Kitobni o'qish: «О мечтательной ипостаси нашего разума»

Посвящается памяти художника Михаила Покрашенко

© Константин Белов, 2022

© Общенациональная ассоциация молодых музыкантов, поэтов и прозаиков, 2022

«Человек, идущий сквозь заросли чертополоха». М. Покрашенко

О мечтательной ипостаси нашего разума

«Полон заслуг, однако поэтическим жительствует человек на этой земле».

И. Гёльдерлин

«Жительствует поэтическим человек…» – а что оно есть – это самое поэтическое? А всё то оно есть, в чём видится/чувствуется нам – извечно, неотступно! – нами мечтаемое. Именно же – бытие свободное, гармоническое и нескончаемое. И все те, которые духовно/ умственно здравые, живут они именно им, этим самым, значит, поэтическим. Но живут им все на свой собственный лад: или устремляясь к тому поэтическому, которое суть всё естественно-природное и всё высокое художественное (по большей части своей к мечтательной ипостаси нашего разума обращённое), или же живут, отдавая предпочтение той специфичности поэтического, которая есть упорядоченность, т. е. живут, склоняясь (по преимуществу) к обладанию всем тем разнообразным, из чего состоит строимая нами по планам рассудка (= здравого смысла) вся эта вот самая «вторая природа», – так называл Фридрих Шиллер всё создаваемое человеком.

Вот по этим предпочтениям, отдаваемым первому или второму типу поэтического, можно, думается нам, сказать, что существуют два основных типа людей: реалисты (это те, которые практики-создатели всякого Нового, и практики-обыватели, т. е. живущие всецело по обычаю (смиренно, безропотно обычай этот принимающие), и идеалисты (идеалисты-творцы и идеалисты-созерцатели, ну, эти последние – это те, которые просто истинные поклонники, ценители… нет, назовём мы здесь их поточнее, всё же: потребители высокодуховного); а ещё есть среди нас немало и таких «идеалистов», которые суть никакие не подлинные, а только как бы… Это все те, которые всё томятся и томятся среди своего повседневного, обыденного и… и не знают, как/что могут они поделать со всем этим своим/не своим жизненным.

Об этих – числом немалых! – «идеалистах» – идеалистах-немощниках – речь далее ещё будет вестись. Но сейчас давайте поговорим об идеалистах настоящих: замечательны люди этой породы!

Чем замечательны они, спрашиваете вы? Так ведь бескорыстники они! Живут-то есть они, не плоти своей всяко покорствуя, не тщеславие своё ублажая, а живут они по запросам духа своего, т. е. устремлены они всецело – и это всё именно так с древнейших-то самых времён! – и по наш с вами день! – устремлены они к Истине, Добру и Красоте. Вы помните/знаете имена этих идеалистов? Да, из самых если давних времён, то на ум приходит, конечно же, Сократ. Вот уж кто бескорыстником был, так бескорыстником чистейшим же! И вот уж кто влеком был к прозреванию «эйдосов» – действительному их существованию в мире или же только возможности осуществления мыслимых/мечтаемых идеальностей! Вы помните сентенции Сократа в том диалоге, название которого «Федр», об неудовлетворительности – это для духа-то! – всего того, из чего состоит мир сегодня наличествующий?

Вот несколько этих самых сентенций Сократа:

«Припоминать подлинное сущее, глядя на то, что есть здесь, нелегко любой душе».

«В здешних подобиях нет отблеска справедливости, воздержанности и всего прочего, что ценно для души…».

«Но ради чего так стараются увидеть поле истины? А потому, что там, на лугах, есть самая подходящая пища для лучших сторон души…».

«Мысль всякой души».

Что такое «мысль души»? А, наверное, яснее Андрея Платонова об этой мысли никто ничего не сказал. Слушайте вот: «Невозможное – невеста человечества, и к нему летят наши души».

Вы согласны, что «мысль души» – это очень не то, что есть эти самые-то «задушевные мысли»?

Но есть идеалисты – дивные идеалисты! – совсем не сократовского склада. Они из породы тех бескорыстников, которые не прозреватели «эйдосов», а созерцатели – и претворители в художественное! – прекрасного реально сущего. Оно же есть всё-всё Природное. Вы, наверное, помните это вот хокку Мацуо Басё:

«Луна или утренний снег… Любуясь прекрасным, я жил как хотел. Вот так и кончаю год».

Согласитесь: тот, кто способен так думать/чувствовать – а ещё и так-то вот изысканно-просто! – запечатлевать свои чувства в стихах ли, в прозе ли, – такой человек может позволить себе роскошь быть бедным. Читаем у Басё:

«Глупый человек имеет много вещей, чтобы беспокоиться о них. Те, кто делает искусство источником обогащения,… не способны сохранить своё искусство живым».

В философии «дзэн» (её сторонником был Мацуо Басё) есть понятие «Ваби», разуметь которое следует как «красоту бедности» или «роскошество бедности». В книге Басё «Пустые каштаны» (1683 г.) есть пронзительно ироничные – но совсем не злые! – да, грустно-ироничные, смирения полные! – строчки: «Ваби и поэзия далеки от повседневных нужд. Это изглоданные жучками каштаны, которых люди не подобрали при посещении хижины Сайге в горах».

Но чем живёт подавляющее большинство людей? А тем, чем – это по преимуществу-то! – и жило извечно это большинство: алчностью и тщеславием. Может, есть среди вас к то-нибудь, кто хотел бы нам возразить на это наше утверждение? Может, скажете, что в утверждении нашем слышатся нотки снобистские? Нет, ошибаетесь вы: не высокомерны, не презрительны мы в уме/чувстве своём, когда говорим о пошлости жизни многих – очень и очень многих! – мы печалимся, скорбим через распространение пошлости.

И особенно жизнь наша испошлилась – испошлилась вся! – это в самое последнее время: какие открылись — это через техническую нашу сегодняшнюю мощь! – открылись возможности утоления наших сильнейших – простейших, элементарнейших! – вожделений! И – глохнет, гаснет в современном человеке то духовное, которое пусть и не самым главным, преобладающим то есть было оно в человеке, но как-то там оно всё же теплилось – да, живо, живо было оно в нём! Послушайте вот: «Догорай, гори, моя лучина, догорю с тобой и я». – Гениальная ведь это мелодия! И гениальная образность! И гениально-бесстрашное покорство судьбе, – смирение высокого, чистейшего, свободного, несебялюбивого! – духа.

Мне на память пришли сейчас гравюры японского художника Андо Хиросиге (конец XVII – начало XIX вв.). Как замечательно сходен он духом своим с Мацуо Басё! Как одарён он способностью чувствовать гармонию сущего! И как способен он одухотворять всё природное и вещное! Способен то есть наделять материальное, обыкновенно почти совсем немотствующее… да, отдельно как-то от нас существующее – способен наделять это немотствующее как бы его собственным живым голосом. Но слышим на самом-то деле мы голос – мысли/чувства слышим мы – того, кто претворил то или иное реальное в художественное. И – нет, ничего нет в мире выше, совершеннее всего того, что есть это художественное: ведь только оно – единственно оно! – и есть подлинно живое сущее: есть материализованное идеальное.

Вы всмотритесь сейчас вот в ту гравюру Хиросиге, которая – «Порыв ветра». Пленяет вас это полотно? Смотрели бы и смотрели на него вы, да? А почему это так с вами? А потому это так с нами, что Хиросиге даёт нам возможность увидеть то – уйти в него на время! – увидеть нечто, чего так не хватает нам – всегда! – в нашей обыденной жизни.

Смотрите: старая земляная дамбочка, ведущая к мосточку. А мосточек – какой он лёгонький весь! Светлые его досточки… их, наверное, совсем недавно уложили на эти вот потемнелые от времени и воды палки-подпорки. А сама дамбочка эта – она, видно, совсем такая уж древняя вот, много старше она мостика этого. Смотрите: какие обветшалые верхушки этих сваек, тех, что по бокам этой дамбочки… давным-давно, верно, нет уже тех, кто позабивал их тут для крепости/сохранности этой-то вот насыпи здесь.

А вода под этим мостиком и что вокруг этой дамбочки – совсем недвижна она. Покойна она, как и само небо, отразившееся в этой заводи. А ещё это вот дерево… Это очень старая ветла? Но какая она здесь низкорослая, какая вся она искривлённая! В ней видится нам – будто это очень старая, согбенная многими невзгодами жизни женщина-крестьянка. Да, есть этот мотив в этой гравюре Хиросиге: мотив печалей/тягот жизни человека. Но, согласитесь, не этот – совсем не этот! – есть мотив ведущий, мотив господствующий здесь! Согласитесь: покоем и красотой дышим мы, глядя на это полотно! Дышим мы тем, чем дышит, не надышится душа этого-то вот японца, что неподвижен – всё стоит и стоит он… и всё вглядывается и вглядывается в пустынные, спокойные и прекрасные! – дали земли и моря.

Нет, не знает, конечно, этот японец этих-то вот строк из Библии: «Все труды человека для рта его, а душа не насыщается». Но догадываемся, знаем мы, что если и не ведомы ему точно эти-то самые слова, но ведома ему именно эта самая печаль-то вот, запечатлённая в строке «Экклезиаста». Ведома ему она, ибо всечеловечна эта печаль. Печаль о грустном, нелёгком уделе всех-всех нас.

Но нет, не станем утверждать мы, что картина эта – во всех своих деталях – исключительно однотональна, что она вся насквозь элегична. Нет, нет! Есть лирики и такие – внимательней, чутче вникайте вы в их творения! – повествования чьи – послания к нам чьи – гениально которые полифоничны.

Верно: Хиросиге, конечно же, лирик. Тончайший лирик. Лиризм же когда, то всегда – меланхоличен будет автор всегда!

Но нет, нет! Есть лирики такого склада, которым удаётся соединить в единое – соединять в своём художественном — и обыденное, и комическое, и трагическое.

Вот он перед нами – уникальный, редчайше встречаемый среди разного рода художественного, — образец эмоционально-идейного полифонизма: будем опять говорить мы сейчас о картине «Порыв ветра».

Смотрите: в этом полотне близко соседствуют два настроения. Одно настроение – от фигуры мужчины, душой ушедшего в туманно-синеющие, вольные! – дали. Другое же настроение… ой, ой, порывом ветра сорвало шляпу с этого вот толстячка: бежит, бежит он вон за ней! Весь как согнулся-то – тянется как вон за ней он! Она ведь какая новенькая-то! Ой, ой, не кувыркнуться бы ему, бедняжке лысенькому! – забавная-то какая фигурка эта! Вы улыбаетесь сочувственно, глядя на этого дядьку, да?

Мы сказали, что два настроения близко соседствуют в этой картине. Но нет, это неверно. Потому это неверно, что, уловив настроение элегическое и то, которое комическое, и когда, пропитавшись ими – такими тебе понятными и близкими! – и все думая и думая о прекрасной душе и чудесном таланте Андо Хиросиге, мы переводим свой взгляд с того, что изобразил художник на переднем и близком планах своей картины, мы смотрим туда, где виднеются крыши низеньких хижин, крытых пожухлым камышом. Да, как же без этих хижин можно здесь: ведь у этой картины два имеется названия: «Станция Ёккаити. Порыв ветра». Но только где же эта станция-то? А нет её теперь здесь. Давно уже нет. А ведь когда-то тут шла в определённые дни оживлённая торговля! Но про те дни всё уже совсем, почти совсем! – давно позабылось. И вот через мысли/чувства про эту позабытую, навсегда ушедшую в никуда, давнюю ту жизнь – как всегда через это с нами бывает… да, в ностальгические чувствования уходим мы тогда.

Но эти самые ностальгические чувствования… знаете, они и естественны, конечно, ушедшее, переставшее быть, оно всегда есть напоминание… – не надо ведь называть вам, о чём мы начинаем думать при встрече с осколками прежних жизней? Чувства эти, повторяем, естественны, но… но ведь как они и банальны же! А главное, про эти чувствования следует сказать то, что они… бесплодные они, да! И вот поэтому-то, думается нам, Хиросиге, погрустив, попечалившись — мимолётно! – об ушедшем, он тут же иронично улыбнулся над самим собой…

А если мы неправы здесь, в нашем истолковании, то как же иначе можно увидеть/понять эти вот угловатые, бессмысленные чирканья тушью, что поместил художник над старыми, заброшенными хижинами?

Послушайте, вам ещё не наскучило слушать/читать эти-то вот сейчасшние наши говорения? Скажите откровенно, не деликатничайте вы с нами! Не деликатничайте, поскольку мы и сами изрядно – нескромно! – бесцеремонны бываем: без особого пиетета относимся мы – в каких-то, значит, частных случаях – ко многим признанным авторитетам. Нет, это вовсе не от великого самомнения. А это потому так, что словами можно доказать всё, что угодно. Это во-первых. А во-вторых, наша бесцеремонность оттого, – и это главное! – что очень хочется нам понять про то, как/чем жили все в прежние времена и как/чем живём мы ныне, и можно ли жить как-то получше чтоб – посчастливее это то есть.

Ну, так что, продолжать нам наше говорение про наши с вами попытки искания счастья?

Послушайте: вы, может быть, читали ту книгу Льва Толстого, название которой «Путь жизни?». Не дочитали её, говорите? Оттолкнула вас эта книга своей навязчивой, занудной, – простите! – назидательностью? Со мной тоже именно так вот с этим трактатом случилось. Полистал я его туда-сюда и отложил в сторону. И вспомнились слова Николая Гумилёва: «Если я когда-нибудь начну учительствовать – дайте мне яду!».

И пришли ещё на память мудрейшие и добрые, – милосердные! – в далёкой древности сказанные слова: «Дойдёт тот, кто не знает пути». Тот, кто сказал эти слова, понял главное про жизнь человеческую и жизнь природы: движение всего сущего – оно бесконечно сложно, непредсказуемо и непостижимо. Оно – стихийно оно! Понять про него в той его части – наисложнейшей! – что есть человеческая жизнь, можно только одно лишь: «надо трудиться и терпеть»¹. И тогда-то вот, может быть, уцелеешь ты в этом великом – вечном – хаосе жизни.

Ну, пойдёмте дальше с нашим этим говорением про поиски всяких правд про нас? Вы, думаю, согласитесь с утверждением, что фальши в нашей жизни имеется преизрядно. То есть не станете вы отрицать, что словами мы пользуемся не только для выражения наших мыслей и чувств, а очень нередко и для сокрытия оных. Отчего это так с нами? А это потому так, что по правде если (это то есть по совести) – это нам обычно непосильно устраивать именно так нашу жизнь. И потому живём мы по тем правдам, которые субъективные. Они же суть всё такие соображения, которые… к нашей выгоде которые!

Скажите: ну можно ли строго так уж вот судить нас, людей, то есть совсем таких обыкновенных? Живем, как можем. Ведь выживаем – чего ж там ещё-то?!

Но случается же, чтоб не по правде (= не по совести) поступать и тем людям, которым сил отпущено природой очень и очень немало. Дмитрий Шостакович вот. Он пришёл домой однажды (в известные те годы) и заплакал. Сказал своим домашним: «Меня загнали в партию!».

Или из очень давних вот времён пример один. Вы помните, конечно, кем и при каких обстоятельствах были произнесены слова: «А всё же она вертится»?

И ещё вот пример отступничества от правды: трактат Павла Флоренского «Предполагаемое государственное устройство в будущем». Сквозная мысль этого сочинения отца Павла – это соображение про то, что есть – должны быть! – ведомые и ведущие. Слушайте вот: «Построить разумное государство – это значит сочетать свободу проявления данных сил отдельных людей и групп с необходимостью направлять целое к задачам, неактуальным индивидуальному интересу». И дальше ещё про то же: «Требуется лицо, обладающее интуицией будущей культуры, лицо пророческого склада. Это лицо на основании своей интуиции, пусть и смутной, должно ковать общество».

«В основе внутренней политики государства лежит принципиальный запрет каких бы то ни было партий и организаций политического характера». (Там же). Вы спрашиваете, как мог Флоренский сделаться иерофантом тоталитаризма? Так ведь бредовые эти мысли высказывал он не на свободе, а в тюремной камере на Лубянке. А в этом заведении ещё чего много и бредовее-то запеть можно было.

Нет, не высшая это ценность – государство. И не высшая та ещё ценность, которая – церковь. Вы говорите, что без них не обойтись нам? Да, это так. Но молиться чтобы на них?! На них, таких-то ведь несовершенных? Да что-то там – всяко-всяко ведь греховных!

Чтить, полагаем мы, можно лишь то, что есть самое лучшее в самом человеке, – его личные созидательные силы. Только в них, в эти именно силы, безусловно верим мы, и только в них видим мы наше спасение. То спасение, которое будет, если и не совершенно безупречным – это если судить о нас по меркам высшей нравственности, но всё же… всё же куда менее греховными, чем те «спасения», которыми чаще в сего-то жило и живёт большинство людей.

Мне рассказывали об одном селекционере из Быковского района (знаменитые арбузные это места). Ему удалось вывести замечательный сорт арбуза – всего себя вложил он в эту долгую-долгую селекцию. Но в его отлучку куда-то на несколько дней жена его перемешала случайно лотки с проращиваемыми семенами. Вернувшись домой и увидев, что случился этот разор, выращиватель этот избил – в горести, страшной горести – свою жену. Его посадили в тюрьму. Выйдя из неволи, он уже ничем не стал заниматься и вскоре умер, забытый всеми. Нет, не всеми. Местный богатый предприниматель – сам, догадываемся мы, азартный, творческий тоже человек – поставил на могиле селекционера стелу с его именем, а ещё и мраморную наземную плиту с каменным зелёно-чёрно-полосатым арбузом.

Что можете сказать вы про эту-то вот историю? Тронула она вас? И сильно ведь, да?

Вернёмся давайте сейчас снова к разговору об ведомых и ведущих, т. е. к разговору про пасторство – это про то, которое со стороны государства или же со стороны церкви.

Образчики «пасторства» со стороны государства – они всем хорошо известны. Вот эти образчики: «Православие, самодержавие, народность». А в недавнем прошлом: «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи». «Народ и партия едины».

Ну и, конечно, по паркам «культуры и отдыха» – щиты эти с «моральным кодексом коммунизма».

Сейчас же… что там сейчас? Ещё не придумали какую-нибудь «общенациональную идею»?

Послушайте, возможно ли было такое, если бы в нашей стране было б не личное или партийное руководство/наставничество (вроде бы так чаемое Павлом Флоренским), а была бы возможность открытого обсуждения устроения жизни нашего общества?

Но будут дискуссии всякого рода пресекаться – расстрелами, повешеваниями, отравливаниями газами. Вы ведь многое знаете про всё это такое-то?!

Вы помните, конечно: «он самый способный человек в партии и – он навязал нам дискуссию о профсоюзах…».

Вам скажут в оправдание всех этих жестоких пресечений: это потому так, что «время было такое» и что «приказы не обсуждаются». Только смотрите: «время такое» вроде бы прошло уже, а у нас к «дискуссиям» отношение-то всё прежнее?! Прежнее потому, что без этих самых дискуссий всё вроде бы эффективнее, результативнее будет что ли?

А что, может быть, и действительно так оно с дискуссиями этими всякими – всегда оно так надо? Нет, тут нелюбовь эта к дискуссиям оттого, что при их если запретах – тогда просто очень поудобнее будет властям! То есть поудобнее будет для поддержания ими этой самой ихней-то власти.

А что касательно результативности действий власти, то… вот что Уинстон Черчилль про управление государством говорил: «Парламентаризм очень неудобный образ правления. Но лучше этого способа пока ещё ничего не придумали».

Ну а что можно сказать про то «пасторство», которое есть со стороны церкви? А то, что можно сказать и про всякое другое пасторство: к нему не чувствуешь неприязни только лишь в том случае, если оно есть не поучение словесное, а есть оно подание живого примера устроения жизни по правде (= по совести) самого пастыря, будь-то пастырь церковный или же светский.

Таковое же – близко к такому – можно наблюдать не среди тех, кто ортодоксально религиозны, не среди правоверно-партийных, а единственно среди тех, кто живёт не по заповеданному когда-то и не по предписаниям нового времени (которые якобы суть требования от самой реальности, от её будто бы необходимостей), а кто живёт – единственно! – по своей совести. И это потому так, что совесть никогда не бывает неправой, не ошибается она. И если кто следует нашёпотам своей совести, он будет всегда правым: ведь совесть есть производное от миллионнолетнего опыта жизни человека, – она есть уже давным-давно нравственный наш инстинкт. И через этот инстинкт мы всегда безошибочно знаем, что есть добро и что есть зло.

Вы, может быть, скажете, что эти наши говорения про совесть – это всё праздномыслия и только? Что у нас нет никакого чувства реальности? Ну что ж, давайте продолжим вешать всех этих умников/максималистов, как делали это – очень так мудро! – со своими отдельными неправоверными древние болгары: на дубы их, да!

В Китае тоже вот в XI веке император отдал приказ собрать всех, кому многое, тогдашнее, не по ихнему было уму/чувству, – сыскать их всех и живьём закопать. Ослушников на этот приказ не нашлось: вот оно, настоящее-то, предельное – «идеальное», значит – единоначалие!

Послушайте, вы когда-нибудь перестанете всё оправдывать да оправдывать все эти несчётные неправедности всеми этими «насущными необходимостями»?!

Ну, пусть даже если они и в самом деле так уж необходимы все эти некрасивые, жёсткие «правды». Но чтоб осуществителей этих «правд» так уж нам почитать?! Любить даже их?!

Сказал же Варлам Шаламов: «Всё, что я понял про власть, я унесу это с собой в могилу».

Ну, это Шаламов. Но большинство-то – они хотят верить своим пастырям, – не могут они обходиться без этой своей веры-то!

Но не должно, думается нам, смиряться перед тем реальным фактом, что тяготеет масса народа именно к вере, а не знанию.

Послушайте, ведь не смиряемся же мы с тем вот фактом, что всё тем же самым массам нравятся низкого сорта литература, фильмы? Что их вкусу не претит парковая, мелом белёная, бетонная скульптура (советских времён) и не отвращаются они от того же художественного уровня многих этих мемориалов? Так то же всё художественное, т. е. оно как-то само вроде бы по себе – оно как бы так необязательное нам: хочешь – пользуйся, а нет если – ну и ладно. Про него даже можно более-менее и высказаться нам. Да и то: не очень ведь и свободно, не так , что ли?!

А вот уж когда дело имеешь ты с общественными институтами…

Только правда всё же – она всегда была, есть и будет. Будет она за художественным. За тем художественным, которое подлинное. Это то есть то, которое – о вечной, всечеловеческой правде. Всё прочее же, которое «художественное» – оно всегда уходит. Бесследно уходит. Остаётся же… – мы ведь знаем, это бессмертное художественное. Какие, спрашиваете, произведения бессмертны? Да они те, в которых всё говорится и говорится о вечных поисках человеком путей к истинному, доброму, прекрасному.

То есть повторим это опять про подлинное художественное: оно есть всегда такое, в котором наша реальность представлена в свете идеала.

Вы ведь различаете первородное христианство от христианства воцерковленного?

И, конечно же, очень видите вы отличие повести Льва Толстого «Казаки» от кинопоэмы «Кубанские казаки» Ивана Пырьева?

Подлинное… мы все всё про него понимаем/чувствуем очень верно. Это так потому, что знаем мы всё про себя по наивернейшему нашему инстинкту – это по инстинкту, значит, счастья. Счастье же наше – это жизнь по самому себе, – по своей собственной воле. Это когда все деланья твои – они действительно по твоей – исключительно по твоей! – потребности.

Но при всём нашем верном понимании про наше счастье, мы все – и это почти без исключения! – только томимся по нему и не решаемся – нет, не решаемся! – попробовать его, наше счастье, реально чтоб как-то обрести.

Вы помните, что у Антона Павловича Чехова говорится о счастье? Да, тема порывания из обыденного к счастью – это ведь сквозная тема всего его творчества (об этой теме в произведениях А. Чехова речь ещё впереди).

Верно, да: чтобы быть счастливым, надо обладать каким-либо талантом. Быть то есть способным к созиданию какого-либо нового, к перевоплощению своего лучшего – в то или иное материальное. А чтобы такое тебе удавалось… много-много мужества должно будет тебе проявлять и проявлять. А если мужества в тебе нет – то все эти порывания, томления и даже стреляния в себя – никакие это будут вовсе не трагедии, а – у Чехова! – комедии ведь всё это, ко-ме-дии!