Kitobni o'qish: «Княжна Мстиславская»

Первая глава. Москва

В марте вечера короткие. Только солнце укатилось с бледного неба, сразу тьма упала на Московское царство. В постоялой избе запалили лучины, воткнув их в щели в бревенчатых стенах.

– Ну и жмот ты, Данилка, – сплюнул царский пристав Облезов. – Сожжёшь так дом, по недосмотру. Светец не можешь заказать в кузне?

Хозяин избы только хихикнул в ответ. Светец денег стоит, а щели в брёвнах даровые. А изба уж двадцать лет стоит, не сгорела ведь, даст бог, и ещё столько же простоит.

Облезов икнул и погладил живот. Два дня он пировал с казаками, посланными от Строгановых к царю. Завтра их ждут в Москве. Встанут затемно и тронутся, во дворе четыре воза с подарками – атаман разбойничий Ермак шлёт Ивану Васильевичу соболей и куниц. Глядишь, и царскому приставу чего перепадёт, зря он, что ли, встречать отправлен казаков.

Старший у них, Иван Кольцо, сегодня запретил пить своим головорезам. Весь день чистились, тёрли бархатными тряпками сабли и бляхи на ремнях и перевязях, чтоб блестели. Шубы зашивали, портки свои, что изорвались в дальнем пути от Сибири до Москвы. Лисья шуба хороша у Ваньки Кольца! Облезов опять икнул, надо будет выпросить её, да самому носить.

Сейчас ложиться будут казачки, караульные у возов сменятся, повечеряют и тоже улягутся. А царскому приставу никто не указ, помощники у него на конюшню спать ушли, хватит им пировать. Облезов кликнул Данилку, велел подать пива овсяного.

– Пожрать осталось чего? – пристав почесал растрёпанные волосы.

– Только кулеш да гусь жареный, – Данилка уже притащил долблёную кружку с пивом. Облезов махнул рукой, не надо, дескать, еды.

– Ты к утру-то проспишься? – к нему подсел Иван Кольцо. – Смотри, Андрей, ждать тебя не станем, уедем, догоняй потом.

– Не переживай, казак, всё устроим, – Облезов отхлебнул густого пива и закряхтел от удовольствия. – В жизни всякое бывает. Вот я тебя с отрядом конных искал три года назад, когда ты ногайского посла ограбил, а сейчас самого тебя, как посланника, встречаю. Я, Ваня, все ходы-выходы в Москве знаю, ты держись меня, и своё дело сделаешь, и Строгановым подсобишь.

Он снова хлебнул пива. Кольцо усмехнулся и встал. Царя он не боялся, богатую казну ему вёз, а Москва деньги любит, так что все грехи ему спишут. Сейчас караульных сменить, да и на боковую, спать пора.

Во дворе кто-то закричал, заржали лошади, Кольцо нагнулся к прорубленному в стене маленькому волоковому окошку, – не видать ничего. Казаки, уже лежавшие на шубах, приподняли головы. Иван махнул рукой тем, что шли в ночной караул – Егору Сломайнога и Арефию. Те сидели за столом, хлебали кулеш. Заслышав шум во дворе, отложили ложки и схватив сабли, быстро вышли за дверь.

Быстрой лёгкой мышью вскочил в избу мальчишка-конюх в сером тулупчике.

– Литва приехала! – звонко крикнул он. – С конвоем. Спрашивают, есть где поспать или им на сеновалке ночевать?

Пристав рыгнул, нахмурился, и двинув кружку в сторону, кивнул лохматой головой. Мальчишка выскочил во двор. Дверь осталась открытой. Кольцо подошёл к ней, встал у косяка, молча поглядывая то на двор, где мелькал факел, то на пристава.

В избу вошёл Егор Сломайнога и ещё четверо, два литвина и посольские подьячие. Облезов знал всех. Ротмистр Лютый, шляхтич из Вильно, на службе тамошнего каштеляна с оруженосцем своим и конвой их с границы. Видно, дьяк Щелкалов ждал литвинов, коли своих послал встречать.

– Спаси Христос! – старший подьячий, как его, Дымов, что ли, снял шапку и перекрестился, повернувшись к углу с образами. Прямо под ними сидел Облезов. Он опять икнул и вытер рот.

– Здорово, Дымов, – царский пристав улыбнулся. – Чего по ночам литвинов по дорогам нашим водишь?

– Надо, и вожу, – сухо ответил подьячий и подозвал к себе хозяина избы. Тот улыбался и кивал. Иван Кольцо так и стоял у дверей, и чуть прищурясь, рассматривал ночных гостей.

Егор Сломайнога взял с лавки забытую шапку и развернулся, чтобы выйти. Его лицо осветилось лучиной.

– А ну-ка, стой! – вдруг крикнул Лютый. Он левой рукой ухватил казака за плечо.

Лежавшие на полу казаки зашевелились, но Кольцо махнул им рукой – лежите!

– Колдун! Попался мне! – оскалился ротмистр. – Есть бог на небе, всё видит, сейчас не уйдёшь!

Он толкнул казака и отскочив назад, дёрнул саблю из ножен. Но оказавшийся вдруг сзади Иван Кольцо крепко обхватил его.

– Угомонись! – крикнул он.

Второй литвин качнулся к дверям. Но тут вскочил Облезов.

– Тихо! – он ударил кулаком по столу. – Это послы к царю! Кто их тронет, двух дней не проживёт! Дымов, успокой своих приятелей!

Загрохотали сапоги на крылечке, в дверь полезли усатые краснорожие литвины. Казаки вскочили с шуб, загремели саблями о ножны.

– Убью! – дико заорал Кольцо, прижав засапожный нож к шее Лютого. – Стоять! Убью!

Хмурый Дымов с товарищем шагнули к двери, закрыв путь литвинам. Те заворчали.

– Хватит! – Облезов вышел из-за стола. – Лютый! Ты никого не тронешь! И ты! – он повернулся к Егору. Тот оскалился, прижавшись спиной к стене, в руке сабля. Лютый напротив. Оба высокие, плечистые, крепкие, глаза злобой плещутся. Не останови, так порвут друг друга!

– Данилка! – крикнул царский пристав. – Избач, где ты?

– Здесь, здесь, – Данилка вылез из-под стола. В драке там лучшее место.

– Отдай литвинам и конвою ихнему гуся и кулеш, – приказал Облезов. – Вина не давать! Ночуют пусть на сеновалке, в избу не суются.

Он развернулся к Лютому.

– А ты запомни, это послы к царю! Если с них хоть волос уронишь, болтаться тебе на колу! Когда государь дела с ними окончит, тогда и разбирайтесь! Отпусти его, Ваня!

Егора Кольцо во двор не пустил, отправил в караул другого казака, наказав присматривать за литвинами. Облезов ещё что-то нашептал Дымову, тот молча кивнул, натянул шапку и вышел с товарищем своим.

Данилка вернулся со двора, осмотрелся, поднял с пола упавшую кружку и хотел унести её за печку, в кухонный угол, но пристав его остановил и велел наполнить её чем надо.

Облезов опять пил овсяное пиво, и поглядывая на храпящих казаков, шептался с Кольцо.

– Чего литвин Егорку колдуном назвал? – спросил он. – Может, он знает чего?

Иван хмыкнул.

– Егор хороший товарищ, несколько раз и вправду заговоры читал, когда нас татары зажали. Не зря его Сломайнога прозвали, на ровном поле два бойца Кучумовы упали и поломались. Потом, раны лечил травами всякими, – вполголоса ответил он. – Прямо не знаю, что у него с этим шляхтичем. Ничего, кончится посольство, уедем в Сибирь, к Ермаку, а там никто не найдёт.

Облезов кивнул, а сам задумался. При дворе грозного Ивана Васильевича недавно загулял слух, что ищет царь колдуна сильного. Зачем, непонятно, а спрашивать прямо нельзя. Государь православный, в церковь ходит и со всякими нечистиками ему знаться вроде не по чину.

– Пошли спать, – Облезов допил пиво. – Шубу вот мне подаришь свою, тогда всё обстряпаем как надо, безопасно для тебя.

Кольцо глянул на него с недоумением, дескать, чего стряпать, как оно надо, но уточнять не стал. В поле, лесу или на реке-море он бы не растерялся, порубил бы литву или кого другого. А сейчас, втягиваясь в гущу отношений, смутно видимых интересов разных людей, атаман решил, что лучше помалкивать, пока не спросят. А шуба, да и бог с ней, с шубой. Он себе с десяток ещё добудет! Хотя, непонятно атаману, за что царскому приставу шубу дарить?

Ещё затемно казаки начали собираться. В селе ударил колокол. Облезов перекрестился. Избач Данилка тоже.

– Сегодня Сороки, память севастийских мучеников, – царский пристав мотнул головой. – Да и пост великий идёт. А я тут согрешил с вами в питии и скоромной пище. Прости, Господи!

– Поехали! – громко сказал Кольцо и подозвав Данилку, рассчитался с ним за постой. – Ты про каких мучеников толкуешь, Андрей? Сегодня Василий-капельник, калачи печь надо. А постовать казакам некогда, добычу упустить можно.

Облезов махнул рукой, дескать, что с тобой, диким, толковать.

За хлопотнёй с возами, с дорогой, волнением от предстоящей встречи с царём, и пристав, и атаман забыли про ночные дела. Тем более что литвины поднялись рано и вместе с Дымовым наверняка уже были в Москве, у дьяка Щелкалова.

Егор Сломайнога ехал у последнего воза. Полозья шуршали по серому уже, весеннему снегу.

– Грязный на дороге снег, – подумал казак. – В лесу и полях до сих пор белёхонек.

Ехавший слева Арефий вдруг подъехал ближе.

– Егор, поведи моего коня в поводу, – сказал он. – Мне по нужде надо.

Сломайнога обмотал поводья на заднюю луку, бросил взгляд на присевшего на обочине Арефия и на память ему пришёл Лютый. Вот дотошный литвин! Как он узнал его? Столько лет прошло с тех событий в Ковно! Пришлось тогда ему бежать оттуда в чём был. И не куда-нибудь, обратно в Московское царство, где за него мзду хорошую давали. Ладно, господь тогда уберёг. Удалось пробраться на Волгу, в дикие леса, там, где она с Камой сливается. Зиму прожил у отшельника, научился отвары лечебные делать, да раны с болезнями кое-какие лечить, заговоры узнал. Потом с казаками ушёл в окраинные города. Звался Егором Травником, потом уж сам Ермак Сломайногой окрестил.

Вот и Москва скоро покажется. Дом родной увижу, подумал Егор, если не сожгли его в тот страшный масленичный Разгуляй. Семнадцать лет прошло, как раз перед Пасхой всё произошло.

– Погоди! – закричал сзади Арефий. – Погоди!

Взобравшись на коня, он шумно выдохнул: Ну, слава богу, с лёгким сердцем и к царю можно теперь!

Казаки захохотали. Арефий крутился в седле, смеялся, нёс похабщину, веселил народ. Ехавшие впереди пристав Облезов и Иван Кольцо обернулись, усмехнулись и продолжили разговор.

– Тебя дьяки начнут пытать, выспрашивать, что и как, – пристав оглянулся, рядом никого, и продолжил: – Про Строгановых ничего не болтай. Знаешь, не знаешь, говори, что припас от них получили и всё. А как они живут, что делают, ты не знаешь. Твоё дело воевать, ясак брать. Понял меня?

Атаман помолчал, усмехнулся.

– Мне без разницы, что и как у тебя со Строгановыми, – сказал он. – Я про них плохих слов не скажу. Но царю врать не стану. Спросит, если знаю, отвечу.

Облезов выпятил губы и быстро кивнул.

– Это верно, казак, царю врать нельзя, – он склонился к атаману. – Но с дьяками много не говори. Они тебя обдерут и если что, под топор быстро подведут. Щелкаловых бойся, и Андрейку и Ваську.

– Ты-то сам, с кем? – повернулся к приставу Кольцо. – Кто хозяин над тобой?

– Ну, хозяин не хозяин, – Облезов оскалился. – Мы люди маленькие, нам без помощи никак.

Он подмигнул атаману и взяв того за руку, легонько дёрнул к себе, потянувшись ртом к уху. Кольцо легко наклонился, чуть прищурившись.

– Годунов, – шепнул пристав. – Он самый главный после царя в Москве сейчас. Но хитёр и осторожен. Если ты ему без утайки будешь рассказывать, жить тебе в золоте. Никому не говори про него. Он сам тебя найдёт.

Дорога пошла вверх, и с гребня холма открылся царствующий город Москва. Чёрные избушки, белые пустыри огородов на окраине. А дальше сияют золотом купола, стоит несокрушимо московский кремль.

– Третий Рим, – Облезов стащил волчью шапку и перекрестился. – А четвёртому не бывать! Слава богу, доехали.

По наезженному тракту лошади резво бегут, сани покачиваются на кочках. Казаки ухарски развалились в сёдлах, поглядывают на москвичей. Прохожие глядят открыв рты – уж больно богатый поезд едет. Впереди в волчьих шапках набекрень царские приставы, плетьми сгоняют с дороги зевак.

– Это ведь казаки вроде, по ухваткам-то, а, кум Матвей? – говорит стоящий на крылечке покосившегося пятистенка дядя в длинном кафтане с оторванным воротником, видать, с чужого плеча одёжа. – А едут, как посланники Мамая, с грохотом, да свистом.

– Да пёс их разберёт, кум Фома, – пожимает плечами сосед и сморкается, вытирая пальцы о шершавые брёвна в стене дома. – Кого только к государю нашему не возят.

Поезд давно уже умчался к Кремлю, а Матвей с Фомой стоят, молча смотрят ему вслед, иногда тяжко вздыхая и шмыгая носами.

Царь не спал, молился. Сегодня он рано встал, и опять с лицом, мокрым от слёз. Поглядел в ещё тёмное окошко, толкнул створки. С улицы потянуло сыростью.

– Тепло идёт, – подумал Иван Васильевич и закашлявшись от свежести, отошёл от окошка. Сейчас помолиться, а потом можно и перекусить. Сороки сегодня – праздник великий, в честь него стряпухи из теста птичек всяких налепят. С чаем хорошо их.

Когда царь вышел из церкви, уже светало.

– Кто там есть? – спросил он, сидя за столом и попивая травяной настой. Служка Гаврилка нагнулся, шепнул на ухо: «Щелкалов ждёт, только что приехал из приказа своего, гонцы из Вильны прискакали».

Иван Васильевич засопел носом, ткнул кулаком серебряную чарку с настоем. Та опрокинулась. Гаврила бросился рукавом вытирать.

– Брось! – хрипло сказал царь и облизнул губы. – Пусть ждёт дьяк. Стряпухи булок напекли?

Служка кивнул, бережно взял чарку, поставил и налил в неё из кувшина ещё настою. Царь хлопнул ладонью по столу, чарка снова упала.

– Сказал же, брось, – усмехнулся Иван Васильевич. – Булки, скажи там, пусть тащат. А Щелкалову ждать!

Стряпухи постарались, булки походили на жаворонков, поднявших крылышки. Заедая их мочёными яблоками, царь размышлял. Гонцы из Вильно должны были привезти ответ Петра Скарги, тамошнего главного иезуита. Два года назад Иван Васильевич уже имел дело с братьями Ордена Иисуса. Тогда в Московское царство приехал Антон Поссевин.

– Козёл, – пробормотал царь, вспомнив небольшую острую бородку иезуита. Когда тот говорил, она мелко тряслась, как у козла на лужайке.

Поссевин предлагал московскому царю заключить союз-унию с папой римским. Ничего бы не изменилось, только главным над православной верой стал бы хранитель престола святого Петра. Тогда Иван Васильевич долго спорил с иезуитом и в конце концов вышиб его за пределы царства, запретив въезд и ему, и его орденским братьям. Но потом случилась беда – умер сын Иван.

Вспомнив наследника, царь заплакал, сжав кулак. Бывшая в ладони птичка вскинула крылья и развалилась крошками.

– Так и Ваня мой, – вытирая слёзы, пробормотал Иван Васильевич, собирая остатки булки и закидывая их в рот.

Московский престол переходил сейчас к младшему сыну – Фёдору, а тот был простоват.

– Обдурят его, ох, обдурят! – застонал царь и со всех сил ударил по столу кулаком. Ухватив ещё одного жаворонка, ободрал у того крылья, но есть не стал, раскидал по сторонам.

– И царство моё также на распыл пустят, – пробормотал он и поднял глаза на застывшего в углу Гаврилку. – Какие горницы протопили сегодня?

– Твоя, великий государь, – начал тот, но царь поморщился.

– Ещё верхняя, откуда Москва-реку видать, – быстро заговорил Гаврила.

– Хорошо, – царь порвал ещё одного жаворонка. – Зови туда Щелкалова, а у дверей поставь двух стрельцов.

Он поднялся, сутулясь и перекосившись на правый бок – что-то болело внутри.

– А кто велел верхнюю горницу протопить? – повернулся царь к служке.

– Борис Годунов, – Гаврила мигнул. – Он говорит, что великому государю, может, отдохнуть захочется после молитвы. А во дворе ещё прохладно. А там, дескать, хорошо.

– Ну, Борис, Борис, – Иван Васильевич мотнул головой. – Расторопен, догадлив.

«Сожрут они Фёдора, как пить дать, сожрут» – думал он, поднимаясь по скрипучей лесенке. Гаврила поддерживал его за локоть.

– Всё, иди, – оттолкнул царь служку перед дверью в горницу. – Скажи стряпухам, пусть пирог с редькой испекут. Зови Щелкалова. А стрельцов тут поставь.

Гаврила ссыпался вниз. Крикнул что-то, царь слушал. Снизу раздались тяжёлые быстрые шаги. Стрельцы торопились на пост. Раздалось шуршание.

– Щелкалов поднимается, – решил Иван Васильевич. – Шаркает шубой своей по стенкам. Даже во дворце моём не снимает, боится, что упрут. Хитёр, ой, хитёр, Андрейка Щелкалов с братом своим Васькой! Сожрут они Федьку, дурака моего блаженного!

Зайдя в горницу, царь уселся у окна на лавку и бросил взгляд в окошко. Москва ещё снежная, но тут и там, на солнечных местах видны вытаявшие прогалины. Весна идёт, скоро лето, но все ли доживут до тёплых дней?

Вошёл Щелкалов, поклонился в пояс, оглянулся, плотно прикрыл дверь за собой.

– Садись, – царь хлопнул по лавке. – Да ближе, не укушу.

И он выжидающе уставился на дьяка. Тот сел, засопел носом и посмотрев царю прямо в глаза, тихонько сказал: «Иезуиты согласны на все ваши условия. Только римский примат над церковью и всё. Больше им ничего не надо».

Иван Васильевич откинулся назад, опёрся рукой на подоконник и забрал в ладонь бороду.

– Это всё? – спросил он.

– Нет, – Щелкалов склонился ближе. – Лютый, тот шляхтич, что из Вильно приехал, колдуна нашёл под Москвой, просит на расправу его.

Царь прищурился.

– А ну-ка, давай подробней расскажи, что там иезуиты передают, и какой вдруг колдун на Москве объявился? – оскалился он. – Больно хорошо день начинается. Не подвели меня, чую, мученики севастийские, не зря с утра им молился.

Сидевший за стеной, у просверленной малой дырочки Гаврила от напряжения даже рот приоткрыл, вслушиваясь и боясь упустить хоть слово.

Поезд с казаками выехал на берег Москва-реки. Слева кремлёвские стены; Облезов снял шапку, молится на церковные кресты за каменными зубцами. Не помешает, если вдруг царь увидит. Поговаривают, он частенько смотрит за городом своим.

Справа дома, усадьбы, заборы. Арефий ткнул Егора в бок – чего, дескать, грустишь? Тот отмахнулся, что-то не по себе, мол.

– Царя опасаешься, – кивнул Арефий. – Я тоже подрагиваю, аж спина чешется.

– Батоги чует твоя спина! – захохотали казаки. Снова пошло веселье, да так громко, что Облезов повернулся и погрозил кулаком, дескать, вы не в Диком Поле и не за Камнем гуляете, спокойней надо быть.

Вот и родной дом. Ворота новые, у них таких не было, с резьбой поверху. Крышу перекрыли, и больше ничего не изменилось. Егор протяжно вздохнул, он поневоле поддёрнул на себя повод, конь пошёл тише. Сбоку сунулся Арефий.

– На красавицу московскую загляделся, Сломайнога? – шепнул он. – Хороша девица, да не для нас.

Егор как очнулся, и правда, у ворот стоят две боярыни. Одна постарше, лицо хмурое, видать, хозяйка. Вторая розовощёкая, глядит с любопытством на казаков, глаза широко распахнуты, в них ярко-синее мартовское небо сияет. За боярынями пара мужиков, ворота отворяют, видать, поедут сейчас куда-то.

Сам не понимая почему, сорвал Егор шапку и поклонился синеглазой. Та фыркнула котёнком и за хмурую боярыню спряталась.

– Испугалась красавица глаз твоих колдунских! – захохотал ехавший рядом Яшка Бусый. – Один карий, другой травяной! Как бы не сглазил боярыню.

Криво улыбнувшись, Егор оглянулся на дом, на сани, запряжённые парой гнедых лошадей, выезжающие из ворот.

Да, ворота новые, старых-то нет.

Пятнадцать лет назад, в тот злой Разгуляй, ночью ворвались во двор десятка два опричников. Тесовые ворота прорубили топорами вмиг, снесли засовы и принялись копья, да поленья с чурками в окна метать. Егор, тринадцатилетний паренек, вскочил с постели, и тут стёкла в двойной раме разлетелись, и в комнату влетело копьё с погнутым наконечником. Внизу загремели и заухали.

Сквозь разбитое окно потянуло морозом, но Егор подбежал к нему – глянуть, кто там, что там.

Посреди двора на вороном с серебристой гривой коне гарцевал главный московский чёрт – любимый царский опричник. Приехал мстить за брата, убитого нынче Степаном Парамоновичем на льду Москва-реки. Факела мотаются в руках государевых людей, те кричат, улюлюкают.

Не раздумывая, Егор бросился в двери, вниз, ко входу. Там уже стоял средний брат Калашников – Кирила, в руке сабля, рядом два приказчика с топорами.

– Егор! – обернулся Кирила. – Беги, спасай Алёну с дочкой! Уводи их из дома!

Двери затрещали, в них снаружи били бревном. Егор переступил на месте, напряжённо глядя на брата, ему хотелось схватки.

– Беги! – крикнул Кирила. – Скорее!

Как стриж чёрной молнией носится над рекой, чертя неуловимые глазу зигзаги, так и Егор стремительно проскочил по тёмным переходам и лесенкам дома. В один миг он добежал к опочивальне Алёны Дмитриевны. Та распахнула двери, одетая в шубу соболиную, на голове пуховый платок.

– Накинь на себя одёжу! – быстро сказала овдовевшая сегодня купчиха. – Убежим задним ходом.

Егор вернулся к себе, натянул толстые штаны, чулки вязаные, валенки, шубейку свою, шапку новую из куницы. Замешкался, вспомнил, что Кирила вечером положил ему в сундук ключи от лавки. Откинул крышку сундука, взял их с собой. С гвоздика над сундуком снял гайтан с тяжёлым медным крестом, остался от старшего брата. Тускло-багровый щербатый камешек в ногах Иисуса на кресте вдруг блеснул тревожным отсветом от факелов за окном. Гайтан на шею, крест за пазуху.

Внизу уже слышен рёв – опричники выломали дверь, лязгают сабли, кто-то воет.

На столе в спальне свечка горит, Алёна Дмитриевна копается в своих шкатулках, что-то быстро кладёт в кошель, сверкнули синие и красные огоньки на серьгах, что старший брат прислал. На кровати свёрток с откинутым краешком, глянул Егор, племянница годовалая Мариночка, спит, посапывает.

– Бежим! – Алёна подбежала к кровати, хотела дочку схватить. Да вдруг крики, шум совсем рядом, кто-то упал, вопит. Свет факела заметался по коридорчику. Застыл Егор, только ключи тяжелущие, кованые, в руке сжимает.

Купчиха повернулась, к дверям открытым кинулась. И сразу же назад отлетела, на пол легла с разрубленным лицом.

В левой руке факел, в правой сабля. В спальню зашёл главный московский чёрт, царёв любимчик Бельский Богдан.

– Сдохла, ведьма! – заверещал он. – Брата моего погубила, так и сама сгинь!

Егор от него сбоку стоял; даже не думая ни о чём, размахнулся и со всей силы ключами по опричной морде заехал. Видно, крепко пришлось, силой бог не оделил братьев Калашниковых – рухнул Бельский, только сабля звякнула. Прямо на факел упал, и загасил его.

Алёна Дмитриевна не дышит уже. Схватил Егор племянницу, ключи за пазуху сунул, увидел на полу кошель купчихи, к ключам его отправил, и побежал к заднему входу, к дверям на огород.

Откуда-то выскочил Максим, Алёны Дмитриевны младший брат.

– Где сестра? – крикнул он.

– За мной беги, – негромко прохрипел Егор. – Опричники всех убивают.

Максимке семь лет, совсем маленький, испугался.

– За мной, – снова тихонько сказал Егор. Максимка и побежал, он уже одетый был, видать, сестра успела ему сказать.

По всему дому опричники бегают, нашли Бельского, завыли.

Егор хотел через баню уйти, но там уже кто-то копошился. Смогли они через окно во двор вылезти. Коновод держит вороного с серебряной гривой, сам на дом глядит. Егор племянницу Максимке сунул, сам, как рысь прыгнул, ключами по голове оглоушил опричника.

Вскоре вороной вынесся из разломанных ворот и рысью к лавкам купеческим понёсся. В седле Егор, в одной руке поводья, в другой Маринка, за спиной Максим, вцепился ему в шубу.

Пятнадцать лет прошло. Помотал головой Егор Сломайнога. Огляделся, выдохнул. Казаки, возы, атаман Кольцо впереди. Всё позади и слава богу. Но вспомнил он про Лютого и тяжко вздохнул – нет, ещё не кончились его мучения.

Вот и торговые ряды, каменные лабазы, возле распахнутых дверей прохаживаются приказчики. Смотрят, прищурясь, на богатый поезд.

Егор выглядывает свою лавку. Вот она. Дверь открыта. Кто там сейчас торгует? И снова вспомнил казак ту страшную ночь. Вороной аргамак вынес их к лавке, здесь на коня оскалился и заворчал сторожевой пёс Разгудай, но узнав Егора, успокоился. В лавке было ещё тепло, топленная утром печка не остыла.

Оставив здесь детей, Егор на коне метнулся по ночной Москве. Братнин друг, купец Сажин закусил губу, узнав, что опричники напали на дом Калашниковых. Но помочь не отказался.

Дал коня с санями, мешок хлеба, горшок с кашей, да горшок с топлёным молоком для Маринки. Денег ещё сунул в кошеле. А вороного велел отпустить, больно приметный конь.

В ту же ночь Егор с Максимкой и Маринкой умчались из Москвы на запад, в Литву. Кроме помощи от Сажина в санях лежали две штуки шёлка, да за пазухой кошель Алёны Дмитриевны с золотыми серьгами да горстью червонцев. За санями бежал сторожевой пёс, Егор его не оставил. Бог миловал, добрались они до Ковно. Там и устроились, и жили, пока не нанесло чёртом на них ту бабу проклятую.

Навстречу поезду выскочил всадник. Снег летит из-под копыт коня во все стороны, лихо мчит аргамак, серый в яблоках. Возле Облезова круто осадил.

– Велено прямо в Кремль казаков! – крикнул всадник. – В Приказе Казанского дворца ждут уже. Там и скажут, что делать!

Егор помотал головой, отгоняя прошлое. Всё будет хорошо, а с Лютым можно будет как-нибудь разобраться. Пора к царю.

К ночи похолодало. Караульщик у ворот годуновской усадьбы закутался в рваную шубу из овчины, высморкался и зевнул. Поднял глаза. В окнах хозяйской горницы мелькал свет.

– Свечи жгут, денег-то много, покупают, сколько надо, – подумал караульщик и усевшись на бревно, лежавшее у забора, задремал.

Бельский наклонился над глубокой тарелкой, втянул ноздрями запах от налитой жидкости и поморщился.

– Горьким пахнет, хлебный дух есть, но противно, – он вытащил надушенный платок и протёр нос, не удержался и чихнул: – Вот, правду говорю!

– Ты, Богдан, не разумеешь, – сморщился Годунов. – От хлебного вина деньги в казну рекой польются. Пьянеют с него быстро, веселятся, да и нравится оно мужикам. Кроме тебя, никто его нюхать не собирается.

– Ну, гляди сам, Борис, – Бельский брезгливо отодвинул подальше тарелку с водкой. – Хлеба в Москве много, пусть гонят пойло это. Ты скажи, что там слыхать у царя?

Годунов поднёс горящую свечу к тарелке, наклонил. Вспыхнуло синеватое пламя. Бельский подскочил и перекрестился.

– Напугал ты меня! – выдохнул он. – И впрямь вино-то горит!

Оглядевшись, Годунов махнул пальцами, дескать, наклонись ближе. Богдан придвинулся.

– Щелкалов был нынче у царя, – Борис начал шептать. В комнате, кроме них двоих никого не было, но Годунов знал, что и у стен могут быть уши, даже в своём доме. Романовы, Мстиславские или Шуйские немало золота отсыплют, чтобы знать, о чём шепчутся Годунов и Бельский, ближние царёвы люди.

– Говорил ему, что гонцы от иезуитов привезли, – Годунов приподнял голову, огляделся и прислушался. Тихо. Он продолжил: – Царь согласился церковь нашу под римского папу отдать.

– Зачем? – Бельский посмотрел в глаза Бориса.

Тот дёрнул щекой и отмахнулся.

– Это не важно пока, – сказал он. Богдан оторопел и начал открывать рот, но Годунов прикрыл его ладонью.

– Тихо, – прошептал Борис. – Дело очень важное. Щелкалов сказал, что царь колдуна нашёл.

Бельский слегка дёрнул вперёд подбородком, как бы спрашивая, зачем царю колдун.

– Он смерть свою чует, – Годунов отодвинул подальше тарелку с бегающими синими огоньками, отставил и свечу, стукнув подсвечником по столешнице. От внезапного звука Борис с Богданом замерли на миг.

– Чует, что скоро помрёт, – зашептал Годунов дальше. – И решил, что нехорошо ему помирать, а врагам его жить. Он князя Курбского решил извести. Убивать его нельзя, переговоры с Литвой идут, он же в Ковеле живёт, решил колдовством взять.

Бельский выпучил глаза и покачал головой.

– А с Римом через литовских иезуитов царь разговор ведёт, чтобы они помогли его сыну, царевичу Фёдору на престоле усидеть, – продолжил Борис. – Опасается, что как только умрёт, его отодвинут и прикончат. Мне про это Ирина, сестра рассказала. Фёдор-то, муж её, он плачет, не хочет православных под Рим подводить, а с отцом не спорит.

– Нам-то что? – пожал плечами Бельский. – Проживём и с иезуитами. А Фёдора убирать никому не с руки.

– Царь в это не верит, – мотнул головой Годунов. – Но самое страшное мне Щелкалов не открыл.

– Что? – напрягся Бельский.

– Царь ему сказал, что, дескать, Курбский первым будет, – прошептал Годунов. – А потом, мол, и с остальными надо будет покончить. Про это хитрый дьяк Щелкалов умолчал.

– А с кем? – Бельский сжал кулаки. – Кого он хочет казнить? Как ты про это узнал?

Борис пожал плечами.

– Как узнал, это тайна моя, а вот кого он хочет на тот свет отправить, это неизвестно.

– Что ж делать? – Бельский закусил губу. – Может, нам царя-то подвинуть?

– Куда подвинуть? – прищурился Борис.

Богдан ткнул пальцем в потолок. Годунов засопел носом и поднялся из-за стола.

– Поглядим, что за колдун такой нашёлся, – он потянулся за свечой, подвинул её ближе и быстро, резко взглянул в глаза Богдана. – Он вроде бы из казаков, что от Строгановых приехали. Завтра царь их примет. Решил не ждать, как хотел сначала, пару недель. Невтерпёж ему колдуна на Литву послать, князя Курбского заполевать.

– Утром кулачные бои будут. Государь, пока Страстная неделя не пришла, повеселиться хочет. Митрополит отговаривал его, дескать, Лазарева суббота, не стоит кровь пускать, а он только усмехается, – Бельский тоже встал. – Значит, после обедни царь с казаками встретится. Тогда и посмотрим, что и как.

Он пошёл к дверям и вдруг развернулся.

– А зачем тебе Щелкалов это говорит? – спросил он.

– Дьяк не хочет в ответе быть, если что не так пойдёт. Спрос-то с него будет, дескать, знал, а не сказал. Хотя бы про иезуитов, да римский примат, – ответил Борис. – Вот он мне и рассказывает кое-что, вроде как не молчит. Вроде как и против.

Бельский хмыкнул.

– Завтра увидимся, – сказал он и вышел. Вскоре во дворе послышались крики и лязг железных запоров. Заспанный караульщик отворял ворота для Бельского.

– Бог даст, так увидимся, – пробормотал Борис. – Если царь не удумает чего.

Он подошёл к углу, где перед иконой Петра и Павла теплился огонёк лампадки.

Годунов встал на колени и начал молиться древним святым апостолам.

С кремлёвских стен убирали висельников. Те болтались на концах брёвен, просунутых меж каменных зубцов. Мужики, затаскивающие казнённых на стену, ругались. Брёвна играли и били по ногам. Висельники норовили сорваться вниз.

– Не скучают на Москве, – усмехнулся Яша Бусый. – А чем помешали-то эти, чего их убирают?

Пришедший с казаками царский пристав Облезов прищурился. В одном из висельников он узнал соседа. Когда Облезов уезжал встречать Ивана Кольцо, тот был живой, а сейчас уже отвисел своё в царской петле.

– Так Вербное воскресенье завтра, а потом Страстная неделя, – глухо сказал он. – Негоже покойниками любоваться на Пасху.

Он перекрестился.

В это время один из висельников сорвался и рухнул вниз. Он упал в сугроб, так что только ноги торчали. Мягкий снег просел, и покойник дёрнулся. Стоящие рядом казаки и московские жильцы отшатнулись от неожиданности.

– Не боитесь! – захохотал Арефий. – Он не Лазарь, не воскреснет, хотя и суббота ныне его!

– Молчи, богохульник! – одёрнул его Облезов. При виде повешенного соседа у него испортилось настроение.