестизначными цифрами, в то время как Лив сидела без работы, документ теперь казался безумной ошибкой. По крайней мере, бабушка Эдит предложила внучке заплатить за квартиру, пока та будет разбираться, как ей жить дальше, но Эрику не следовало лишний раз об этом упоминать – Лив и так чувствовала себя виноватой, что взяла деньги.

– А тогда была совершенно уверена, что так и надо. – Эрик хмыкнул. – Ладно, Лив, мне пора назад в офис. Но если тебе что-нибудь понадобится, дай знать, ладно? Думаю, мы еще увидимся.

Он не ждал ответа и вышел не оглянувшись. Закрывая за ним дверь, Лив почувствовала, что наконец закрывает за собой прошлое и делает шаг в неизвестность.

Спустя час Лив все-таки набралась смелости, чтобы открыть последнюю из коробок, привезенных Эриком. Когда она разрезала ленту, подняла клапаны и поняла, что́ там, это было как удар под дых. Внутри лежал их свадебный альбом и две коробки из-под обуви, заполненные фотографиями из их совместной жизни, – фотографиями, которые для Эрика, очевидно, больше ничего не значили. Она пролистала верхние – медовый месяц, пляж на Мауи, они с Эриком, сияющие, с коктейлями в кокосовых скорлупках в руках, смотрят друг на друга, – и, сунув их обратно в коробку, отошла прочь, как будто само нахождение рядом с этими снимками было мучительно.

И тут раздался резкий стук в дверь. Лив подняла голову. Она никого не ожидала, а свой новый адрес дала очень немногим. Все ее друзья тоже работали в «Бергмане» и, после того как она в прошлом году уволилась, перестали выходить на связь. Что дополнительно усилило у Лив ощущение, что она вычеркнута из собственной жизни. Неужели Эрик вернулся, чтобы избавиться от еще одной коробки воспоминаний? Лив решила не подходить к двери, не хотелось снова с ним встречаться, но стук повторился, еще громче и настойчивее.

Когда она встала и заглянула в глазок, то пришлось несколько раз сморгнуть. В тускло освещенном холле стояла ее бодренькая девяностодевятилетняя бабушка с тщательно уложенными в пучок белоснежными волосами, в элегантном сером твидовом жакете от Шанель и безупречно отутюженных черных брюках.

– Бабушка Эдит? – Все еще не веря своим глазам, Лив открыла дверь.

– Что такое, Оливия, что я вижу! – Старуха поджала губы, ее тонкие брови нахмурились. – Право, как ты одеваешься без моего присмотра? – Колкость, завернутая в бабушкин мягкий французский акцент, прозвучала почти как комплимент. – Неужели я ничему тебя не научила?

– Э-э, ты так неожиданно. – Лив покосилась на свои рваные джинсы и заношенный свитшот, в которые она переоделась после ухода Эрика: идеальная одежда, чтобы хандрить в одиночестве. – Я должна была тебя ждать?

– Так я же здесь, верно?

– Но… что ты делаешь в Нью-Йорке?

Последний раз Лив разговаривала с бабушкой Эдит всего три дня назад: бабушка настоятельно требовала сообщить ей, какого числа они расторгнут брак, но ни словом не обмолвилась, что едет в Нью-Йорк. Хотя трансатлантический перелет, особенно учитывая бабушкин возраст, определенно заслуживал хотя бы упоминания.

– Я приехала за тобой, разумеется. Ты собираешься меня впустить? Мне до смерти хочется мартини. И не смей говорить, что у тебя кончился джин, – или ты мне больше не внучка.

– Ну нет, – сказала Лив. – То есть да. У меня есть джин. – Она осторожно посторонилась, пропуская бабушку, и та величаво прошествовала в квартиру. Отчего они с ней никогда не обнимутся, как нормальные люди?

– D’accord², – бросила бабушка через плечо. – А оливки с голубым сыром найдутся?

Лив прошла за ней внутрь, заперла дверь и только тогда заметила, что у бабушки при себе только знакомая сумка «Келли».

– Бабушка Эдит, а где твой багаж?

– Или, в крайнем случае, оливки с чесноком. – Вопрос Лив остался без ответа.

– Э-э, по-моему, у меня только обычные.

Бабушка Эдит поворчала, устраиваясь на диване в гостиной Лив, но, похоже, смирилась, и Лив молча приготовила напиток. Это была ее обязанность с девяти лет. Влить изрядную дозу джина, плеснуть чуть-чуть сухого вермута, добавить несколько капель рассола из-под оливок, встряхнуть со льдом и процедить.

– Оливия, – заметила вместо благодарности бабушка Эдит, получая свой мартини, – тебе следовало предварительно охладить бокал. – А сама не выпьешь?

– Сейчас два часа дня, бабушка. И я все еще пытаюсь сообразить, что ты здесь делаешь.

– Что ты, правда, такая взвинченная? – Бабушка покачала головой и сделала долгий глоток. – Но так и быть. Если тебе непременно надо знать, то я здесь потому, что сегодня – день, в который ты официально освободилась от этого невыносимого salaud³. Мне очень неприятно это говорить, но…

– Так ты приехала позлорадствовать?

Бабушка Эдит сделала еще глоток мартини, и Лив заметила, что бабушкина рука дрожит.

– Ни в коем случае. Я приехала, чтобы помочь тебе упаковать чемоданы.

– Чемоданы?

С театральным вздохом бабушка поднялась с дивана и кивком головы указала Лив на спальню.

– Давай же, мы уже опаздываем.

– Куда опаздываем?

– На наш рейс.

Лив оторопело уставилась на нее.

– Хватит страдать, Оливия. Наш самолет вылетает через четыре с половиной часа, а ты ведь знаешь службу безопасности в аэропорту Кеннеди.

– Бабушка Эдит, о чем ты?

– Поспеши, дорогая. – Бабушка Эдит, закатив глаза, допила остаток мартини. – Конечно же, мы летим в Париж.

Глава 3
Май 1940
Инес

В подземельях поместья Шово было темно и сыро. Кирпичные стены с арочными сводами, врезанные в мягкий мел и известняк, впитывали влагу с тех самых пор, как прадед Мишеля начал строить их семь десятилетий назад, и создавали идеальный микроклимат для дремлющих в нем, дозревая до подлинного великолепия, бутылок с шампанским.

Историю поместья Мишель поведал Инес полтора года назад, когда только начал за ней ухаживать. Шово были vignerons, виноградарями с шестнадцатого века, но только в начале 1800-х годов предки Мишеля стали подумывать о том, чтобы производить собственное вино. Крупные винодельни в соседних Реймсе и Эперне и в коммуне Аи делали на шампанском целые состояния, а сами виноградари жили в бедности, как соседские крестьяне.

В 1839 году прапрадед Мишеля женился на дочери текстильного магната, и у него наконец-то появились деньги на покупку оборудования и расходных материалов. Но дело продвигалось медленно и почти застопорилось, когда эксцентричным прадедом Мишеля овладела идея проложить под поместьем сеть погребов-туннелей, способную соперничать с крайерами – меловыми подземельями великих домов Реймса. Туннели, которые он строил начиная с 1870-х годов, образовали такую извилистую и сложную сеть, что в первую свою неделю в «Мезон-Шово» Инес там заблудилась и провела под землей несколько ужасных часов. Когда Мишель нашел ее, уже совсем стемнело.

– Погреба тянутся на много километров, и в них легко заблудиться, – сказал он всхлипывающей Инес, выводя ее на вечерний воздух. – Не волнуйся, дорогая. Ты всему научишься.

Сам Мишель, конечно, знал все хитросплетения этого лабиринта назубок. Мальчиком он играл в извилистых коридорах в прятки, вырезал свое имя на меловых участках стен рядом с именами предков, а во время Великой войны вместе со старшими находил под землей убежище от рвавшихся наверху снарядов.

А Инес и через год после того жуткого случая чувствовала себя неуютно в темных безмолвных подземельях, где, словно тихие маленькие гробики, лежали, тесно прижатые друг к другу, бутылки с созревающим вином. Она так и не привыкла к холоду, царящему тут независимо от времени года, а завывание ветра, которое иногда слышалось у главного входа, наводило на мысли о призраках и волках из сказок.

Сказка, как же. Инес остановилась потереть плечи – в них пульсировала боль. В ноябре 1938 года, когда они познакомились с Мишелем, обоим казалось, что они идеально подходят друг другу: он был очарован ее юностью и оптимизмом, она восхищалась его основательностью, рассудительностью и тем, что он делает шампанское, известное всей Франции. Прямо сказочные принц и принцесса. Кто бы мог подумать, что всего через семнадцать месяцев ей придется надеть рабочие сапоги и перетаскивать двадцатикилограммовые ящики с бутылками в тайник для самых ценных вин, который оборудовали во время Великой войны родители Мишеля?

Замаскирован тайник был великолепно. В сентябре, вскоре после того, как Франция объявила войну гитлеровской Германии, Мишель показал это место Инес, и у нее прямо-таки челюсть отвисла: сама бы она ни за что не догадалась, что за сплошной стеной скрыто огромное подземное помещение. Потайная дверь поворачивалась на петлях, спрятанных между кирпичами, и, когда она была закрыта, кладка выглядела так, как будто никто ее не трогал десятки лет, с самого момента постройки. Как и старинная с виду статуя Мадонны перед дверью – на самом деле изготовленная по специальному заказу и легко отодвигавшаяся. Инес сама двигала статую с утра и теперь в одиночку таскала ящики по холодным коридорам.

Руки и спина разболелись, вокруг не было ни души, и Инес вдруг охватили тяжелые предчувствия. Как-то бурной январской ночью, когда они лежали вместе в постели, а ветер за окнами хлестал виноградные лозы, Мишель вдруг сказал, что 1940 год будет для Шампани ужасным, – виноград не уродится, и страшная тень падет на весь регион. Тогда Инес решила, что он просто пессимист, но теперь, когда немцы перешли французскую границу, ей думалось, что он, как всегда, оказался прав. Она очень уважала интеллект Мишеля, но порой безошибочность его выводов буквально душила ее, не оставляя места для собственных мыслей и мнений.

Со стороны главного входа – узкой каменной лестницы, которая начиналась от деревянной двери, врезанной в каменную стену позади дома, где жили Мишель и Инес, – послышался женский голос.

– Инес? Ты здесь? – Инес на мгновение закрыла глаза. Это была Селин, жена chef de cave Тео Лорана. – Мишель сказал, что тебе может понадобиться помощь.

– Да, я здесь! – как можно дружелюбнее крикнула в ответ Инес и принялась чесать левую руку. Это была детская привычка, от которой мать пыталась ее отучить: чесаться некультурно и неженственно, а красные следы от ногтей выглядят просто неприлично. Но Инес все равно не могла удержаться, когда сильно нервничала. – Возвращаюсь в погреб, где у нас двадцать восьмой год остался.

– C’est bon⁴. Пошла туда же. – Послышались удаляющиеся тяжелые шаги: Селин забросила свои туфли еще осенью, когда мужчин Марны призвали в армию, и теперь почти постоянно ходила в рабочих сапогах. Рядом с ней, сильной и уверенной, Инес чувствовала себя неопытной маленькой девочкой, хотя была младше всего на год.

Инес старалась как могла, но, не имея сноровки Селин, то и дело попадала впросак. У нее не было ни дегустаторских способностей, хоть она и пыталась развить свой вкус, ни навыков розлива купажированных вин, ни точности движений и твердости руки, необходимых при обращении с бутылками. Она подозревала, что другие считают ее просто-напросто ленивой, а дело было в нерешительности и неуверенности. Каждый раз, разбив бутылку, Инес теряла толику уверенности и ощущала себя еще более никчемной.

Ирония судьбы, но совсем недавно Мишель сам не хотел, чтобы она работала. Предлагая ей руку и сердце полтора года назад, он сказал, что станет о ней заботиться, а ей ничего не придется делать.

– Но пойми, – пыталась объяснить Инес, – я буду рада помогать.

– Теперь заботиться о тебе – мой долг, – ответил Мишель, нежно обхватив ладонью ее подбородок и глядя ей в глаза. – Тебе не нужно работать.

– Но…

Мишель не дал ей договорить:

– Пожалуйста, дорогая, позволь мне сделать так. Мой отец никогда не просил мать участвовать в производстве шампанского, и я точно так же не хочу просить тебя. Ты будешь хозяйкой дома.

Но в сентябре была объявлена война, работников призвали на фронт и настроение Мишеля стало постепенно меняться. Сначала он, бормоча извинения, поручал Инес разные мелочи, на что она всякий раз давала понять, что все в порядке, она готова помочь. По мере того как осень сменялась зимой, нехватка работников сказывалась все сильнее, и Мишель все чаще умолял жену взять на себя очередные обязанности. Инес старалась изо всех сил, но многого не умела, а чтобы научиться, требовалось время. И чем дальше, тем отчетливее чувствовала растущее разочарование мужа.

Из-за угла показалась Селин, и Инес изобразила улыбку. Даже в линялых брюках и заляпанных грязью сапогах Селин выглядела великолепно. Глупо, но Инес это почему-то раздражало. Присмотревшись, она заметила, несмотря на темноту, что глаза у Селин покраснели.

– С вами все в порядке? – спросила Инес.

Селин поспешно наклонила голову, спрятав лицо за завесой длинных каштановых волос.

– Да, просто замечательно.

– Вы плакали. – Инес знала, что это звучит бестактно, но ведь нечестно делать вид, что все в порядке, когда мир буквально рушится. За год, что Инес была замужем за Мишелем, женщины так и не подружились, хотя Инес и пыталась. С лица Селин, спокойной и серьезной, не сходило хмурое выражение, а Инес во всем искала светлую сторону. Через месяц после переезда в «Мезон-Шово» она услышала, как Селин шепнула Тео, до чего ее допекает вечная и безосновательная жизнерадостность Инес. После этого по крайней мере стало понятно, почему Селин кидает на нее такие сердитые взгляды.

Селин прерывисто вздохнула:

– Да, да, Инес, я беспокоюсь о своих родных.

– О, – Инес растерялась. – Но, мне кажется, с ними все обойдется. Я уверена, что немцы не тронут мирных жителей.

Из горла Селин вырвался странный звук, не то смех, не то рыдание.

– Инес, неужели вы забыли, что они евреи?

– Да, да, конечно. – Честно говоря, Инес об этом не слишком задумывалась. Несколько раз за последние месяцы тема всплывала в разговорах, когда приходили новости об облавах на евреев в Германии, но не более того. Инес знала, что отец Селин – из еврейской семьи, мать, умершая два года назад, – католичка, а религиозным воспитанием дочери они особо не занимались. – Но не надо так тревожиться. В конце концов, это Франция.

Селин долго молчала, но, когда Инес уже решила, что ответа не будет, сказала:

– Вы правда думаете, что под властью немцев это будет хоть что-то значить?

Ну зачем смотреть на все как на конец света? Инес закусила губу, потом уверенно произнесла:

– До сих пор в новостях еще не было ни слова о том, что здесь что-то происходит с евреями. Увидите, все обойдется.

– Верно, – коротко ответила Селин и отвернулась.

Инес посмотрела, как она нагибается, поднимает с пола ящик шампанского 1928 года и, тяжело ступая, уходит с ним по коридору в сторону тайника, взяла свой ящик и поспешила за ней. Мышцы жгло от непривычной нагрузки.

– Вы ведь из-под Дижона?

– Да, из Нюи-Сен-Жоржа, это совсем рядом, почти строго на юг.

– Значит, ваши отец и его родители дальше от немцев, чем мы. – Инес помнила, что Дижон примерно на триста километров южнее Шампани. – И, может быть, они уже движутся на юг. – Мишель недавно рассказывал, что тысячи беженцев запрудили дороги, спасаясь от приближающихся немцев.

– Нет. – Селин, не глядя на Инес, поставила ящик на каменный пол тайника. – Отец управляет винодельней, а почти всех работников услали на фронт, и он понял, что не может бросить хозяина, который всегда очень хорошо к нему относился. Дед с бабкой решили остаться с ним.

– Наверняка все обойдется.

– Наверняка обойдется, – повторила Селин, но в ее интонации слышались горечь и страх, поэтому Инес замолчала и вернулась к бутылкам.

Она и сама беспокоилась бы о своих родственниках, если бы не осиротела в шестнадцать лет: отец умер от инсульта, а спустя два месяца от сердечного приступа скончалась мать. Ни братьев и сестер, ни другой родни у Инес не было; она оказалась совершенно одна. К счастью, девочку взяла к себе семья ее закадычной подруги Эдит, и она вновь обрела дом, а в начале 1938 года покинула родной Лилль, где больше ничто ее не держало, и последовала за Эдит в Шампань.

Эдит тогда влюбилась в молодого ресторатора по имени Эдуар Тьерри, который унаследовал семейную брассери в Реймсе. Инес, опечаленная неизбежным, как ей казалось, расставанием с Эдит, негодовала на Эдуара, но Эдуар после скромной свадебной церемонии под барочным куполом церкви Сент-Мари-Мадлен в Старом Лилле, когда она вытирала слезы, предложил ей переехать и поселиться вместе с ним и Эдит в его большой квартире, расположенной прямо над ресторанным залом. Вы, – торжественно произнес он, – ее лучшая подруга. Конечно, оставайтесь с нами сколько пожелаете.

Инес была поражена и тронута до глубины души. Поначалу ей не верилось, что Эдуар действительно хочет видеть ее в своем доме, но он показал себя исключительно радушным хозяином, старался со всеми перезнакомить, а иногда даже спрашивал ее мнения о политике. Время от времени Инес помогала Эдуару за стойкой, так что у нее появился и небольшой заработок. А когда холодным осенним вечером 1938 года Эдуар пригласил отобедать у них своего давнего друга Мишеля Шово, объявив, что он очень подходящий холостяк, Инес показалось, это судьба.

– Ой, Мишель такой красавец! – воскликнула, хлопая в ладоши, Эдит, когда Эдуар пошел проводить гостя и женщины остались вдвоем. – Правда, Инес?

Инес улыбнулась, ее сердце все еще трепетало:

– Ты заметила, какие у него глаза?

Глаза у Мишеля были пронзительно-синие, такие, что видят тебя насквозь. Он был высокий, плотный, светловолосый, с резкими чертами лица; чуть старомодный костюм сидел на нем великолепно.

– Глаза? – Эдит рассмеялась. – Я, дорогая моя подруга, заметила только одно: что весь вечер эти глаза смотрели только на тебя. Да и как он мог устоять? Ты же красавица! – Эдит обладала даром вселять оптимизм. Когда подруге бывало плохо, она всегда находила способ поднять настроение. – И он владелец «Мезон-Шово», представляешь? – При этих словах Эдит многозначительно подняла брови.

– А держался так скромно, – сказала Инес. Мишель принес с собой три бутылки шампанского во льду из винограда трех разных сортов с собственных виноградников, но деликатно отклонял все вопросы Инес о его винодельческой империи и всякий раз переводил разговор на нее саму. Расспрашивал ее о жизни в Лилле, о дружбе с Эдит, интересовался, успела ли она уже попутешествовать по Шампани.

Позже подруги пришли к выводу, что Мишель таким способом просил Инес о свидании. Он, как и Эдуар, был на несколько лет старше Эдит и Инес и тоже намного серьезнее. Инес объясняла это тем, что обоим мужчинам пришлось рано, в возрасте чуть за двадцать, принять семейное дело, а с ним – ответственность, размер которой она с трудом могла представить.

– Я пока ни разу не выезжала из Реймса, – ответила она Мишелю, – и с удовольствием взглянула бы на окрестности.

– Правда? – Мишель улыбнулся, и внутри у Инес все затрепетало. На следующей неделе он позвонил, а к весне они были помолвлены и в начале мая поженились. Причин медлить не было: у Мишеля, как и у Инес, не оставалось в живых никого из близких родственников.

Дальнейшая жизнь рисовалась Инес лучезарной. Она – молодая жена владельца престижного дома шампанских вин! Ей предстоит жить среди холмов, покрытых виноградниками, и каждый вечер пить игристое вино!

Однако действительность оказалась иной. После того как свадьба была сыграна, супруги редко выбирались в Реймс. Живописный пейзаж довольно скоро сделался для Инес обыденным, да и бутылка, которую они регулярно откупоривали к ужину, перестала ощущаться как праздник.

Но хуже всего было то, что, уехав из Реймса, Инес лишилась возможности ежедневно болтать с Эдит или даже участвовать в беседах с Эдуаром. Мишель даже во время своего недолгого ухаживания за ней не отличался большой разговорчивостью, а сейчас сделался еще серьезнее и еще глубже погрузился в дела. Зачастую их совместные трапезы проходили в полном молчании, потому что Мишель размышлял о производственном графике или отношениях с владельцами виноградников, а обсуждать эти вопросы с Инес категорически не хотел.

1.Из выступления в парламенте Канады. Оттава, 11 июля 1944 г.

2.Ладно (фр.).

3.Ублюдка (фр.).

4.Отлично (фр.).