Kitobni o'qish: «Страшные сказки с Чёрного корабля»
Посвящается Адаму
Иллюстрации Дэвида Робертса
© Chris Priestley, 2008
This translation of Uncle Montague’s Tales of Terror is published by Samokat Publishing House by arrangement with Bloomsbury Publishing Plc
© Александрова Н., перевод на русский язык, 2022
© Издание на русском языке. ООО «Издательский дом „Самокат“», 2023
* * *
Крис Пристли – английский писатель, мастер «страшилок», от которых кровь стынет в жилах, по спине бегут мурашки, а душа уходит в пятки.
Дэвид Робертс – известный британский иллюстратор, сотрудничающий с лучшими детскими писателями.
Шторм
Целых три дня побережье терзал неистовый, бешеный шторм. Волны бросались на древние скалы с невиданной яростью. Мне ни разу не доводилось видеть ничего подобного за все мои тринадцать лет – а я нигде больше и не жил.
«Старый трактир» – мой дом – ютился на вершине скалы, цепляясь за нее изо всех сил, как моллюск, прилепившийся к камню во время прилива. Он стоял на угловатом выступе, который веками глодала непогода, и с остальным Корнуоллом его соединял лишь тонкий перешеек, обгрызенный с обеих сторон, словно сердцевина яблока, и обточенный до формы моста. Перекуси его – и наш трактир сделается островом, а мы с семьей – островитянами.
Смертоносный шторм пронесся по Атлантике внезапно, рыскал, точно изголодавшийся хищный зверь. Он хватал когтями рыбаков по всему побережью, и их вдовы с осунувшимися лицами бродили у причалов и входов в гавань.
В первый день клипер, попытавшийся обогнать шторм, налетел на зубья скал примерно в миле от берега и затонул со всей командой: волны вздымались горами, и спасательная шлюпка не могла к ним подобраться.
На следующий день в заливе показалось другое судно, ветхое с виду, едва различимое среди низких облаков и брызг, и все на берегу молились, чтобы ему удалось перехитрить ветра и избежать участи затонувшего корабля. Я молился о том же, стоя в разоренном ветром саду и глядя на море.
Хотя «Старый трактир» стоял обособленно и в довольно опасном месте, у нас всегда было людно и славно, во многом благодаря отцу: у него всегда находилось время выслушать чужие печали, пошутить или поделиться толикой мудрости, которая свойственна тем, кто нашел свое призвание в трактирном деле.
Может показаться, что расти в трактире не так уж хорошо для ребенка, но мы с Кэти ни за что не поменялись бы с другими детьми в Англии.
К морякам, что захаживали в трактир, мы относились как к родным. Не скрою, встречались среди них и грубияны, и горячие головы, но всегда были и те, кто охотно рассказывал нам истории о своих приключениях и странствиях. Зачарованные, мы слушали до последнего, пока мать не загоняла нас в постель, не обращая внимания на наши мольбы остаться еще на несколько минуточек.
Никаких детей не любили так сильно, как нас; эти воспоминания – как яркий свет, такой сильный, что слепит глаза. Но так продолжалось недолго.
Когда наша мать умерла родами, взяв нашего (как оказалось) братца с собой на небо, отец, который всегда был самым лучшим отцом и благороднейшим человеком, начал соскальзывать в омут отчаяния, обильно принимая бренди и портвейн и прикладываясь ко всякой открытой бутылке.
У него не осталось поводов для шуток, и ничьи печали не могли сравниться с его собственными. Мудрость, которой он некогда одарял других, он, казалось, растратил. Он был угрюм и раздражителен даже с друзьями, тщетно призывавшими его найти утешение в детях.
Но мы с Кэти никак не могли служить ему утешением – отнюдь. Мы напоминали ему о потерянной любви. Кэти была точнейшей копией нашей матери в миниатюре, и зачастую казалось, что ему больно смотреть на нее. Но как бы он ни отвергал нас, он по-прежнему оставался нашим отцом, и мы нежно любили его. Я считал его примером того, каким должен быть мужчина, и вырос с единственным желанием – походить на него во всем.
Посетители наши были, однако, не столь снисходительны. Мало-помалу трактир начал пустеть. Завсегдатаи и друзья семьи, которые некогда запросто взбирались на скалу по тропинке, оставались теперь в деревне, а путники, предупрежденные о негостеприимном нраве отца, к нам не заезжали.
Его душевное состояние становилось все хуже и хуже. У него случались приступы неудержимого гнева, от которых мы с Кэти прятались, забившись в свои комнаты, а когда решали, что опасность миновала, выходили и неизменно видели, как бедный отец пьяно всхлипывает у камина. Несмотря на связывавшие нас узы, отец с каждым днем отдалялся все больше и избегал смотреть на нас – не хотел или не мог выдержать наших взглядов, – отталкивал нас и молил оставить его в покое, который он, казалось, потерял навсегда, и мы вместе с ним.
Похоже, шторм подействовал на него особенно плохо. Словно трехдневный ураган расшатал его рассудок, выкорчевал и разбил в щепы. Отец был странно воодушевлен буйством погоды и вел себя все более возбужденно и деятельно.
Из окна своей спальни я наблюдал, как он ходит по палисаднику, за которым мать ухаживала с такой любовью, но который теперь зарос чертополохом и сорной травой, а буря еще и прибила растения к земле. Сгибаясь под натиском ветра, отец маниакально, но в то же время методично собирал высокие голубые цветы в печальный букет. Я поразился тому, как он рыдает. Видеть это мне было горько.
А потом, на третью ночь шторма, мы с Кэти свалились с ужасной хворью. Сначала она поразила Кэти, но всего лишь примерно на час. Болезнь охватила нас пугающе быстро, лицо и гортань странно онемели, затем последовала жуткая тошнота и рвота. Мы не сомневались, что вот-вот умрем, и закричали, будто были малыми детьми, – на этот зов мать наверняка прибежала бы к нам наверх.
Это потрясение, кажется, привело отца в чувство. Его будто подменили. Он утешал нас так заботливо, как только может родитель, и сказал, что скоро все будет хорошо: он пойдет за доктором, а мы должны оставаться дома, ни в коем случае не выходить и никого не впускать. Я никогда не видел его таким удрученным. Он выглядел полупомешанным от беспокойства, и за это мы прониклись к нему нежностью.
Мы обещались, и отец ушел, уверив нас, что вернется быстрее, чем мы заметим его отсутствие. Он уложил нас с Кэти в свою кровать, и мы вытянулись рядом в темноте. Я слышал дыхание Кэти – как и мое, оно стало частым-частым – но постепенно замедлилось, выровнялось. Потом я заснул.
Трудно сказать, сколько я проспал. Ветер могучим драконом ревел за стенами и, как, впрочем, и следовало ожидать, потревожил мой сон. Я проснулся во мраке, хватая ртом воздух, словно вынырнувший из черного океана моряк, чей корабль поглотила пучина. Но боль, к моему великому облегчению, утихла.
– Кэти, – прошептал я, – ты не спишь?
– Нет, – ответила она чуть погодя. – Но я чувствую себя как-то странно.
Я понял, что она имеет в виду. Симптомы болезни, кажется, исчезли, но вместо них появилось легкое головокружение. Я сказал, что, вероятно, нам стоит встать и подождать отца внизу, у камина, и Кэти согласилась.
Мы оделись и спустились в главную залу трактира, которая до недавнего времени полнилась звуками голосов, звоном стаканов и стуком оловянных кружек, а теперь пустовала, и в ней, мерцая в свете огня, двигались только беспокойные дрожащие тени от стульев.
Я спросил Кэти, не почитать ли мне вслух, она охотно согласилась, и мы, как часто бывало, устроились у огня. Я намеревался развлечь ее немудреными выдумками, всякими фантастичными вещицами, чтобы успокоить до возвращения отца. Но мне следовало быть умнее.
Сколько я себя помню, мы с Кэти питали непреодолимую склонность к историям мрачного толка, особенно тем, где повествование несется по вздымаемым штормами океанам или пристает к пустынным неизвестным берегам. Вкус к таким рассказам мы приобрели, жадно слушая постояльцев-моряков, а их байки были не для детских ушей, и знай об этом мать, она отсылала бы нас в постель еще раньше.
Эти рассказы, хотя и жуткие, мы знали так хорошо, что они успокаивали нас, как других детей колыбельные, и именно к ним мы обращались в надежде отрешиться от реальных горестей и забот. Они переносили нас в то счастливое время, когда дела в трактире шли хорошо, в то время, когда смерть и скорбь существовали лишь в историях и чужих жизнях.
Ветер снаружи был такой сильный и так жалобно стонал и завывал в дымоходе, что пришлось повысить голос самым неестественным образом, чтобы Кэти слышала меня, но она не жаловалась, а лишь сидела и с неослабным вниманием ловила каждое мое слово.
– Последовала сцена самого кровавого побоища, – читал я. – Связанных моряков потащили к сходням. Там стоял кок, обрушивая топор на головы несчастных жертв, но остальные мятежники перебросили его через борт…
Грозная буря рвала с петель дверь сарая и бешено хлопала ею уже битый час, а то и дольше, поэтому мы не сразу сообразили, что стук, который был слышен теперь, шел от передней двери: в нее кто-то колотил.
Я побежал посмотреть, думая, что вернулся отец. Передняя дверь трактира находилась в конце небольшого и темного коридора, выложенного каменными плитами, и в ней было круглое оконце с толстым, как бутылочное дно, стеклом. Даже угадывая одни лишь контуры, я понял, что это не отец.
– Доброй ночи! – сказал человек снаружи. – Не впустите ли моряка переждать шторм?
– Мы закрыты, – только и смог ответить я, памятуя о наказе отца никого не впускать и не выходить из дома.
– Сжалься, парень, – перекричал незнакомец гул шторма, очевидно, угадав по моему обеспокоенному голосу, что я юн. – Мне нужна тихая гавань всего-то на время, и потом я уйду. Не бросишь же ты меня погибать в такую дрянную погоду?
При этих словах буря завыла еще более дико. Действительно, в такой шторм жестоко держать на улице лишнюю минуту даже незнакомца. Ветер разъярился так, что всего за несколько мгновений до появления моряка он поднял в воздух тачку и швырнул ее в море. То же могло случиться и с человеком, в этом я не сомневался. Уверен, будь отец здесь, он впустил бы моряка, что бы он ни говорил перед уходом.
Когда я отодвинул щеколду, дверь распахнулась с такой свирепостью, что едва не пригвоздила меня к стене, а рев шторма и грохот бившихся о скалы волн обрушились на все мои чувства, так что я не сразу разглядел стоящую в дверном проеме фигуру, которую вспышка молнии выхватила из чернильной тьмы и почти просветила насквозь со всей возможной яркостью.
Я не мог различить его черт – он оставался тенью в дверном проеме, – но что-то в его лице сверкало, как крохотная звездочка.
– Я не причиню тебе и твоей семье ни вреда, ни неприятностей, даю слово.
Послышался очередной раскат грома – в такую ночь совесть не позволит захлопнуть дверь перед носом у незваного гостя, кем бы он ни был.
– Ладно, – сказал я неохотно. – Входите же скорее.
– Ты хороший парень, – ответил моряк с улыбкой. – Джона Теккерей добра не забывает. Будем знакомы.
– Итан Мэттьюс, – представился я, пожимая его руку: она была холодная и мокрая, как у торговца рыбой. Он совсем промок, и вода стекала с него, будто он только что выбрался из моря.
– Входите, – повторил я. – Не то простудитесь до смерти.
– Премного благодарен, – сказал он, переступая порог, а я навалился на дверь плечом, уперся ногами в каменные плиты пола и, поборовшись со штормом, умудрился ее захлопнуть. Стоило запереть дверь, как в трактире замечательным образом установилась относительная тишина, и наш маленький дом показался еще более спасительным убежищем.
Я повернулся к незнакомцу и удивился, поняв, что он едва ли намного старше меня: ему можно было дать самое большее лет семнадцать-восемнадцать. Он был одет в форму мичмана (хотя и довольно старомодную), но без головного убора, в черном кителе с латунными пуговицами, белом жилете и белой же рубашке. На поясе у него висел меч.
С черным платком, повязанным вокруг шеи, он был красив: темные как у морской птицы глаза на бледном лице, обрамленном смоляными волосами, которые змеились блестящими влажными локонами. Он широко улыбнулся, среди белоснежных зубов один сверкнул золотом. Кэтрин подошла и встала рядом со мной, разглядывая гостя.
– А кто эта редкая красавица? – спросил он. Кэти покраснела и отвернулась.
– Это моя сестра, сэр, – ответил я суховато, не вполне довольный, что к ней обращаются так бесцеремонно. – Ее зовут Кэтрин.
– Но все называют меня Кэти, – добавила сестра.
– Очень рад знакомству, мисс Кэти, – сказал моряк с легким поклоном.
– Я тоже рада знакомству с вами, сэр, – ответила Кэти, сделав, видимо, книксен.
– Так что же, вы здесь совсем одни? – спросил Теккерей, глядя мимо нас.
Подобный вопрос показался мне подозрительным, и моя ладонь сжалась в кулак. Это не укрылось от Теккерея, и он улыбнулся.
– Брось, дружище, – сказал он. – Не беспокойся. Я просто спросил. Может быть, ваша мать дома?
– Наша мать давно умерла, сэр, – сказала Кэти. – Мы с Итаном ужасно заболели, и отец пошел за доктором.
– Кэти! – прошипел я, раздосадованный, что она так откровенна с человеком, которого мы совсем не знаем.
– Что? – Она фыркнула. – Отец велел тебе никого не впускать, а ты ослушался. Так что вот тебе!
Мне нечем было парировать это обвинение, и я почувствовал, как щеки у меня запылали. Ветер ревел как взбесившийся зверь и бился в двери, словно желая ворваться внутрь. Наш гость странно посмотрел на нас обоих.
– Сегодня та еще ночка, – заметил Теккерей. – Давно ли ушел ваш отец?
– Давно, – сказала Кэти. – Его нет уже страшно долго, правда, Итан?
Я снова зыркнул на Кэти: что за противная привычка говорить больше, чем нужно.
– Он вот-вот вернется, сэр, – сказал я, – будьте уверены. Мы ждем его с минуты на минуту.
– Да что вы? – сказал он тоном, который мне не понравился.
– Именно так.
– Очень рад это слышать, юноша, – ответил Теккерей. – Пожалуй, я пока глотну рому и составлю вам компанию.
Он достал из кармана кошелек, вытряхнул на ладонь несколько монет и шумно высыпал их на барную стойку.
– Полагаю, отец не захотел бы, чтобы мы выгнали вас, пока не утихнет шторм, сэр, – сказал я, глядя на монеты. – Можете налить себе рому. Бутылка на стойке. Кэти принесет вам стакан.
Мы все уселись за стол у огня, Кэти и я с одной стороны, Теккерей – с другой. На столе лежала стопка книг, наш гость взял их и, усмехаясь, стал зачитывать названия вслух.
– «Повествование о кораблекрушении, самом чрезвычайном и огорчительном, китобойца “Эссекс”», «Повествование Артура Гордона Пима из Нантакета», «Гротески и арабески»1… Пускаетесь в большое плавание, молодые люди.
– Вы не любите мистера По? – спросила Кэти.
– Очень даже люблю, – ответил Теккерей, – хотя порой он несколько витиеват, на мой вкус. – Он ухмыльнулся. – Впрочем, рассказ «Сердце-обличитель» очень занятный – очаровательно жуткий.
Кэти улыбнулась необычному словосочетанию: очевидно, она разглядела в Теккерее родственную душу. Я был не столь доверчив.
– Вы что же, любите читать, мистер Теккерей? – спросил я с явным удивлением. Он улыбнулся.
– Читаю, когда выдается возможность, – ответил он. – Но моряки куда чаще рассказывают истории, чем читают. Это часть корабельной жизни, даже на таком судне, как мое.
На мгновение Теккерей взглянул на огонь и, казалось, потерялся в собственных мыслях. Интересно, что он имел в виду.
– Вы еще не рассказали нам, как остались без крова в такую ночь, – сказал я.
– Раньше я жил неподалеку отсюда, – ответил он. – Но это было давно…
И снова Теккерей словно погрузился в свой собственный мир, а я покосился на Кэти, жалея, что в своем мягкосердечии впустил этого незнакомца в дом. Мы знали почти всех в округе, и ни про каких Теккереев я не слыхал. Но когда наш гость повернулся к Кэти, она казалась совершенно околдованной.
– Мне нравилась одна девушка, и я хотел на ней жениться. – Он слабо улыбнулся Кэти. – Но она вышла за другого. А я женился на море. – Он отхлебнул рома и снова посмотрел на огонь. Я закатил глаза, и сестра шлепнула меня по руке.
– Что, если, – продолжал гость, снова глядя на нас, – заметьте, это лишь предложение – что, если, пока я пью ром и жду, когда шторм поутихнет, мы скоротали бы время за парой историй, которые я узнал во время странствий? Что вы на это скажете?
Кэти с готовностью и воодушевлением сказала, что это было бы замечательно, если только наш гость не слишком утомится. Я пробормотал что-то вроде того, что если уж Кэти так хочется, то и я согласен, хотя, по правде говоря, не хотел давать незнакомцу повода задерживаться.
– Меня беспокоит только, – сказал Теккерей, – что мои рассказы покажутся вам слишком жуткими. Я привык к обществу моряков, а наши истории, вероятно… Как бы сказать? Более кровожадные, чем те, что вам доводилось слышать раньше.
Мы с Кэти переглянулись, и я понял, что она того же мнения, что и я.
– Уверяю вас, сэр, что мы с сестрой вполне подготовлены ко всему, что вы нам расскажете. Мы не малые дети. Мы выросли в трактире, и нам хорошо известны обычаи моряков вроде вас.
Теккерей потер руки, и они заскрипели, словно старая кожа. Он ухмыльнулся, и его золотой зуб сверкнул в отблеске огня, как вечерняя звезда в сумерках.
– Что ж, юные слушатели, очень хорошо, – сказал он, – дайте-ка подумать… Ну да. Кажется, есть у меня один рассказец, который может вас развлечь. Это в некотором роде история любви.
– Любви? – Кэти скривилась. Она питала решительное отвращение к любого рода романтическим историям. Я улыбнулся: надо же, как быстро охладел ее интерес к Теккерею.
– Да, – сказал он, – в некотором роде.