Kitobni o'qish: «Матушка Готель»

– После трёхсот лет на бренной земле вполне можно отличить чудо от спасительно мерцающей свечи на краю леса. Да и что такое свечи по сравнению с океаном жизни, которым светились её глаза?! Я видела этот свет – в каждом её шаге и каждом движении, в каждом её слове. Я даже чувствовала, как он растекается по моему телу. Я знала, что он изменит меня, сделает меня сильнее и увереннее в себе; но я никогда не предполагала, что этот свет сделает меня лучше.

Константин Подгорный

Матушка Готель

Роман в одиннадцати главах. Основано на сказке и реальных событиях.

I

– Нет ничего страшного в лесу, кроме хруста веток под твоими ногами. Ничто: ни деревья, ни птицы, ни высокая трава не обидят тебя, даже если ты всего лишь маленькая девочка. Но стоит только сделать один неосторожный шаг, и он отзовётся в округе громким эхом, привлекая внимание со всех уголков леса. Потому важно ступать осторожно, не беспокоя природу и её обитателей.

Я очень любила лес. Сколько себя помню, я проводила в нём всё своё время. Поля тоже красивы; они завораживают взгляд своей бескрайностью, и, прикрывшись ладонью от солнца, ты пытаешься разглядеть линию, где они сливаются с небом. Но находиться в них неуютно, потому что всякий разглядит тебя там и всякий спросит тебя: «Что ты тут делаешь?», особенно если ты всего лишь маленькая девочка.

В ответ лес может быть очень благодарным. Он укроет тебя от дождя под широкими ветвями, позволит набрать хвороста для костра, а если ты достаточно терпелива, угостит тебя ягодами или орешками.

Я сидела в зарослях и рассматривала медленно ползущую по траве улитку. Мне чрезвычайно скоро уже нужно было возвращаться в деревню, но улитка ползла так медленно, а мне так хотелось удостовериться, что она, наконец, доберётся до края листа. Потому я сидела смирно, пристально следя за её движением по зелёной дорожке.

В руке у этой девочки были ягоды, которые она насобирала и о которых за своими наблюдениями совершенно забыла. Под особой детской теплотой ягоды теряли форму и шли соком, но её внимание оставалось прикованным к улитке и не нарушалось ни досаждающим писком комаров, ни беспрестанным расчёсыванием их укусов. Это была Готель – девочка шести лет, весёлая и живая, с милым белым личиком, острым носом и чёрными как уголь волосами, которые лежали на её тонких плечах беспорядочными локонами и прядями.

«Где этот чертёнок?», – раздалось в стороне далёкое эхо, и, подобрав подол, девочка взлетела над травой. Она неслась по едва заметной тропинке, сбивая босыми ногами утреннюю росу, и размышляла: «Интересно, если вернусь сейчас, она уже доползёт или будет ещё далеко?»

Ах, это восхитительное ощущение утреннего леса, дыхание возродившейся природы. И пропустить его, выходя из дому пополудни, всё равно, как начать жизнь, минуя детство. Ты слышишь, как приветливы с тобой деревья и как радуются бабочки твоему приходу. И шмель, сонно повисший над золотым цветком, ворчливо жужжит, пытаясь прогнать собственную дрёму; и прозрачная река, которая звенит от собственной прохлады; всё это – целый мир, живой и прекрасный, возвращаясь в который, Готель вдыхала его богатый воздух жадно и закрывала глаза, наслаждаясь и пропитываясь его ароматами.

Сбежав вниз по склону, девочка оказалась за домом Парно. Это был уважаемый в деревне старик, единственным недостатком которого в глазах соседей была его необъяснимая привязанность к этому взбалмошному и непоседливому ребёнку. Голова Парно была седа, как и его грубая щетина. Он был худ, но жилист, и, наверное, ещё смог бы преподать урок дисциплины какому-нибудь нерадивому юнцу. Его лицо навсегда впитало дорожный загар и огонь кузнечной печи, поскольку, как и большинство мужчин в деревне, раньше он был кузнецом, но, перейдя в преклонный возраст, проводил время, раздавая старческие советы окружающим.

Дома же здесь, если их можно было бы так назвать, представляли собой временные незамысловатые постройки из дерева в один этаж, с мизерными оконцами, глядя в которые, невольно закрываешь лицом весь поступающий через них свет. Таких домиков насчитывалось около двадцати, но в зависимости от того, как менялись семейные отношения внутри общины, их количество могло быть больше или меньше уже к следующему месту расселения. Кроме того, несколько десятков обозов стояли тут и там по всей деревне, а с ними и несколько десятков лошадей, угрюмо щиплющих под собой стоптанную траву. На этом месте табор находился уже несколько месяцев. Несмотря на то, что Византийская империя неуклонно отступала на юг, вокруг оставалось ещё достаточно римских солдат, которым требовались недорогие услуги местных кузнецов, и пока была работа, цыгане оставались на одном месте. Когда же таковой не становилось, двигались на север, туда, где росла Римская империя и постоянно требовалось снаряжение её пехотных войск и кавалерии.

Осторожно обойдя домик, девочка приоткрыла дверь и, юрко скользнув в сей проём, неслышно замерла у стены. Она спрятала руки за спину и старалась дышать совсем тихо, чтобы подольше оставаться невидимой. Старик Парно сидел спиной к двери и перебирал на столе старые гвозди. Прошло уж несколько минут, и от содеянной шалости девочка с трудом сдерживалась, чтобы не выдать себя; она даже заёрзала на месте, разбираемая внутренним смехом, отчего было прикрыла свободной ладошкой рот. Наконец старик закашлял и заворчал:

– Похоже, у меня за сундуком снова завелась мышь. Вот ведь незадача, – покачал он головой.

У Готель сверкнули глаза, и она едва не рассмеялась. «Вот же старый! – подумала она, – откуда же тут мышь, коли зёрен нет. Разве что совсем молодой мышонок сунет сюда свой глупый нос, не зная, где искать себе еды. А ягоды мыши едят?» – вдруг задумалась Готель, потому что те, что были в её руке, стали совсем горячими.

Решив поскорее разоблачиться, пока они не испортились вовсе, девочка громко шмыгнула носом.

– И, похоже, у этого мыша разыгралась простуда, – хрипло рассудил старик.

На это заявление девочка откровенно расхохоталась и подбежала к Парно. С одно мгновение она стояла целиком неподвижно, но потом вытащила из-за спины свою ручку с ягодами и, развернув ладошку, потянула её к старику.

– Вот так урожай, – хлопнул себя по коленям тот, – солнце ещё не взошло, а ты уже весь край обежала! Ну что ж, я, пожалуй, возьму одну.

В следующий момент дверь настежь распахнулась, и в домик ворвалась Баваль – совершенно всклокоченная женщина пятидесяти лет, когда-то и кем-то неумело призванная блюсти нравственную красоту Готель; полная, вечно ряженая цветными платками, со странной причёской на голове без ложного изыску завязанной в узел:

– Я так и знала, что ты тут! – нравоучительно вставила она в бока свои широкие кулаки. – Чего ж ты не отзываешься, шельма, когда тебя по всему табору днём с огнём кличут!

Девочка перевела ладошку с ягодами от старика к Баваль и почесала комариный укус за коленом.

– Не надейтесь, сеньорита, что вам удастся таким образом уйти от наказания! – затараторила женщина и, схватив Готель за руку, поволокла её к выходу, а потом и через двор, во время чего девочка сжевала свои ягоды, а затем весело помахала перемазанной ладошкой старику.

Оказавшись в своём домике, ей было велено до позднего вечера молиться на Сару Кали. На эту несчастную Святую ежедневно сыпались все её грехи, включая даже такие мелочи, как опоздание к обеду или ко сну. Но, сказать по правде, Готель нравилось, что она всегда могла пообщаться с ней и рассказать о своих детских заботах. Возможно, потому, что ближе у неё не было человека, с которым она могла бы так просто поговорить. Разумеется, в таборе были ещё дети, но все они были гораздо старше либо вовсе маленькие, которые даже говорить не могли; и Готель нечаянно очутилась в том среднем возрасте, когда взрослым с ней играть было уже неинтересно, а младшие совсем ничего не понимали. Собственно, поэтому она дни напролёт болталась у взрослых под ногами, помогая им чем могла либо отвлекая их чем только можно. Днём собирала травы и фрукты, помогала на кухне мыть овощи, а вечерами правила одежду тем, кто на это решался или кому уж было всё равно – выбрасывать рубаху или позволить девочке её залатать.

Новую одежду покупали редко, по крайней мере, мужчины. Один мужик мог половину жизни носить одни штаны, ежедневно ставя на них новую платку. Но женщины! Стоило табору добраться до города, они скупали там все ткани и украшения, после чего носили их много и постоянно. Это было целое искусство и почти церемония надевания украшений. Считалось, чем больше было украшений на женщине, тем более подчёркивалась состоятельность её мужа. И, конечно, вернувшись с рынка, они шили себе платья и юбки. Много юбок. Их надевали по прибытии в город, к примеру, когда на центральной площади вдруг устраивались выступления или во время праздников; или когда на поляне разводился огромный костёр, и под звон китар все женщины табора пускались в пляс; и время от времени с разных концов поляны доносились звуки флейты из куриной косточки, а затем всё это сливалось с общим пением, страстно и горячо, и продолжалось подобное буйство почти до самого рассвета.

Утро после праздника всегда получалось более сонным, более долгим, а главное – пустынным. Может, всего одна или две людские фигуры пересекали туманный двор, чтобы черпнуть из деревянной бочки воды напиться и умыться с ночи. Другая фигура, почему-то всегда сутулая, разносила по углам табора ночной хлеб.

Принимая тепло от тлеющих углей, которые ещё подсвечивались слабым огоньком, Готель несколько раз обошла вокруг костра по плотно затоптанной земле и взглянула на небо. Первые птицы, кажется, также утомлённые ночным представлением, перелетали с ветки на ветку и, обхаживая своих соседей, изредка чирикали им что-то утешительное. Скоро всякое движение прекращалось, и картина вновь ненадолго замирала. Внимательно оглядевшись по сторонам, девочка решила воспользоваться этой унылой паузой, а потому, наскоро взобравшись по склону и ступив на знакомую тропинку, стремительно направилась в лес.

В бору было довольно прохладно. Готель съёжилась, как крючок, но отказывать себе в прогулке была не намерена. Она шагала быстро и уверенно, хотя в крайности не знала куда; и ей становилось волнительно боязно и не по себе от этого, словно какое-то труднообъяснимое чувство толкало её идти дальше. Нет, она вовсе не боялась заблудиться, Готель очень умело ориентировалась в лесу, ведь, в конце концов, он был её домом; но скоро бор сменился рощей, и девочка вышла на широкую цветочную поляну.

Солнце только показалось над верхушками деревьев, но уже сочилось оранжевыми лучами сквозь туман, приветливо лаская озябшие плечи девочки. Наслаждаясь открывшимся видом и своей внезапной самостоятельностью, она неторопливо прошла до противоположного края поляны, где нечаянно услышала шум, доносившийся откуда-то совсем близко. Готель ветром пронеслась через деревья и спустя одно лишь мгновение уже стояла на песчаном берегу небольшого, но довольно стремительного речного потока. Приблизившись к краю, она собрала на бок чёрные, как воронье крыло, волосы и опустила руку в бегущую воду. Холодная волна тут же обхватила её запястье, и девочка пискнула от неожиданности и рассмеялась следом. Она провела мокрой ладонью по лицу и уж готова была оттолкнуться от воды, как в последний момент ей показалось, будто что-то блеснуло там, на дне. Она снова опустила руку в воду и вытащила камушек: очень странный камушек, тяжёлый, со сверкающими на солнце краями. Она долго рассматривала его и вблизи, и на солнце; в исходе замотала в платок и крепко привязала к своему поясу. И в то время как Готель шла назад, ей подумалось, что такой необычный камушек не стоит показывать всем, что она спрячет его под своей кроваткой, и он станет её детским секретом и её великой тайной.

Никто не заметил её отсутствия. И ей даже показалось, что ничего не изменилось в этой недвижимой временем картине, оставленной ею с ухода. Девочка села на дубовое бревно, лежащее подле её домика, и, разбираемая любопытством, размотала платок с необычной находкой. Величины камушек был не больше хорошего грецкого ореха, с подобными неровностями, но намного тяжелей обычного камня, и уж тем более – любого грецкого ореха. Он был особенным. И Готель вертела его в своих ручонках как головоломку, пытаясь понять, чем же он так хорош.

Её мучения прервал старик Парно. Она увидела, как он появился неподалёку, видимо, собираясь возродить к жизни остывший костёр, и побежала помочь ему набрать сухих веток. Когда новые поленья разгорелись, они сели рядом и стали смотреть на огонь.

– Дедушка Парно, – спросила вдруг девочка, – а вы уходили когда-нибудь из табора?

Старик ещё с минуту смотрел на огонь, совершенно молча, как будто ничего не слышал, а потом заговорил:

– Однажды ты уйдёшь, Готель. Это не твой дом и это не твоя семья, – здесь он обратился лицом к девочке и, улыбнувшись, добавил, – хотя все мы тебя здесь любим, ты это знаешь.

– Но я не хочу уходить, – заволновался ребёнок.

– Ты ещё слишком мала, моя девочка. У тебя иная кровь, пока ты этого не чувствуешь. Но наступит день, когда ты поймёшь, что наша жизнь не по тебе.

Готель попыталась представить себя без этой дороги и гружёных повозок, без этой травы, утоптанной после ночных гуляний, без таких вот утренних встреч у потухшего костра, и не смогла.

– Но ведь у меня нет другой семьи, – нашлась, было, она.

– Это неважно, – ответил старик, – когда ты станешь старше, ты выберешь себе дорогу, но, чтобы пойти по ней, тебе придётся нас оставить.

Девочке стало совсем грустно. Она невольно поймала себя на мысли, что идти-то ей, в общем-то, некуда. К тому же, ей нравилось жить среди цыган. Они были весёлыми, они заботились о ней. Хотя, положа руку на сердце, эта нескончаемая дорога и навевала порой желание обрести что-то родное, место, куда можно было бы возвращаться хоть иногда. С другой стороны, цыгане постоянно путешествовали, открывали для себя новые города и встречали новых людей. А это чрезвычайно интересно – гулять по незнакомому городу и узнавать свойственные лишь ему запахи и звуки. Здесь пекут хлеб – и пахнет свежей булкой, а за углом плещет под мостом река и проезжающие по нему кони звенят своей сбруей. И потому ты бежишь неизведанной улицей, чтобы ничего из этого не упустить. А на другом берегу – люди, такие красивые, и гуляют так важно и не торопясь, словно нет у них больше никаких дел. И, проезжая мимо и глядя на них из гремящей повозки, как же хотелось Готель пройтись вот так же важно и не торопясь, хоть разок. «Какая чудесная погода», – говорили вдруг одни. «О, вы совершенно правы, платья в этом сезоне невероятно скудны на цвет», – отвечали вдруг другие. Жеманным, почти усталым от своего превосходства жестом, девочка приподнимала край платья и неторопливо прогуливалась вокруг костра, закатывая глаза и пытаясь представить себя на променаде где-нибудь во Флоренции.

– А у вас есть место, куда бы вы хотели вернуться? – поинтересовалась Готель.

– Есть, – кивнул старик и показал рукой куда-то в сторону, – там, за горами, на западе. Место, где однажды я встретил человека, строящего свой дом.

Рассказывая об этом, Парно несколько разволновался, и голос его, всегда тихий, неожиданно стал звучным и наполненным нескрываемого восхищения:

– И это был не просто дом, а великая башня, высокая и могучая, как крепость, скрытая от чужих глаз. Он говорил, что башня эта поможет ему обрести новую жизнь, – старик ненадолго замолчал, а потом добавил, – мне бы хотелось увидеть, какой же стала эта башня и жизнь того несчастного.

В этот вечер Готель долго не засыпала. Она смотрела в темноте на необычный камушек; то убирала его под подушку, то доставала снова и крутила в руках. А ещё она боялась. Боялась, что её выгонят из табора, потому что она не из цыган, и у неё якобы впереди «своя дорога». Той ночью она поклялась проявить себя впредь так славно, чтобы больше никто в деревне не усомнился в её истинно цыганском сердце.

Альпы давно остались позади. Впереди табор ждал Кассель, сравнительно молодой городок в центре Германии. Повозки ехали не торопясь, поскрипывая на каждом ухабе. Готель перекусила сиреневую нитку и посмотрела на свою работу. Теперь она стала настоящим мастером своего дела, и одежда цыган уже не казалась ей столь прекрасной, особенно – безвкусно подобранные цвета или безмерно нашитые юбки поверх изрядно поношенных. Всё это вызывало у неё скорее внутреннее отчаяние да чувство родственного сострадания к людям, которые были к ней так добры всё её детство. Она хотела предложить им что-то большее, чем сношенные лохмотья, даже вопреки тому, что её желание этим самым людям казалось непонятным, почти излишеством, и воспринималось со снисходительной улыбкой, как радуются ребенку, делающему первые успехи.

Когда табор переехал Фульду, девушке было около пятнадцати лет.

– Взгляните-ка на Готель, – заметила однажды Баваль, – она стала настоящей фройлен!

Больше никто не говорил девушке «сеньорита», здесь это было не принято. Здесь было принято строить дома, напоминающие белые творожные пирожные с шоколадными коржами вдоль и поперёк.

Цыгане остановились у церкви. Кое-кто отлучился в магазин пополнить кухню провизией, и Готель, не теряя драгоценного времени, спрыгнула с повозки и подошла к церкви. Не слишком старая, но уже прилично поросшая лиловым вьюном, эта церковь давала ощущение какой-то внутренней, сакральной теплоты. Острыми очертаниями своих куполов и окнами, узкими и высокими, она вызвала у девушки настоящий немой восторг. Готель с придыханием обошла храм вокруг, но прежде чем в очередной раз собралась повернуть за угол, увидела юношу. Прикоснувшись ладонью к каменной стене церкви, девушка пристально всматривалась в этого молодого человека, вид которого, похоже, заинтересовал её гораздо больше, чем местная архитектура. Он был действительно красив и крепок, его тёмные волосы и складная фигура едва толкнули девушку на амурные мысли, как вдруг юноша повернул голову и увидел её – прячущуюся за углом церкви Готель. Отпрянув за угол, она прижалась спиной к холодной стене, но через какое-то время осторожно выглянула вновь. Молодой человек всё ещё смотрел в её сторону, но теперь, кажется, улыбался. Девушка необычайно смутилась от этой игры, но всё-таки нашла в себе силы и подняла глаза; сама того не сознавая, она начала потягивать вьющуюся прядь своих чёрных волос, но затем неожиданно рассмеялась и убежала восвояси.

Догнав же движущийся из города табор, она вскочила на последний обоз и почувствовала, как сильно кружится её голова. Она совершенно не могла сосредоточиться, остановить этот внезапный ураган мыслей или хотя бы ухватиться хоть за одну из них на мгновение. Да и повозка, казалось, бежала как оголтелая, и солнце и небо мелькали сквозь плывущие над головой ветви, так что, вконец потеряв силы, Готель снова спрыгнула на дорогу и побежала в лес, где упала наземь, закрыла глаза и пролежала там не менее часа, покуда не избавилась от настигшего её головокружения.

Деревня расположилась в предместье Касселя, на берегу Фульды. Когда девушка нашла табор, женщины уже готовили еду, а мужчины распрягали лошадей, чтобы отвести их на водопой. Перейдя поляну с ещё неисхоженной травой, Готель отыскала свою повозку. С тех пор, как она подросла, у неё больше не было домика, теперь она спала здесь. И здесь же хранила свои вещи: немного денег, которые она скопила, подшивая старую одежду, и, конечно, свой самородок. Она узнала о нём всего несколько лет назад от старика Парно, когда тот был ещё жив. Прежде Готель не теряла никого из близких, а Парно был как раз таким близким, кому она могла доверить любой из своих секретов. И когда она показала старику найденный ею камушек, он долго смотрел на него, а потом сказал: «Никогда я ещё не видел такого ужасного на вид самородка. Сохрани его, и когда станешь старше, возможно, он сделает тебя счастливой. Или мудрой».

Готель по локоть запустила руку в свою постель, достала самородок и в который раз убедилась в его безобразном естестве. Она хранила его уже много лет как талисман, и при этом любила каждый его изъян. Благородные же стороны сего металла можно было разглядеть только при ярком свете либо хорошенько промыв его водой. «Как может что-то столь непривлекательное снаружи быть таким совершенным внутри», – подумала Готель, а затем вспомнила юношу из города; она сочла, что вполне вероятно увидит его на городском празднике уже в это воскресенье. Он был прекрасен, и девушке подумалось, что ей стоит позаботиться и о своей внешности, если она желает встретить этого молодого человека вновь, но для начала необходимо было искупаться и выстирать платье, забитое дорожной пылью.

Солнце уже прогрело воду, а потому Готель сбросила на берегу одежду и бесстрашно вошла в реку. «Интересно, чем он занимается, – разводя под водой руками, размышляла она, – он-то был чистым. Должно быть, он пекарь. Мне бы не хотелось, чтобы от него пахло рыбой», – поморщилась она, заметив, как на другой стороне мужчины ставят сети. «А если он охотник? – гадала девушка, – у него достаточно бравый вид, а у хорошего охотника в доме всегда будет добрый ужин и несколько тёплых шкур на худую погоду». Последнее предположение понравилось ей больше остальных, поскольку случались ночи, когда в повозке становилось так холодно, что даже уснуть толком не удавалось.

Выйдя на берег, девушка надела чистое платье и кинула в воду грязное, но сколько бы она его ни отстирывала, оно оставалось таким же поношенным и даже в чистом виде отнюдь не радовало глаз. Готель даже удивилась тому, что никогда прежде не обращала на это внимание. Она отчаянно оттирала манжеты, надеясь придать им свежий вид, полоскала их в воде снова и снова, но скоро потеряла за этим занятием все силы и, упав на колени, горько заплакала. Когда же она успокоилась, то обнаружила, что её платье, кружась по воде, сплывает вниз по течению.

Наверное, это было странно, что при этом её лицо абсолютно не дрогнуло. Она не побежала за ним и даже не поднялась на ноги, она смотрела ему вслед отрешённо, хладнокровно рассчитывая в уме дорогу и время, необходимое ей на посещение города; она вдруг подумала, что если успеет обернуться, то уже сегодня вечером вернётся с новым материалом. Не мешкая ни секунды, она вскочила на ноги и побежала к телеге. Перевернув вверх дном свою соломенную постель, Готель собрала накопленные сбережения и стремглав покинула поляну.

До заката оставалось чуть меньше часа, и девушка со всех ног бежала то по дороге, то вдоль реки, срезая углы и прыгая через корни деревьев; она практически потеряла дыхание, когда снова попала в Кассель.

Город был таким же спокойным, каким его оставили цыгане. Редкие горожане выходили из одних домов, меняли улицы и заходили в другие. Пробежав несколько перекрёстков с сумасшедшим взглядом по сторонам, девушка отыскала лавку портного и, вдохнув на пороге немного спокойствия, вошла внутрь.

Над дверью звякнул глухой колокольчик. Сжимая в руке горячие монеты, Готель прильнула к прилавку, на котором один поверх другого лежало несколько мотков грубой материи совершенно неопределимого цвета. Из соседней комнаты вышел человек – крупный, в тёмной тунике, перевязанной на поясе тяжёлой верёвкой. Его рыжие волосы и брови двигались в неровный такт его нерасторопных шагов. Он грузно прошёл вдоль прилавка и встал прямо напротив девушки, бестактно склонившись вперёд:

– Что желает юная фройлен?

Юная фройлен была основательно сбита с толку таким поведением, кроме того, она подумала, что ещё никогда так близко не видела рыжих бровей:

– Я бы хотела купить материал на платье для воскресного праздника, сеньор, – пролепетала девушка.

Пара рыжих бровей выскочила на лоб, и раздался оглушительный смех:

– Сеньор?! Сеньор, ха-ха! Подобно меня ещё не величали, – держался за живот портной, – а вы, похоже, с юга. Сеньорита! Ха-ха!

– Наш табор остановился в предместьях города, – смущённо и тихо ответила девушка.

– Знаю, знаю, – уже зевая, почесал он свой широкий затылок, – ваши сегодня много чего здесь купили. Но, простите меня, сеньорита, вы не очень-то похожи на цыганку. Ну да Бог с вами, выбирайте, что осталось, – и хозяин сделал широкий жест вдоль прилавка, предлагая свой неширокий ассортимент.

Слегка касаясь материи, Готель провела пальцами по грубым моткам и, сжавшись от ужаса, попятилась назад.

– Что! – удивились брови, – что-то не так?

– Но я хотела бы что-то другое, не знаю, более тонкое, – горько, почти сдерживая слёзы, откликнулась девушка.

Портной снова облокотился на прилавок, вытянувшись одним глазом вперёд, и стоял так сравнительно долго, пока скопившееся в нём возмущение не вырвалось наружу:

– Тонкое! Вы точно не здешняя, – заворчал хозяин недовольно и скрылся в соседней комнате, – и уж точно не из цыган! – добавил он, слегка выглянув из-за двери и погрозив девушке указательным пальцем.

В следующее мгновение он вернулся назад и бросил на прилавок небольшой кусок какой-то красной ткани, аккуратно сложенной в несколько раз:

– Voilà¹, – с достоинством произнес он, – месяц назад прислали из Парижа для местных вельмож, да остатки никто уж не берёт, а простым людям в наших краях такое ни к чему.

Готель развернула материал и обомлела. Он был тонким и лёгким, ярким и красочным, он был совершенным. «Что это? – завертелось в её голове, – и что же такое этот Париж?»

Не сводя глаз с этой красоты, девушка ослабила руку, и на прилавок выкатились монеты, которые она держала всё это время.

– Вы точно шутите, фройлен, – прогремел грубо изменившийся голос, – этот материал стоит сотню таких монет!

– Но у меня больше нет, – чуть живая от страха, с навернувшимися на глаза слезами прошептала девушка и увидела, как кожа под рыжими бровями неожиданно побелела.

– Хорошо, юная фройлен! Вам сегодня неслыханно везёт. Но только из-за того, что торговля сегодня у меня была славной, – хозяин снова устало зевнул, но тут же, как встрепенувшись, резко добавил, – но ещё я возьму обувку!

Возвращаться Готель пришлось босиком. Но она не помнила об этом. Она прижимала к груди маленький кусочек своего огромного, недозволенно прекрасного счастья и даже не могла представить себе, как осмелится надеть готовое платье. Единственное, в чём она была уверена определённо, что провалится сквозь землю тотчас, лишь кто-нибудь увидит в её руках одну эту чудесную материю. Она прикоснулась к своим щекам, почувствовав, как сильно они горят. Ей чудилось, что ещё чуть-чуть и земля непременно разверзнется под ней, и она падёт в самую адскую пропасть. Ну кто бы позволил себе пойти на такое дерзкое преступление морали, заложенной веками в устои цыганской жизни? А Готель собиралась фактически преступить эту черту, и оттого сердце её нещадно билось и рвалось куда-то прочь, пытаясь обрести хоть какую-то надежду на спасение. При этом она никак не могла понять, как может быть зазорно одеваться хорошо, и совершенно нормально, если одеваться плохо.

Вернувшись, девушка обнаружила, что все уже разошлись по своим обозам, и лишь несколько мужчин ещё оставались у костра. Шить было уже поздно. На небе появились первые звёзды, да и ноги, сбитые от городской прогулки, болели, и хотелось лишь чего-нибудь съесть да поскорее лечь отдыхать. Готель взяла с общего стола немного козьего сыру и отправилась спать.

Проснулась она рано и, едва небо начало светлеть, вынула из-под подушки великолепную ткань и принялась шить своё новое платье. У неё оставалось не более трех часов до того, как проснутся другие. Она была внимательна и осторожна, старательна как никогда; она чувствовала, что это платье должно было стать в её жизни особенным; это платье должно было сказать всем, что жизнь прекрасна, что не стоит заточать себя в сером теле, пока небо ясно, а солнце благодарно греет людские сердца. И ей хотелось стать примером их внутренней красоты, чтобы люди забыли о своих заботах и хоть на одно мгновение стали счастливее. Тем не менее, обнародовать своё занятие Готель не торопилась: она не шила днём, чтобы никто ей не мешал, но и не шила ночью, когда было слишком темно, а значит, у неё впереди оставалось только три утра перед воскресным праздником, и ей, во что бы то ни стало, нужно было успеть вовремя. Каждое следующее утро она вставала чуть заря и принималась за работу. Она вдруг делалась требовательной к себе и сетовала, если что-то не получалось, и трижды перешивала, когда то было необходимо; она исколола себе все пальцы до слёз, но всё же к приходу знаменательного дня всё было готово, и даже осталось немного времени вздремнуть, пока соседи ещё не начали шуметь предпраздничными приготовлениями.

Когда же она открыла глаза, было совсем светло. Несколько лошадей прошли рядом с повозкой, фыркая от возмущения своему раннему беспокойству. Цыгане готовились к празднику. Выглянув, девушка увидела верёвки со стираной одеждой, натянутые меж обозов, и вспомнила о своём платье, а ещё – о юноше из города, о котором за работой удивительным образом забыла. А ведь именно из-за него она не досыпала уже три ночи подряд, ведь именно из-за него так закружилась её голова на обратной дороге, и именно из-за него она осмелилась на сей шаг – превзойти убогость и нищету, с которой мирятся и живут люди, делая вид, что так положено и заявляя о красоте, что «им такое ни к чему». Но Готель не могла с эти мириться. Она чувствовала, что мир красив и нуждается в красоте, хотя бы ради общей гармонии, и не стоит ранить его красоту грубостью и невежеством, а следует стараться венчать его живой цвет радостью и светом своей души.

Собираться в Кассель стали с полудня. Женщины надевали свои платья со множеством юбок, так что мужчины, седлая коней, с восторгом и гордостью встречали их на поляне, одобряюще кивали и щедро сыпали в их сторону комплементами. Но тут из-за своей повозки появилась Готель. В красном как огонь и тонком, струящемся по телу платье. В нём были и шитые складки, и декоративные вставки, и потайные швы, и каждая линия её молодого стройного тела вдруг облеклась доселе невидимой грацией и женственностью.

Казалось, на посёлок обрушилась какая-то оглушительная тишина. Несколько минут никто не говорил ни слова. Даже лошади, стоявшие в упряжке, не издавая никаких звуков, вытянули в её сторону свои удивлённые морды. Это стало похоже на какую-то небывалую катастрофу, после которой природа замолкает во всеобщем сочувствии к потерпевшим страшное бедствие. Лишь журчащая неподалеку Фульда напоминала о том, что земля ещё вертится.