Kitobni o'qish: «Четыре жизни Хелен Ламберт»

Посвящается моей сестре, Лойс Сэйерс

Я безнадежно влюблён в воспоминания.

В эхо из другого времени и места.

Майкл Фоде

Глава 1

Хелен Ламберт

Вашингтон, 24 мая 2012 года

Не успела я развестись, как друг уже устроил мне свидание вслепую. Зайдя в бар отеля «Софитель» на 15-й улице, я спросила мистера Варнера. Хостес указала на мужчину, сидящего в одиночестве у окна.

Вашингтон по сути своей – это благородный южный город с соответствующим дресс-кодом. В комнате, пестрящей темно-синими костюмами, галстуками-бабочками и летними хлопковыми платьями, Люк Варнер выглядел абсолютно не к месту. С ног до головы одетый в черное, он напоминал арт-директора из Сохо¹, который ошибся станцией, вышел на Пенн-Стэйшн и очутился среди тучных мужчин с бурбоном в руках и сигарами в зубах.

Он поднял глаза, и вся его эффектность вмиг испарилась. Люк Варнер не обладал некими особенными чертами лица. Напротив, он выглядел нейтрально, точно излюбленная пара брюк цвета хаки. На мгновение мне стало любопытно, о чем вообще думал Микки, когда устраивал нам встречу. Этот мужчина был совершенно не в моем вкусе.

– Хелен Ламберт. – Я протянула липкую от влажности руку (признак того, что я не ходила на свидания почти десять лет). Я думала, встреча не затянется. Решила, что пропустим стаканчик-другой, и на этом все. Я только начала оправляться после развода, и тренировочное свидание должно было пойти мне на пользу.

– Очень приятно. Люк Варнер. – Мужчина встал; долю секунды он изучал меня, как будто удивляясь чему-то.

Несмотря на собственное разочарование, я слегка опешила. Неужели я тоже не соответствовала описанию Микки? Люк задумчиво уселся на место, как будто разгадывая головоломку. После того как он жестом пригласил меня присоединиться, между нами воцарилась долгая и настороженная тишина.

– Микки рассказывал о твоем доме. Сказать, что он восхищен, это ничего не сказать. – Я села и принялась болтать, нервозно теребя на коленях тканевую салфетку. К моему ужасу, белые нитки начали предательски рассыпаться по всей черной юбке.

Я махнула салфеткой в сторону хостес, будто в знак капитуляции.

Уголок рта Варнера приподнялся – его умилили мои тщетные попытки привлечь внимание администратора. В то же время я почувствовала, что переигрываю, почти как актриса водевиля.

– Ну, вообще-то он старый, – признался Люк.

– А? – Я бросила на собеседника озадаченный взгляд.

– Дом, – усмехнулся Варнер. – Ты спрашивала о доме. – В голосе послышалась хрипотца, как бы намекающая на то, что Варнер любил покурить. – Мне нравятся дома с историей. С «характером», как сейчас говорят.

– С характером, – кивнула я. – Микки рассказывал, что мы вместе работаем?

Люк с ухмылкой откинулся на спинку стула.

– Я слышал, ты руководишь журналом.

– Да. «В кадре». – Я гордо выпрямилась. – Название олицетворяет взгляд на фотографию, на то, что находится в объективе, или, как гласит название, «в кадре». Мы следим за тенденциями и за тем, что попадает в центр внимания, будь то политика, культура, религия, мода, образ жизни… Наши репортеры работают по всему миру, а фотографии получили широкую огласку.

Слова звучали как текст из буклета, поэтому я смолкла. И удержалась от уточнения, что журнал только что получил Национальную премию и был охарактеризован как «одно из самых важных изданий, вносящих вклад не только на национальном, но и мировом поприще».

Хостес наконец-то протянула мне новую черную салфетку, и я расстелила ее на коленях. Я так сильно нервничала, что мне пришлось скрестить ноги, чтобы остановить странный мандраж. С чего вдруг я волнуюсь перед мужчиной, который показался мне совершенно не интересным? Я списала все на нервы; в конце концов, это мое первое свидание за долгое время. И тем не менее было что-то еще…

– «В кадре», верно, – заметил он. – Видел его в газетных киосках.

– Это крупный журнал. Крупнее большинства, – заново начала я. – Фотографии просто отпадные.

С глубоким вздохом Люк посмотрел на стол.

– Ты не изменилась. Нет, конечно, ты изменилась… особенно волосы. Они теперь медного оттенка. – Он принялся разглядывать вилку. – Прости, – пробормотал он.

– Прошу прощения? – Я решила, что неправильно его поняла. – Мы только что познакомились. – Смеясь, я поменяла местами вилку и нож.

Люк открыл меню, просмотрел названия блюд, после чего бросил его на стол.

– Я никого тебе не напоминаю? – уточнил он, склонив голову.

Я в ответ смущенно покачала головой.

– Мы разве встречались? У меня ужасная память.

– Совсем никого? В самом деле? – Люк наклонился, чтобы я лучше рассмотрела его лицо.

Его некрупные темно-синие глаза как будто танцевали над зажженной свечой. Я заметила на лице случайный загар, какой появляется после работы в саду, и однодневную светлую щетину – или, может, седую? В тот момент, при свете свечи, что-то в нем действительно показалось знакомым.

– Нет, – заверила я. Хотя это была ложь.

– Ненавижу этот момент. – Люк Варнер нервно потер колени. – Уже тридцать лет как ненавижу, но ты все равно меня зовешь, и все повторяется снова. – Для драматизма он очертил в воздухе круг тонким указательным пальцем. – Что-то давненько я тебя не видел.

– Прошу прощения? Я… тебя что? Зову?

– Ну да. Впервые это случилось в тысяча восемьсот девяносто пятом году во Франции. – Он взял паузу. – Нет, если быть точным, это была твоя мать, но нам не обязательно вдаваться в подробности.

– Моя мать?

Я представила Марджи Коннор, мою маму, которая в тот самый момент поедала «Гауду» и распивала вино в книжном клубе. В этом месяце они снова приступили к «Библии ядовитого леса»².

– Потом мы встречались в Лос-Анджелесе в тысяча девятьсот тридцать пятом году. А последний раз был в Таосе в семидесятом. Честно говоря, я бы предпочел, чтобы ты вернулась в Венецию или в другое более интересное место. Этот Вашингтон – то еще болото. – Люк Варнер нахмурился. – Я знаю, ты видишь в нем сходство с Парижем, но… – Голос стих, и Люк небрежно устроился в кресле, как будто только что закончил рассказ о дне в офисе.

Я выдохнула достаточно громко, чтобы ненароком привлечь внимание мужчины за соседним столиком.

– Позволь прояснить. Я звала тебя в 1895 году? – Положив на стол салфетку, я посмотрела на куртку. Затем встала. – Мистер Варнер, мне жаль, но вы, должно быть, перепутали меня с кем-то другим.

– Хелен, – сказал он с напором, который меня удивил. – Давай обойдемся без драматизма. Театральность – не мой конек. Присядь.

– Присесть? – Я наклонилась, положив руки на стол. – Вы сумасшедший, мистер Варнер. Я вас не знаю. Мне тридцать три года, а не сто. Я никогда не встречала вас во Франции или где-либо еще. А моя мать работает в Национальном институте здоровья. Уверяю вас, она не… звала вас в 1895 году.

– Хелен. – Варнер понизил голос. – Сядь.

И по какой-то странной причине я послушалась и опустилась на стул.

Мы сидели и смотрели друг на друга. Свечи на столах напоминали маленькие уличные фонари. В тот момент я почувствовала что-то знакомое. И тогда меня осенило. Газовые фонари? Я покачала головой, чтобы отпугнуть четкий образ залитого светом мужчины. Образы в голове сменяли друг друга как вспышки. Я увидела Люка Варнера в экипаже, и он улыбался мне, пока мы ехали по широкому бульвару. Поездку сопровождало решительное цоканье копыт по мостовой. Повсеместно мерцающий свет, словно включенный под одеялом фонарик, выделял его лицо. Одежда выглядела странно неуместной – почти викторианской. Обстановка тоже казалась странной. Я покачнулась на стуле, держась за стол обеими руками, затем повернулась и посмотрела в окно. Мне чудилось, что освещенные гирляндами деревья покачивались и заговорщицки мерцали друг другу, озаряя Люка светом из иного времени. В тот момент Люк Варнер напоминал мне трагического героя из стихотворения Шелли.

Странный мужчина отодвинул меню.

– Недавно ты обратилась ко мне и попросила кое-что сделать. Я выполнил твою просьбу.

Я уже хотела запротестовать, но он вдруг поднял руку.

– Хелен, ты серьезно? Мы ведь оба знаем, о чем я говорю.

И да, я знала, о чем шла речь.

Глава 2

Хелен Ламберт

Вашингтон, январь 2012 года

В конце января мой муж Роджер объявил о расторжении наших отношений. К юристам мы не торопились, поскольку никто из нас не собирался разводиться, даже невзирая на годичную разлуку. Мы пробовали терапию. Мы пробовали жить вместе, пробовали жить отдельно, но, казалось, ничто не помогало нашему брачному союзу. Я чувствовала себя брошенной ради его первой и единственной любви – галереи «Ганновер».

Роджер был главным куратором и директором галереи, в которой хранилось более трех тысяч французских и американских картин, а также одна из крупнейших коллекций черно-белых фотографий, когда-либо собранных в США. Для Роджера «Ганновер» был не просто зданием; все оказалось гораздо сложнее – муж был поистине одержим своим детищем. Коллекция занимала все его время, и места на шедевры никогда не хватало. Я находила эскизы зданий и планы этажей на салфетках и бумажных лоскутках. Даже в ванной! Мне было трудно привлечь внимание Роджера к чему-то настолько обыденному, как, например, к ремонту сломавшейся посудомоечной машины. За три года он провернул многомиллионную кампанию (восемьдесят пять миллионов долларов, если быть точнее), чтобы построить идеальный «дом» для своей коллекции. Успеху этой кампании немало способствовал найм Сары Дэвидз, которая, по всей видимости, являла собой настоящий феномен в том, что касалось сбора средств. Роджеру удалось увеличить посещаемость музея до 425 000 человек. Неплохо, учитывая, что его частная галерея конкурировала с бесплатными смитсоновскими музеями, разбросанными по всему Вашингтону. В нашем городе-музее королем стал Роджер Ламберт – вундеркинд в мире филантропии, безумный гений! О нем писали в «Нью-Йорк таймс», «Вашингтон пост» и в «Хрониках филантропии». Он даже успел выступить со знаменитой речью о том, как простые организаторы способны собрать деньги на любимые сердцу дела! А потом он взял и шокировал жителей Вашингтона (возможно, даже некоторых из величайших создателей музеев): начал сотрудничество не с американским архитектором, а с японской фирмой. Цель столь необычной коллаборации заключалась в строительстве стеклянной конструкции в перспективном прибрежном районе города. Попытка перенести «Ганновер» с нынешнего места, из старого георгианского особняка на Резервуар-роуд, на модный участок Мэйн-авеню настроила против Роджера весь музейный мир. В конечном счете «Вашингтон пост» назвал его бесценный дизайн «дорогой пародией на пирамиду из кубиков льда». Поскольку величественный особняк-лабиринт в верхнем Джорджтауне теперь пустовал, дети начали бить в нем окна, вызывая тем самым гнев исторического сообщества. Так Роджер Ламберт попал в немилость.

Мы с Роджером гремели чуть ли не на весь Вашингтон. Наша парочка славилась приемами, которые мы давали в своем доме на Кэпитол-Хилл. Каждый месяц мы устраивали званый ужин, о гостях которого впоследствии писали в моем журнале. В гостиной прекрасно размещалось человек шестнадцать, поэтому участие в ежемесячных собраниях стало для знаменитостей весьма желанным событием. Мы с Роджером с осторожностью составляли список, смешивая художников с политиками, математиков с музыкантами. Раз в год мы устраивали ужин только для художников или политиков, но нам обоим нравилось соединять несоединимое и наблюдать за растущим напряжением. Приглашали гостей мы без всяких затей: один телефонный звонок – и люди слетались со всего мира, чтобы просто посидеть за нашим столом. Однако без казусов все равно не обходилось. Один известный фотограф, например, однажды отклонил приглашение, заявив, что мы с мужем «слишком буржуазны». Да, это отчасти правда, но ведь в этом вся соль! Еще был случай, когда из нашего дома пулей вылетел известный актер, потому что мы усадили его рядом с ученым, который понятия не имел, кто он такой. К сожалению, на Мэриленд-авеню такси – редкое явление, поэтому ему пришлось провести целых десять минут на ледяном январском холоде, ожидая водителя из Нигерии, который тоже не имел представления, кто его пассажир.

Но все закончилось в конце января, когда Роджер пригласил меня на ужин в наш излюбленный вьетнамский ресторан на Коннектикут-авеню и объявил, что влюбился в Сару. По правде говоря, новость не стала для меня неожиданностью. Я подозревала об интрижке, но даже когда узнала наверняка, сперва не восприняла ее всерьез. Я отнеслась к этому как к очередной фазе отношений, которую нам предстояло пройти.

Тем не менее, как объяснил Роджер, любовь к Саре оказалась невероятно глубокой. Он и не подозревал, что можно так любить, пока Сара не заявилась на порог его офиса. Я кивнула, точно послушная ученица за первой партой, и принялась черпать свой фо³. В тот момент на его лице застыло блаженное выражение, какого я не видела годами. Нет, беру свои слова обратно: таким Роджера я не видела никогда.

Мы познакомились с ним в Джорджтаунском университете. Он сидел рядом со мной на «Истории Америки с 1865 года». Этот курс никто не выбирал, поскольку преподаватель славился своим нежеланием выставлять хорошие отметки. Роджер, будучи старшекурсником, записывался поздно и был вынужден пойти туда, где оставались места. А для меня, как для специалиста в области политологии, этот курс был обязательным. Я, к слову, была одной из тех, кто все-таки умудрялся получать наивысшие баллы. В те дни у меня были рыжие, зачесанные в хвост волосы с челкой, как у Бетти Пейдж⁴; я носила очки в оправе формы «кошачий глаз»; моим спутником была толстая книга Роберта Каро «Путь к власти» – одна из нескольких, которые он написал о Линдоне Б. Джонсоне. Поначалу Роджер меня раздражал, потому что он никогда не готовился к занятиям. Однако он как-то почувствовал, что меня можно покорить политическими стратегиями. В ту осень он смошенничал на конкурсе красоты, уговорив большое количество студентов отдать за меня голоса. Это был настолько широкий жест, что, честно говоря, я оказалась польщена. В итоге мне досталось почетное второе место, а Роджер за свои усилия был вознагражден свиданием, которое продлилось целых десять лет.

Закрывая глаза, я все еще вижу нашу совместную жизнь: поздние торжественные ужины в Au Pied de Cochon⁵ на Висконсин-авеню; ужины в пиццерии на Френдшип-Хайтс, где мы обсуждали, в каком ресторане готовят наилучшую пиццу; покупку грандиозного особняка на Кэпитол-Хилл, который мы с трудом могли себе позволить; поездки в Шарлоттсвилль на джипе Роджера, слушая до износа песню Babe rainbow рок-группы House of Love; и, наконец, предложение руки и сердца среди руин Барбурвилля в антракте «Двенадцатой ночи» Шекспира.

Были в нашей супружеской жизни и плохие времена. Мы с Роджером несколько лет пытались зачать ребенка, однако все попытки оказались обречены на провал. Желание забеременеть превратилось для меня в навязчивую идею. Ежемесячно поставлявшийся «Кломид»⁶, по иронии, лежал в холодильнике рядом с яйцами. Наш брак длился пять замечательных лет и два не очень замечательных года.

Но галерея и Сара все изменили. Роджер объявил, что позвонил адвокату, чтобы ускорить бракоразводный процесс. Еще он добавил, что надеется на скорую встречу в суде (в течение тридцати дней), чтобы «окончательно уладить проблему». Я обняла на прощание мужа и вернулась в квартиру, где, свернувшись калачиком в постели, с примитивным энтузиазмом пожелала Саре бед. Или, может, смерти? Я не совсем уверена, о чем в тот момент думала. Я не хотела «улаживать проблему» с Роджером. Я хотела его вернуть. Я хотела, чтобы боги сравняли счет. Однако теперь я поняла, что была слишком неаккуратна с желанием. Но разве есть в этом мире человек, который никогда бы не пожелал смерти другому? Конечно же, это было не всерьез.

Спустя две недели Роджер снова позвонил. До сих пор наши переговоры носили исключительно деловой характер, поэтому я предположила, что он звонит мне насчет даты суда, которого так жаждал.

– Завтрашняя встреча по поводу дома отменяется, – объявил он. – Джоанна умерла.

– О, мне так жаль, Роджер. – Я взяла паузу. – Подожди, разве среди наших знакомых есть Джоанна? Я не помню Джоанну.

– Мать Сары, Джоанна, – гаркнул он. – Мать Сары умерла.

Да, среди наших знакомых Джоанн действительно не было.

Когда вы расходитесь, то улавливаете малейшие детали, указывающие на выросшее между вами расстояние: переходы с утреннего кофе на масалу; новые футболки, которые вы никогда не стирали; новые имена. У Роджера появилась целая картотека имен, о которых я ничего не знала. Джоанна тому доказательство, и теперь, судя по всему, она умерла.

Я пока только училась жизни без Роджера. По моим наблюдениям, когда в отношения вклинивается еще одна сторона (такая как Сара), ваши друзья рассказывают о ней все до последней детали. Сомневаясь в постоянстве вашего супружеского положения, они свободно распространяют информацию: имена, места, марки автомобилей, время, когда они ее видели; бренды одежды и названия салонов, где она делает маникюр. Но затем так же внезапно поток информации прекращается. Те же самые друзья при упоминании о ней отводят взгляд и меняют тему разговора. Они принимают решение, что вам пора двигаться дальше, а укрытие деталей ускорит процесс исцеления. Вот только ты не излечиваешься, а лишь отдаляешься от всех. Пока Роджер рассказывал о Джоанне, я чувствовала себя совершенно одинокой.

На следующей неделе я столкнулась с Роджером возле офиса моего адвоката, куда он заехал, чтобы передать право собственности на машину. Меня поразил его внешний вид. Он выглядел так, будто лицо его пропустили через сырную терку, причем старую и ржавую. Руки были замотаны окровавленными бинтами. Роджер объяснил, что получил травмы, когда мыл окно в доме Сары. Как оказалось, стекло неожиданно разбилось. Все время, пока он шептал эту историю, он ни разу на меня не взглянул. Может, ему было больно? Или за годы брака он на меня уже насмотрелся? Этого я не знала, но легче все равно не становилось. В тот же день я позвонила нашему общему другу Микки и расспросила о произошедшем инциденте. За обедом в ресторане отеля «Хей-Адамс» Мик прояснил картину.

– Во-первых, – заговорщически начал Микки, – мать Сары погибла совершенно нелепым образом! Утонула в четырех футах⁷ воды перед уроком аквааэробики… В четырех футах? Серьезно? Кто тонет в четырех футах? Ты ведь спокойно там стоишь! – Он пожал плечами. – Затем скорбящая Сара начинает намывать весь свой чертов дом, включая окна. Странно, да? – Микки закатил глаза. – Судя по всему, в ее новом особняке окна от пола до потолка.

– Конечно. Так и есть. – Я в свою очередь закатила глаза.

– Так вот, одно из тех сказочных окон разбилось прямо над ней и Роджером. Оно чуть их не прибило! – Микки драматически провел пальцем линию вдоль шеи, как будто я не осознавала всей серьезности ситуации. – Окна, похоже, нынче некачественные.

А затем он понизил голос и огорошил меня еще сильнее:

– Сара его выгнала. Она думает, что все произошедшее – это карма. Месть свыше за их отношения.

В тот раз я охотно согласилась с мнением Сары. Тем не менее, хотя справедливость и восторжествовала, я почему-то не могла избавиться от чувства вины. Сначала Джоанна, потом окно. Я, наверное, бредила? Или дело в завышенной самооценке? Ну не могла же я контролировать подобные вещи? Или могла?

А потом я встретилась с ним, и он подтвердил мои подозрения.

Глава 3

Хелен Ламберт

Вашингтон, 24 мая 2012 года

Я собиралась ответить, но Люк поднял палец в знак возражения. Обернувшись, я увидела стоящего за спиной официанта.

– Бутылочку «Шато О-Брион», будьте так любезны, – заказал Люк на прекрасном французском.

Официант, записав заказ, поспешно удалился.

– Ты меня позвала, но вдруг отменила зов. Передумала. Хотя, если подумать, в этом нет ничего удивительного. Ты не мстительная особа. Никогда ею не была.

– Что, черт побери, ты несешь? – прошипела я.

Люк приподнял бровь.

– Серьезно, Рыжик? – Он протянул руку через маленький столик и убрал с моего глаза прядь волос, выпавшую из прически. – Кажется, я припоминаю, как ты, свернувшись калачиком на кровати, пожелала чего-то очень плохого. – Люк глубоко вздохнул. – Я надеялся, ты пожелаешь ему смерти, но ты промолчала. А я, кстати, был бы счастлив. На этот раз у нас кто? Роджер Ламберт? Боже, он еще больший засранец, чем Билли Рэпп. Ответь мне, Рыжик, почему всегда он? Неужели ты ничего не можешь с этим поделать?

– Ты о чем вообще? Кто такой Билли Рэпп?

Люк бросил на меня озадаченный взгляд.

– Неважно.

– Ты утопил мать Сары, – прохрипела я.

– Нет. – Он указал на меня пальцем. – Технически это сделала ты.

Люк заказал еду, и нам принесли жареный картофель с пармезаном и трюфелями. Он приступил к трапезе так беззаботно, будто мы болтали о группе, которую только что встретили в отеле «Рок-н-ролл», а не об убийстве женщины. Люк смолк, ожидая, когда уйдет официант.

– Серьезно, Хелен, давай будем соблюдать осторожность? – Он взял очередную картофельную палочку с серебряного подноса и указал ею на меня, прежде чем обмакнуть в майонез. – Ты была неаккуратна с желаниями. Ты пожелала… погоди-погоди… Как же ты сформулировала? – Он уставился в потолок. – Пусть на Сару обрушатся беды.

– Я сказала, что желаю ей смерти. – Словно обиженный ребенок, я схватила пару картофельных палочек и засунула их в рот. Я жевала медленно, надеясь продемонстрировать свое отвращение.

– Нет. – Люк покачал головой. – Ты этого не говорила. – Варнер сделал глоток воды. – Иначе она была бы мертва. Конец истории. Ты забыла? Мы должны быть конкретны с желаниями. – Люк пригрозил мне картофелиной.

– Я не желала ей смерти. – Я откинулась на спинку, самодовольно скрестив руки.

– Ладно, я повторю. Ты сказала: «Я хочу, чтобы на Сару обрушились беды». – Варнер вскинул ладони. – Беды означают все что угодно. Здесь игра слов не к месту, Рыжик. Ты на клеточном уровне обязана это понимать. – Он протянул руку, как будто хотел что-то мне преподнести. – Если ты просишь птицу, то можешь получить корнуэльскую курицу или индейку на День благодарения. Точность – ключ к успеху. – Варнер выразительно поднял палец, словно какой-то политик, а затем, как сумасшедший из малобюджетного фильма, сменил тему. – Мне нравится это место. – Лицо его просияло. – Оно напоминает о нас в 1938 году.

– Ты псих, – прошептала я в ответ.

Но он меня проигнорировал.

– Тогда тебя звали Норой. Нора Уилер.

Имя, слетевшее с его губ, потрясло меня как давно забытая песня. Песня, которая была погребена в недрах моей памяти, но которую я по-прежнему любила. Я, конечно, не призналась, но имя Нора Уилер показалось мне очень знакомым. У меня возникло странное желание поправить Варнера и сказать: «Нет, не Нора. Норма. Норма Уилер». Все это безумие как будто дразнило мой разум. Я решила дать Варнеру еще пять минут, а затем извиниться, удалиться в уборную и выскользнуть на улицу через заднюю дверь. С утра я обязательно позвоню Микки, чтобы обсудить это адское свидание.

Люк продолжал есть. Официант тем временем открыл вино, налил его в бокалы и поставил бутылку на стол.

– Могу я после ужина кое-что тебе показать? – Люк поднял бокал и осушил до дна. При этом он не суетился, не взбалтывал вино и не нюхал, будто не было в нем ничего такого, что могло бы удивить или порадовать.

Мы ели в тишине. Покончив с ужином, Люк попросил счет.

Выйдя из «Софителя», мы первым делом поймали такси, однако я остановилась, прежде чем занять свое место.

– Я поеду следом.

Швейцар все равно уже заказал машину.

– Встретимся на Мэйн-авеню. В «Ганновере», – согласился Люк, пожав плечами.

– Мне нельзя туда. Мой бывший муж…

– Роджер Ламберт… Ты думаешь, я не знаю? – Он покачал головой и уселся в такси. – Господи, Рыжик, иногда ты… – слышала я его бормотания.

А вот и он – мой шанс на побег. Сев в такси, я велела водителю направляться в мою квартиру на Ист-Кэпитол.

Но когда машина проезжала по Нью-Йорк-авеню мимо Национального музея женского искусства, любопытство все же взяло верх. Если честно, Люк взбудоражил мой интерес. Даже несмотря на его безумные речи, с ним было как-то… спокойно. После развода я словно затаила дыхание, а теперь, спустя год, наконец-то выдохнула. Склонившись к переднему сиденью, я попросила водителя изменить маршрут. Через несколько минут такси остановилось у входа в музей, где я увидела Люка, стоящего у стены с сигаретой во рту.

– А я уже начал сомневаться, что ты объявишься.

– У тебя пятнадцать минут, чтобы меня впечатлить, – предупредила я, скрестив руки.

Я ожидала, что при входе в галерею нас сразу развернут, но, к своему удивлению, ошиблась. Хотя музей уже закрылся для посетителей, Люк зашел через парадную дверь с уверенностью сотрудника – нет, с уверенностью владельца! Когда мы прошли через рамки, сотрудники галереи встретили Варнера с невероятным радушием.

– Добро пожаловать, мистер Варнер, – приветствовали они.

Происходящее меня изумило. Мы с Роджером никогда не приезжали сюда в нерабочее время, а теперь я стояла в холле и удивлялась, как, черт возьми, нас пустили в музей в столь поздний час?! Сотрудники службы безопасности не только не возражали, но были даже рады помочь.

Трехэтажное здание галереи с видом на воду занимало целый квартал. Обычно я терялась в этих помещениях и забредала в самые глубины залов с картинами фламандских художников. Однако Люку Варнеру карта не понадобилась: он пробирался по коридорам с присущей ему уверенностью, даже не оборачиваясь. И он знал, что я следую за ним.

– Ненавижу это место. – Я походила на ребенка на экскурсии. Я питала истинную ненависть к этому строению из стекла и мрамора.

– Почему? – Люк посмотрел на гладкие, недавно отполированные полы, которые громко скрипели под ботинками. Его голос эхом разнесся по залу.

Почему? Я задавалась этим вопросом тысячу раз. Думаю, в распаде нашего брака я винила галерею больше, чем Сару или проблемы бесплодия. Открытие музея и поддержание его на плаву на протяжении многих лет стали для нас с Роджером камнем преткновения. Я была против переноса галереи на новое место и призывала Роджера оставить коллекцию в первоначальном здании. Роджер, со своей стороны, считал старые залы слишком маленькими для демонстрации своих «шедевров». Он утверждал, что ему пора «отвергнуть ностальгию». Вскоре он стал одержим идеей большого чистого музея, просто грезил о диссонансе старых картин и нового выставочного пространства. Но когда понял, что я эту затею не одобряю, перестал разговаривать со мной о переезде и показывать чертежи. Сара, с другой стороны, посчитала переезд на Мэйн-авеню блестящей идеей. Ее имя стало все чаще вкрадываться в наши разговоры. Ей нравилась отведенная под строительство земля, план здания, мрамор. А вскоре она уже сопровождала моего мужа на суперважных церемониях вроде закладки первого камня или обхода стройки с каской на голове.

– Этот музей стоил мне брака, – крикнула я вслед Люку. – Он похож на женщину. – Я остановилась, обдумала собственное признание. – А там уже и настоящая женщина нагрянула.

– Держу пари, настоящая задела сильнее? – Варнер продолжал идти, петляя по комнатам.

– Вот кретин, – пробормотала я под нос, но поспешила за ним.

– Сделаю вид, что ничего не слышал, – отозвался Варнер.

Настоящей жемчужиной Роджера стала недавно завершенная инсталляция Огюста Маршана. Это была самая большая коллекция его картин в мире, включая родную страну художника – Францию. В те годы, когда мы познакомились, Роджер лихорадочно собирал его полотна. Он начал коллекцию со времен, когда работы Маршана хранились лишь в музеях второго уровня и их можно было купить за гроши. Роджер видел в рабской преданности Маршана обнаженной женщине нечто такое, чего я никогда не замечала. Его работы отличала почти фотографическая точность, но они были настолько отполированы, что лишались какой-либо сексуальности. Черт, мы стояли перед этими сияющими обнаженными нимфами тысячи раз, но я все равно находила стулья от Eames более привлекательными. Обнаженных нимф и женщин с фермы как будто вырезали из камня и перенесли прямо на холст, окутав приглушенными тонами красного, зеленого и синего. Когда импрессионисты, такие как Мане, Матисс и Дега, начали рисовать проституток и алкоголиков, впервые показав настоящий Париж, техника Маршана стала выглядеть еще более устаревшей. Один особенно суровый конкурент высказался, что картины Маршана «так же актуальны, как драпировки». Конечно, тот факт, что Маршан в последние годы жизни зарабатывал на жизнь созданием искусных салонов для богатых покровителей, выставил его в дурном свете среди современников. Будучи редким художником, который разбогател при жизни, Маршан не удостоился хвалебных од в учебниках по истории. И Роджер, пользуясь моментом, выкупил его работы за гроши.

Я всегда скептически относилась к ценности этих картин. Огромные массивные рамы напоминали дешевые произведения искусства в холлах отелей. Внизу, в запертом хранилище, покоились мольберты, краски и кисти Маршана – все, что было продано внучкой художника, очень нуждавшейся в деньгах. Роджер, в свою очередь, стал тем, кто при любой возможности терпеливо скупал и скупал все, что имело отношение к Маршану.

Люк внезапно остановился перед большой картиной от пола до потолка, которую я никогда раньше не замечала. С холста на нас смотрела девушка не старше шестнадцати с длинными каштановыми волосами. Она стояла на ступеньке. Волосы юной особы гармонировали с одеждой в темно-зеленых и коричневых тонах. Скорее всего, ткань была изношена и выцвела от частой стирки. Она стояла босиком, с раскинутыми руками, но гладкая кожа при этом сияла розовым оттенком, как у херувима. Картина выглядела настолько реалистично, что казалось, девушка вот-вот спустится из рамы прямо на мраморный пол. Модель с почти вывернутыми наизнанку локтями выглядела немного несуразно. Я сразу заметила эту деталь, поскольку мои собственные руки ничем не отличались.

– Ну? – Люк стоял перед картиной, спрятав ладони в карманы. Хотя он изрядно сдобрил темно-русые волосы гелем, они все равно начали завиваться от вашингтонской влажности.

– Мило. – Я сковырнула с ногтя отслаивающийся лак.

Варнер рассмеялся и раздраженно закрыл лицо рукой.

– В самом деле? Это все, что ты скажешь об этой картине? – Люк повернулся, подошел к скамейке в центре зала и уселся на нее, словно обиженный подросток.

Пожав плечами, я взглянула на девушку на холсте.

– Тебе следует знать, что Огюст Маршан никогда не производил на меня особого впечатления. Этот художник – больное место в наших отношениях с Роджером.