Kitobni o'qish: «Шизали»
Эх, посмеяться бы над собой, да в голос и среди толпы. Покорчиться от колик и побиться в весёлой истерике. Оторжаться, повиснув на груди ошалевшего наблюдателя. А затем поправить галстук и вновь напялить на лицо невозмутимо умную мину. Сколько случайных зрителей сочтут меня идиотом? А сколькие обидятся в глубине души за этот невинный обман? Не решусь.
Между десятью и двадцатью годами мне казалось, что я достаточно чётко могу видеть грань здравого смысла. Это прошло. Прошло после того, как мне случилось прожить кусочек жизни среди людей, обитающих вне реальности. Кто-то из них блуждал в сказке, а кто-то в кошмаре. Их мозг вытворял такие пируэты, так элегантно пристраивал бред к череде реальных событий, что временами и меня затягивало. Хорошо, что общение с ними было кратким.
И тогда, и потом я ловил себя на мысли, что единственная несокрушимая броня для здравого рассудка – это способность включать внутри себя смех. В этой книге даже это не прикрывает главных героев: они обнажены, открыты. Будьте осторожны – их беззащитность опасна.
А посмеёмся над собой в конце книги.
То даже не предисловие.
Предисловие. Вечерняя заря
Там, где в бдениях мало толку,
И рассудка свет погашен,
Я продам во сны путёвку
Тем, кому покой не важен.
Там не надо резать чувства,
Их не надо путать с правдой,
Сны – твоей души искусство,
Но смирись с утра с утратой.
Ночью тёмной сны, как искры,
Завихрю и дам им волю.
Если наши чувства чисты,
Будь хотя б во снах со мною.
Через веру – к сумасбродству,
Сквозь безумие – за счастьем.
Не приемлет сердце прозу,
А в стихах туман от страсти.
Если чувства мозг выносят
Там, где сам себе не веришь,
Сможешь сердцу дать, что просит?
Иль рассудку жизнь доверишь?
Какая звучная и необязательная фраза: «Ради нашей любви я готов на всё». А если неопределённое «всё» не требуется, но надо дать согласие на безумие? Безумие не киношное – с розой в зубах и принцем над пропастью, а самое обычное – с лекарствами и отрешённостью. Есть люди готовые на это пойти? Я не пытаюсь поставить Вас в неловкое положение, я просто хочу рассказать о тех, кому пришлось выбирать. Надеюсь, что у Вас хватит мужества оставить свои домашние дела и чуть-чуть приподняться над Землёй, чтобы увидеть завязку этого сюжета? Только прошу – не делайте этого необдуманно и когда попало, не испортьте себе удовольствие от первого впечатления. Решились? Уверены, что у Вас хватит сил на обратный шаг в понятную и разумную жизнь? Вас точно не хватятся и не побеспокоят? Что же, в таком случае не теряйте ни секунды. Как только Солнце перекатит через зенит, уйдёт в вечернюю зарю и начнёт греть западную кромку – стартуйте.
Сильно высоко взлетать не стоит. Лучше всего подняться ровно настолько, чтобы увидеть округлость Земного шарика, но не потерять рельеф и объем планеты. Впрочем, едва ли Ваше желание будет определяющим в выборе высоты. Где бы Вы ни остановились, Солнце снова проявится и будет самодовольно светить. Оно заберёт на себя всё внимание, не давая разглядеть то, зачем мы сюда поднялись. Вот из-за этого-то назойливо лезущего в глаза света нам и придётся спрятаться в тени Луны. Итак, мы на месте.
Земля будет продолжать своё медленное вращение, океаны будут цепляться за косые лучи света, отражая их от отмелей и белых песков, суша будет играть тенями и формами. Проследите за линией заката – Вы увидите, как золотистые проплешины населённых пунктов в темноте начинают множиться и разрастаться. Землю опутает золотая паутина, созданная городами-гигантами и их спутниками. Вам будет на что посмотреть.
Признаюсь, не за этим банальным зрелищем я сюда поднимаюсь. Не для этой картины я каждый раз ловлю моменты правильной расстановки времени года, погоды, Солнца и Луны. Я люблю смотреть на другое. Я люблю смотреть, как над темнотой, идущей за закатом, рождаются сны. Самые разные. Они идут второй волной по царству темнеющей планеты, отставая от огней городов. Их не видно при свете, их видно только отсюда и только ночью.
Сны раскатываются по планете как рулон искристой, прозрачной и воздушной ткани. Разноцветный пух Земли. Сначала вспыхивают отдельные светящиеся и радужные точки, затем их становится больше, больше. Сны ведут себя по-разному: одни из них отрываются и уносятся в высоту, подобно искрам костра; другие остаются в месте своего рождения; а некоторые мечутся в поисках, кого-то ищут, иногда находят, иногда угасают. Сны – светлячки. Души, отпущенные на прогулку в виде снов.
Однажды ночью я стал свидетелем увлекательной игры двух душ: хрустального розового тумана и голубого пламени. Игра велась не совсем по правилам, и, уж точно, не по законам сна. Я был поражён, игра захватила всё моё внимание и заставила меня уйти в день, чтобы досмотреть её.
Если Вы всё-таки не решились на полёт, давайте я велю автору рассказать Вам обо всём чуть более подробно. Он сделает это правдиво. Он запишет для Вас всё, что услышит от людей, сыгравших свои партии на той сцене. Может быть, в его рассказе возникнет некоторая путаница с реальностью и снами, с прошлым и с настоящим – что ж, это свойственно рассказам. Я попрошу его оставить как есть непонятные чувства и неизбежный пафос – пускай будут. Но если случится, что вы не поверите в достоверность истории, я буду огорчён. Получится, что я напрасно отматывал назад ленту времени, напрасно погружался в бренный мир, делил тело, терял память и мудрость. Значит, зря я переживал все чувства, о которых хочу с Вами поделиться на страницах этой книги. Хотя, если Вам недостанет веры я проживу эту короткую жизнь для себя. А если Вы опуститесь до сарказма, я наделаю из страниц этой книги снов: красивых и ужасных, добрых и не очень, а может быть, даже ночных кошмаров. Так или иначе я постараюсь донести до Вас то, что пережил сам. Не стоит недооценивать моих возможностей. Ведь Вы же ещё не знаете, с кем Вам довелось познакомиться. К тому же, Вы до сих пор так наивны, что считаете себя людьми здравомыслящими, Вы позволяете себе думать, что способны отделять реальность от фантазий. Что же, обсудим это после прочтения книги.
И, пожалуйста, не… Впрочем, читайте. Вы сами всё поймёте.
Я принимаю роль. Стих первый. Эпизод первый
Сцена, маскарадный бал,
Конфетти и мишки.
«Коля, ну давай, сыграй,
Палача из книжки».
Под улыбками друзей
Примеряю маску,
И под ней тая свой смех,
Начинаю сказку.
«На колени, грязный шут,
Мерзкое явление», —
Я кричу. И он упал,
Выполнив веление.
Распласталась предо мной
Шея неприкрытая,
Рву наверх я свой топор.
«Поп, кончай с молитвою.
Почему здесь смрад и мрак?»
Давят декорации.
Снизу было всё не так,
Помогите, братцы, мне.
Чую, маска палача
С кожею срастается,
А весёлая душа
В камень превращается.
Древко жжёт, и мой топор
Просит свежей крови.
Да, желание – оно
Пострашней неволи.
Только плаха, я и шут.
В пекло представление.
Где же крики? Эй, толпа,
Где же одобрение?
– Сейчас подойдёшь к санитаркам, спросишь Оксану, она тебе выдаст два халата. Халаты должны быть всегда чистыми. Чтобы ни грязи, ни, упаси Господи, пятен крови, понял? – завхоз скучно, с некоторым презрением, посмотрел на меня поверх вытертых до жёлтого металла очков.
Я равнодушно пожал плечами. Он подвинул ко мне посеревшую от возраста амбарную книгу. Я поставил две закорючки. Ручка была липкая, захотелось помыть руки.
– Если испачкают, отдашь в стирку санитарке. Если порвут, зашиваешь сам. Или больным отдашь, со второго этажа. Они от безделья только рады будут. Только с ними аккуратнее, если не хочешь, чтобы на тебе какая-нибудь молодая приворот испытала, – завхоз снова посмотрел на меня, и я уловил в его взгляде истёртую и редко используемую способность к шуткам, – Ты же не знаешь, что в её голове и по диагнозу? Да ещё под таблетками, – он показал мне прокуренные зубы, и я продемонстрировал ему свои.
Потом я расписался ещё за что-то и отправился на первый этаж разыскивать санитарку Оксану. Половицы старого хрущёвского здания прятались под дырявым линолеумом и тоскливо поскрипывали, натерпевшись видимо за свою жизнь предостаточно. В коридоре было с десяток больных. Кто-то сидел на корточках, прислонившись к кисло-жёлтой стене; кто-то с видом зомби маршировал, стоя на месте; кто-то с тем же видом тащил свои ноги вдоль коридора палатного отделения. Вид почти у всех был жутковатый. Казённые пижамы в полоску и цветочек были застиранными и напоминали робу заключённых. Пациенты проводили меня взглядом до дверей сестринской. Смысл во взгляде присутствовал не у всех, но реакция на движущиеся объекты была почти у каждого. Шевельнулась ассоциация с фильмом ужасов.
Перешагнув через лениво скользящую швабру в руках одной из пациенток, я осторожно прошёл кусок мокрого пола и оказался в проёме дверей сестринской.
– Здравствуйте, – обратился я к трём женщинам в белых халатах.
Те пробежались по мне взглядом и отвернулись.
– Здравствуйте, – повторил я. – Я новый санитар. Сказали к Оксане подойти – халаты получить, – я вложил всю свою доброжелательность в молчаливую тишину кабинета.
Кроме женщин в белом, в крохотном помещении уместились: диван, кресло, рабочий стол и окно за толстой решёткой. Женщины нехотя оторвались от беседы и воззрились на меня с тем же выражением, что и завхоз, то есть с откровенной скукой и легким презрением. Впрочем, и этот неприятный и поверхностный интерес быстро иссяк. Они продолжили разговор так, так и не выдав в мою сторону ни слова.
Несколько больных увязались за мной ещё в коридоре. Они демонстрировали любопытство к происходящему и заглядывали в кабинет через моё плечо. Когда я представился медикам, эти делегаты громким шёпотом отправили к остальным новость: «Новый санитар устраивается». Не успел ещё звук растаять в воздухе, как персона вашего покорного слуги начала набирать рейтинг. Количество зрителей за спиной увеличилось, а свежего воздуха убавилось. Это вызвало некоторое оживление среди медицинского персонала.
– Ну, чего мы здесь толпимся? – командным голосом поинтересовалась одна из будущих коллег. Она вышла из-за стола и вылила остатки чая в железную раковину. Затем развернулась к двери и надавила на сборище больных ледяным взглядом. Говорящая была достаточно молода, очень аккуратно одета, стройна и красива. Приятной я бы назвать её не решился из-за холодных глаз и тонких надменных губ. В целом, женщина была сильно похожа на врачиху из «Гнезда кукушки». Да и вообще, скоро я понял, что совпадений с образами этого фильма было немало. Видимо, создатель шедевра был «в теме».
– Быстро, начиная с задних рядов, разошлись по палатам, – жёстко скомандовала медсестра. – Серёжа, ты понял?
Она в упор посмотрела на застывшего у дверей худенького мальчика лет 14-ти, одетого в безразмерную пижаму. Серёжа некоторое время бессмысленно пялился на её грудь, а потом, не выразив эмоций и возражений, повернулся сразу всем телом и зашмыгал тапками по линолеуму, нарабатывая в нем новые дыры. Пространство за мной очистилось. Тут же из-за спины первой женщины выскользнула другая – плотная дама небольших размеров. Она была примерно того же возраста, что и первая – лет тридцати пяти, но куда более приветливая на лицо. Её короткое тело с осанкой, способной дать фору отставному офицеру, оказалось необычайно подвижным.
– Иди за мной, – скомандовала мне вторая, подвинула в сторону и вышла. Голос был мягким, звуки в словах звучали быстрым речитативом. – Меня Оксана зовут. Тебя в чью смену поставили?
Ни ответить, ни представиться я не успел. Она ушла так стремительно, и я счёл более важным молча пуститься вслед за ней.
Оксана решительным шагом неслась по узкому коридору, я – в нескольких шагах позади. При нашем приближении больные шарахались к стенке, уступая дорогу. Тех, кто прибывал в состоянии «растения», более разумные дёргали вслед за собой. Я слышал, как за спинами шуршал шепоток: «Новый санитар устраивается».
В тот момент я ещё не осознавал, какая власть и какой страх сочетались в произнесённых словах. Я ещё не видел себя глазами этих людей, не мог понять, что в их любопытстве была веская причина. Только значительно позже до меня дошло, что от того, кто я и что из себя представляю, зависело очень многое в длительном и вынужденном заключении несчастных.
Маленькая подсобка в конце коридора, куда мы и пришли, провоняла хлоркой и мочой. Оксана отомкнула увесистый амбарный замок и по-хозяйски взялась перекладывать вещи на стеллажах, легко переходя вверх и вниз по двум зашмыганным табуретам. В процессе перемещений она бегло оценила мою тощую и долговязую фигуру, выбрала на верхней полке пару белых халатов.
– Второй – на смену, – пояснила она скороговоркой, всовывая в мои руки обмундирование. – Как испачкается, отдашь мне. Так ты в чью смену?
– Ещё не знаю.
– Значит, в нашу будешь, – заключила она, приглядываясь ко мне, – Сейчас тебя Анжела припишет. Петровича подвинет кому-нибудь, а тебя к нам.
– Почему? – поинтересовался я, не имея, впрочем, особого интереса вместо кого и в какой смене мне предстоит работать.
– У тебя на лбу высшее образование написано, а её от алкашей уже тошнит, – расшифровала Оксана помыслы загадочной Анжелы.
Потом она повернулась ко мне всем телом и впилась недоверчивым и изучающим взглядом, – Что ты вообще здесь делаешь? Одет вроде хорошо. На придурка не похож, – в её голосе читалось столько неподдельного изумления, что я не нашёлся, что ответить. Просто пожал плечами. – Ладно, потом познакомимся, – женщина спустилась на землю и подтолкнула к выходу. – Вон, в коробке, твой главный инструмент, – она указала на ящик, забитый длинными стёганными лентами, напоминающими пояс дзюдоиста.
Оксана не ошиблась, я действительно оказался приписан к их смене. Медсестрой по имени Анжела была именно та жёсткая дама с холодными глазами. Для меня она оказалась не Анжелой, а Анжелой Андреевной. И общалась со мной примерно тем же тоном, что и с больными. Потихоньку стало доходить, что уже сам факт моего трудоустройства сюда лишал возможности считаться здоровым.
Я опять расписался в нескольких журналах, принимая на себя ответственность за свои неправильные действия и действия больных в мой адрес. Закончив с бумажными делами, мы перешли к инструктажу. Наставления Анжела Андреевна выдавала в фоновом режиме, параллельно создавая какой-то больничный контент.
– На работе не пить. Один раз попробуешь – через месяц будешь безработным алкашом. Сразу себя правильно поставь, – эти слова были сказаны с некоторым сомнением, после беглого осмотра моей худощавой фигуры, – если больные поймают на слабинке, всё – порядка не будет. Для всей смены будет не работа, а наказание. По правилам больных бить нельзя! – Анжела Андреевна выделила эту фразу голосом, внеся в неё формальную отстранённость. Для этого она даже оторвалась от бумаг и сделала короткую смысловую паузу, означающую: «бить надо, без этого никак». Однако вслух запретных мыслей не произнесла. – Если в суд подадут и синяки найдут, то и посадить могут. Понял?
– Извините, пожалуйста, а я что, один в смене санитар? – робко поинтересовался я.
– По правилам – двое. Только таких, как ты, не очень много, а нормальных и того меньше. На первых порах, конечно, никто одного не оставит. Потом видно будет, – она вернулась к бумагам, продолжая выдавать информацию. – Больница у нас двухэтажная. Первый – для тех, над кем нужен постоянный контроль. Второй – для лёгких. От них неприятностей не ожидается, а если будут, переведут вниз. «Первый этаж» за твой пост выходить не должен. Только в сопровождении медика. Вон та дверь, – она указала взглядом на половинку дверного полотна через коридор от сестринской, – это у нас «особая» палата. Там буйные. Этих вообще никогда и никуда не выпускать просто так. К телефону в предбаннике никого не пускать без моего разрешения – они любят звонить и жаловаться во всякие инстанции. Посетители и передачки только в установленные часы.
Анжела Андреевна решительно закончила и щелчком положила ручку на стеклянную поверхность стола. Выждав «ухом» реакцию, повернулась и посмотрела в глаза особым «корпоративным» взглядом, но в этот раз добавила к нему что-то ещё: то ли жалость, то ли сострадание.
– Завтра твоя первая смена. В день. Придёшь к восьми, остальное тебе Володя расскажет. Он у нас один из правильных санитаров.
– Анжела Андреевна, у меня вопрос есть.
– Ну?
– Я иногда должен буду в институт уходить…
– На вечернем?
– Нет, на дневном.
– А как же ты учиться собираешься? – в её голосе прорезались нотки подлинного удивления.
– Мне сказали, что можно будет дневные смены на ночные менять, а «день» по выходным отрабатывать.
– Это, как ты с другими санитарами договоришься. В ночь и по выходным? Ну, смотри. Никто тебя за язык не тянул.
Впервые за время беседы улыбнулась Анжела Андреевна. Я понял, что не все улыбки заслуживают ответных.
За гранью здравого смысла. Стих первый. Эпизод второй
Там за сценой тот же мир.
Люди про веселие.
А на сцене крови пир,
Палача затмение.
Нереален взрыв петард,
Между нами жизнь и смерь.
«Как играет», «Это дар»,
«Да, приятно посмотреть».
И мелькают конфетти,
И палит шампанское.
Нет ни сцены, нет ни стен,
Только декорации.
Только несколько шагов —
Сцена возвышения.
Там мир смеха. Здесь топор
И к шуту презрение.
Отчего вдруг эта грань,
Словно сам себе чужой.
Может дело моё дрянь?
Власть покажет гонор свой.
И на спину сапогом
Я встаю, шута давя.
Кем по сказке я ведом?
Кто теперь под маской я?
А не оглядеться ли нам по сторонам, дорогой мой Читатель? Я бы хотел похитить у тебя маленькую толику времени для того, чтобы пройтись по окрестностям того заведения, в котором мне предстояло работать.
Вынужден признать, что больница, принявшая нового работника так буднично и равнодушно, не служила украшением нашему маленькому и уютному городку. Хотя ничего особенно и не портила. Это было невзрачное старое строение, укрытое за высоким и глухим бетонным забором. Забор был немногим ниже самой больницы и в сложившейся композиции однозначно лидировал. Несмотря на то, что данное архитектурное творение располагалось практически посередине города, пропади оно внезапно – никто бы и не заметил. Пешеходные тропы и автомобильные дороги обходили это место стороной, стоящие рядом многоэтажные дома выпускали своих жителей в противоположную сторону, а небольшой пустырь между домами и больницей был слишком горбат и лопухаст, чтобы привлекать к себе детвору или мамочек с колясочками.
Теперь добавьте к описанному выше уютные дворики, разлёгшиеся по другую сторону злосчастного заведения – с двухэтажными мазанками, лавочками и бельевыми площадками. Пораскидайте рядом крохотные огородики и полузаброшенные клумбы, заботливо украшенные автомобильными покрышками. Введите в этот мир элементы жизни в виде старушек на скамейках, чумазых ребятишек и девчат в маминых туфлях. Туда же не забудьте включить кошку, загнанную на дерево кучей терпеливых котов, и пару шавок с виляющими хвостами и виноватым взглядом сонных и послушных глаз. Ах да, для пущей правдивости придётся создать неприятное вкрапление в виде икающего и матерящегося пьяницы, одной рукой упирающегося в стену дома, а другой шарящего в штанах. Ну, вот теперь, кажется, всё. Перед нами она – обстановка вокруг бетонного забора с втиснутой за него больницей. Мирная и спокойная, можно сказать, уютная.
Двигаемся дальше. Возьмём шире и взглянем на наш городок. Дай Бог памяти, как же он выглядел в те года? Насколько я помню, ко времени, описанному в книге, власть и электрификацию тёмные силы уже победили, а вот капиталистические пороки в людей ещё не внедрили. Да, совершенно верно, прогресс находился как раз в точке обнуления моральных и исторических ценностей. А отношение к бизнесу строилось на восприятии громкоголосой и бесцеремонной тётки с рынка. К советскому укладу уже добавились ларьки и барахолки, остальное оставалось прежним – мир наслоившихся эпох. Да, что же это я, чуть не забыл – в нашем городке был Бродвей. Какой-нибудь зануда может меня одёрнуть, сказав, что наш Бродвей Бродвеем не мог считаться, по причинам недостаточной ширины и отсутствия престижных вернисажей. Всё это правда, но он именно так и назывался.
Вся эта красота в зависимости от сезона утопала то в зелени, то в грязи, то в снегах, то в лужах. Лужи бывали всевозможных форм и размеров и иной раз могли соперничать с местными озёрами. Наверное, жителям любого другого провинциального местечка эта будничная картина ничего не скажет и лица нашему городу не придаст. Всё, как и везде: обустроенные под торговые ряды остатки добротных купеческих построек; умирающее царство стареньких домиков, плотно жмущихся друг к другу; девятиэтажные небоскрёбы и так далее, и так далее.
Вне всяких сомнений – уютный был городок. Спросите: «Почему был? Не случилось ли с ним чего?». Нет, с городом всё в порядке. Да вот уют куда-то испарился. Может быть, остался в детстве, а может быть, из людей выветрился.
Я увлёкся. Вернёмся к строгому забору и стыдливо укрывшемуся за ним зданию.
Для просвещённой части населения здание представляло собой что-то малоинтересное, но с забавным и пугающим названием. Скорее декоративным, нежели функциональным. Люди менее любопытные наслаждались полной неосведомлённостью. Да и зачем подобные знания нормальным людям? Приличные заведения за бетонными заборами не прячутся. Были, конечно, персоны, которые могли бы рассказать о происходящем внутри, да кто же им поверит? Многим из них и самые близкие родственники не верят. Что уж там говорить – пациент психиатрической больницы не самое доверенное лицо и в семье, и в сколь-нибудь приличной компании.
Как мы уже с вами поняли, город был лишён беспокойных мыслей об этом учреждении, отгородив его от себя, больные, со своей стороны, были лишены возможности нарушать покой в районе благодаря усердию персонала. Здесь почти никогда не происходило ничего необычного. Из уютного мира города за калитку заходили прилично одетые и хорошо ведущие себя люди. Из той же калитки выходили не менее приличные граждане. Случалось порой видеть и заплаканных женщин, и скорую помощь у ворот заведения, так на то она и больница. Шум, веселье и подъезжающие по ночам машины полиции с весёлыми огоньками – это удел ночных клубов.
Территориально «психушка» была как раз посредине моей дороги от дома к институту, и это было удобно. Когда я за завтраком обмолвился, что нашёл подработку, родители отнеслись к этому одобрительно и на удивление спокойно. Денег в ту пору уже нигде не было, так зачем же отказываться от лишней копеечки?
На момент трудоустройства мои планы не предполагали глубокого погружения в эту специфичную деятельность – больше забава, кураж перед друзьями. Однако в тот день, когда я выходил из больницы с парой белых халатов, у меня зародились первые опасения о разумности моей авантюры. Предчувствие подсказывало, что работа предстоит из разряда тех, которую хочется оставить каждый раз, когда переступаешь её порог. Уж очень особняком стояла эта деятельность от всей остальной моей жизни. Жизнь была светлая, по-юношески приятная и беззаботная, а работа казалась мрачной и скучной. Предчувствие обмануло. Оно ничего не сказало о предстоящей опасности, а уж тем более о том, что меня будут бить по голове табуретом. Если уж оно оказалось слепым в таких важных вопросах, глупо сетовать на то, что оно умолчало о предстоящих сомнениях в собственном здравомыслии.
