Kitobni o'qish: «Женщина, голод»

Shrift:

Посвящается Б. К. и Т.,
посвящается нам
Любой жизни, чтобы поддерживать себя, нужно пожирать жизнь.
Лафкадио Хирн. Ночной вой

Часть 1

1

Парень из «Коры» стоит на солнце у входа. В Интернете я вычитала, что раньше в этом здании располагалась фабрика по производству печенья.

– Эй, привет! – парень кричит, обращаясь ко мне. Машет рукой.

И, преодолевая эти последние несколько метров, я чувствую себя неловко – под наблюдением. Когда я наконец приближаюсь, кажется, что после этого «эй!» прошла вечность.

– Привет, – говорю я.

– Лидия?

– Лид.

– Окей, привет, Лид. Ну а я Бен. Ты пришла посмотреть… – представитель «Коры» заглядывает в бумаги, – «а-четырнадцать».

– Да, – подтверждаю я.

– Ты же знаешь, там не очень с освещением, да? – Он снова смотрит на меня. – В общем, если захочешь, могу показать одну из студий со стеклянной крышей и тому подобным.

– Нет, все в порядке.

Бен приподнимает бровь:

– Фотография?

– Перформанс.

– Правда? – Он явно удивлен. (Распространенная реакция. Я кажусь застенчивой.) – Тогда понятно.

Он предлагает войти. Для этого нужно открыть большую металлическую дверь, а до того еще железную решетку перед ней, которая тоже заперта. Бену приходится использовать четыре ключа.

– Отличная защита, – говорит он в процессе. – Существенный плюс для женщин, которые тут работают. Если задержишься допоздна, думаю, все равно будешь чувствовать себя в безопасности.

Я задираю голову, осматриваю стену. Окна начинаются только с третьего этажа. Трудно забраться даже с лестницей.

– Ага, в общем, – Бен следит за моим взглядом, – на первом и втором нет окон, потому что здесь делали печенье, которое покрывали шоколадом.

– Оу! – произношу я.

– Ага, интересно, правда? – Дверь с лязгом открывается. – По сути, фабрику выстроили именно так, потому что шоколад тает на солнце.

Издаю еще один неопределенный звук.

Здание очень высокое. Первые два этажа кажутся частью фундамента.

Когда мы заходим внутрь, возникает неловкая ситуация. Каждый из нас показывает жестом, что пропускает другого, и затем мы сталкиваемся, пытаясь одновременно перешагнуть порог.

Мы идем друг за другом по темному коридору.

– Так ты сама откуда? – спрашивает Бен.

Некоторое время не отвечаю. Этот вопрос я тоже слышу часто.

– Ну, родилась в Англии. Но мой папа был японцем, а мама наполовину малайзийка.

Он оборачивается:

– О боже… черт… нет, прости, я имел в виду, откуда ты приехала сегодня? Типа, ты в Лондоне живешь?

– А, да, – лгу я. – Тут рядом, в Кеннингтоне.

На самом деле я не живу в Кеннингтоне. Просто увидела час назад это название на карте подземки.

– Классно! – говорит Бен. – Там довольно приятно, да?

Киваю.

Бен открывает дверь с табличкой «А-14». Я первой захожу в комнату. Довольно маленькая, но пойдет. У стены раковина и столешница. На ней микроволновка, под ней небольшой холодильник.

– Арендная плата здесь меньше, чем в студиях с окнами. Двести пятьдесят пять фунтов в месяц, а «Кора» субсидирует остальное по программе для творческой молодежи. – Бен смотрит на одну из своих бумажек. – Счета оплачиваются отдельно, но тут они небольшие. Платить двадцать восьмого числа каждый месяц. Если решишь снять, могу оставить вот это. – Он показывает мне листочек бумаги. – Карта тоже есть, пожарные выходы и все дела.

– Свет регулируется? – спрашиваю я, и Бен кивает.

Иду к выключателю проверить. Лампочки тускнеют, пока почти полностью не гаснут. Так и оставляю их на самом слабом уровне; какое-то мгновение комната кажется сотканной из теней. Потом глаза привыкают, и я вижу все четко. Например, что Бен, слегка нахмурившись, косится в мою сторону.

– Мне нравится, – говорю я.

– Окей, супер! Берешь?

– Ага.

– Тогда давай займемся договорами. Так вот…

Понятно – он ждет, что я прибавлю освещение обратно.

– Окей, – киваю я, но к выключателю не притрагиваюсь.

В полутьме иду к столу и сажусь, надеясь, что Бен просто сделает то же самое. Так и происходит. По пути он спотыкается на ровном месте (у людей, думаю я, ужасное ночное зрение) и, наконец, устраивается на соседнем стуле, поставив свою сумку на пол.

Бен раскладывает бумаги на столе. Потом поворачивает ко мне голову. При таком освещении черты его лица кажутся очень мягкими, тогда как на улице в них чудилась какая-то угловатость. Я засматриваюсь на его щеки, круглые и слегка розоватые. Похоже, он довольно молод. Вполне привлекателен. Я улыбаюсь ему.

Бен сцепляет руки и говорит:

– Ты не против, если я… – и указывает на лампочку над нашими головами, после чего привстает.

– Знаешь, а ты не против, если мы оставим так? – говорю я. – У меня голова побаливает.

– О… да-да, конечно. Если что, у меня есть ибупрофен… – Бен тянется вниз к сумке. Милая, элегантного вида велосумка.

Я качаю головой:

– Все хорошо. Все в порядке. Наверное, просто проголодалась.

На слове «проголодалась» мой живот урчит. Ерзаю на месте, чтобы замаскировать звук, но он довольно громкий, к тому же хорошо резонирует в пустой комнате. Мне неловко. Бен делает вид, что не услышал, и от этого только хуже.

– Э-э-э, так вот… Не могу разглядеть текст, – признается он, смеется и поднимает глаза. – Но я отметил крестиками, где тебе нужно подписать. – Он склоняется над столом и прищуривается. – Ага. Вот первый.

Бен пододвигает ко мне листок и ручку – большой палец твердо зажимает место для подписи внизу страницы. Я вижу крестик; вижу совершенно отчетливо – черный маркер в конце пунктирной линии, – но не выдаю этого, а беру ручку, нахожу руку Бена на листке и ориентируюсь по ней, якобы чтобы найти нужную графу. Я касаюсь его большого пальца – самыми кончиками своих. Он очень теплый. Не знаю, с чего вдруг решила пофлиртовать с этим парнем. Наверное, в этой комнате при настолько тусклом свете я чувствую власть над ним. Мужчины, думаю я, в тишине чувствуют себя шатко; они намного уверенней при звуках машин на улице, когда вокруг есть другие люди. А в этой комнате абсолютная тишина. Я подписываюсь своим именем на нужной линии.

– Где еще? – спрашиваю я.

Страница меняется, большой палец снова показывает нужное место.

– Окей, ага. В общем, ты подписала, знаешь, все стандартные штуки.

– Ага, – говорю я.

– Здесь нельзя спать, устраивать вечеринки, показы, собрания, типа, больше пяти людей. Естественно, нельзя разводить огонь. Ничего типа опасных химикатов.

Парень смеется. Похоже, нервничает.

– Все хорошо, я все прочла на сайте.

– Извини. Наверное, я должен был сказать все это до того, как ты подписала, да?

Я молчу. Бен глядит на меня широко раскрытыми глазами.

– Окей. – Он начинает собирать бумаги со стола. – Когда бы ты хотела забрать ключи?

– Сейчас? Привезу свои вещи сегодня.

– Сегодня? Вау, ага, окей. Быстро ты. У меня не будет времени нормально убраться в студии, но если это не проблема…

Из кармана рубашки он выуживает ключ от комнаты и связку с четырьмя другими – от главной двери и решетки.

– Ничего страшного. Завтра у меня начинается стажировка, так что хочу успеть заехать заранее.

– О, классно. А где? Может, я знаю?

– АКТОС.

– Ничего себе! – восклицает Бен. – Кактус? Классно. Другая девушка отсюда стажировалась там какое-то время назад. Думаю, вы с ней познакомитесь. Ее зовут Шакти. – Он пытается передать мне ключи. В полутьме неверно оценивает расстояние и вместе со связкой вкладывает свою руку в мою. – Упс.

Мне видно, как его щеки краснеют. Я улыбаюсь:

– Спасибо.

– Так где, говоришь, ты живешь в Кеннингтоне? Где-нибудь возле Школы Сити и гильдий? – спрашивает он, закидывая сумку за спину.

– Ага, – отвечаю я.

В общих чертах я помню, где она находится. И представляю, что могла бы жить где-то там. Кажется, в том районе полно многоэтажек.

– Снимаю комнату в квартире, – добавляю я.

– О, с художниками?

Теперь я придумываю свою жизнь на ходу.

– Нет, одна пара – они музыканты – и парень, он сейчас работает продавцом, но… хочет попасть в киноиндустрию.

– О, удачи ему. У меня есть подруга в кино – художница-постановщица. Могу их познакомить, если он захочет.

– Может быть, угу.

Бен начинает осторожно продвигаться к двери. Мне нравится понимать, что ему сложно даже просто пересечь комнату при таком свете, а я могла бы легко продеть нитку в иголку. Я могла бы усадить его и написать подробный портрет. Я иду за ним, изучая каждый тонкий волосок на его затылке, покрытую мурашками кожу и ее слегка розоватый оттенок. Не дойдя до двери, он оборачивается.

– Э-э-э, так вот. – Он прочищает горло. – Так вот, я наверху. В смысле, моя студия. Двумя этажами выше. Первый этаж с окнами. Над тобой никого, так что мы практически соседи.

– О, ясно, – говорю я. – Ты художник.

– Ну да, но я делаю разное для «Коры», типа показы студий, все дела, и слежу за зданием – в общем, за студию не плачу. Так что, если захочешь заглянуть повидаться, я в «це-четырнадцать». А если меня нет в студии, то, скорее всего, я на Точке.

– На Точке?

– Ага. Точка – это общая гостиная, а студии – это Пространство. Так мы их называем. – Бен улыбается. Видно, что он считает эти названия забавными, но при этом немного смущается. – Знаю, это клише, – добавляет он. – В смысле, типа, студии – это… твое личное пространство, понимаешь? А Точка – это, типа… – Он показывает пальцами кавычки и говорит голосом комментатора из рекламного ролика: – «Здесь стоит побывать – и точка».

Он смеется, а потом фыркает. Очень обаятельно.

Его рука уже на дверной ручке. Бумаги, которые я только что подписала, надежно зажаты под мышкой.

– Ну, мне пора… – начинает он.

Пожалуй, мне хочется выйти вместе с ним. В нем есть что-то, действующее на меня успокаивающе, хотя мы с ним едва познакомились. Он кажется настолько человеком. Его улыбка привлекает, как и его нервозность. Очень хорошая кожа, упругая, как у младенца, и это очень мило. По ней рассыпаны мелкие веснушки.

– Ну только… Тебе не хотелось бы пообедать?

Мое сердце сжимается. В ту же секунду живот снова урчит.

– Я, наверное, просто забегу за сэндвичем или типа того. Возьму какой-нибудь ролл с авокадо и фалафелем, – продолжает он.

– Да нет, – отвечаю я, говоря сразу «да» и «нет», как делаю всегда, когда хочу сказать «нет», не обидев при этом человека, – я не могу.

– О, окей.

Он немного смущен. Наверное, услышав, как урчит у меня в животе, он думал, что я соглашусь.

– Извини.

– Не, все в порядке. Хочешь, захвачу для тебя кофе или что-нибудь еще?

Я качаю головой:

– Все хорошо, спасибо.

– Окей. Ладно. – Он поворачивает ручку. – Я оставил на столе записку со своим номером.

– Окей.

– Надеюсь, твоя голова скоро пройдет, – говорит он. Открывает дверь – моментально врывается неимоверно ослепляющий яркий свет, – выскальзывает за нее и исчезает в коридоре.

Я ложусь на пол. Просто голый бетон, без покрытия. Ни ковра, ни дорожки – вообще ничего. Спине приятно от холода.

Лампочка все еще приглушена. Мне гораздо удобнее в темноте. Не то чтобы от здешнего освещения мог случиться ожог, просто иногда слишком много света подавляет, особенно когда весь день прошел за не слишком привычными делами: я упаковывала вещи, таскала их, долго ехала. Слишком много информации – и становится больно мозгу, а не коже. Но солнце действительно жжется. Не так, как показывают в кино или сериалах; от меня не идет дым, я не обугливаюсь и не вспыхиваю пламенем. Но моя кожа обгорает, как будто в ней вообще нет пигментов, как будто я лишена меланина, как будто я абсолютно и полностью белая.

Поворачиваюсь на бок. Отсюда мне видно раковину, холодильник и микроволновку. Я не ела с самого завтрака. Отчасти потому, что была очень занята. Мамин дом я покинула в полвосьмого. Прошла последний раз по всем комнатам – убедиться, что ничего не забыто. «Розовый сад» рекомендует привозить как можно больше личных вещей постояльцев: фотографий, книг, даже мебели, чего угодно из прошлого, – потому что предметы, с которыми уже связаны старые воспоминания, судя по всему, способствуют формированию новых. Но в доме у мамы все равно оставалось слишком много вещей. По сути, она скопила их на несколько жизней, и все это втискивалось в наш маленький – всего две спальни – дом. Часть вещей были очень, очень старыми. Древнюю пару ножниц на пружине забрал местный музей после того, как я выставила их на продажу на «Фейсбуке»¹. Один из моих еще школьных друзей, который работает в этом музее, увидел пост и поговорил с куратором, узнал, сколько она бы предложила за них, – и сумма оказалась приличной: достаточной, чтобы заплатить за пару месяцев аренды студии.

Я оставила маму в «Розовом саду» вчера, чтобы самой решить последние вопросы. Не знаю, какие бы она испытала чувства, увидев пустые комнаты; узнав, что ее выселили из собственного дома; поняв, что скоро там будет жить кто-то другой, кто снимет его. Персонал «Розового сада» говорит ей, что она там только на время и что совсем скоро вернется к себе. Они позволили ей оставить ключи от входной двери – она сжимала их в руке, пока я не ушла. Но если через некоторое время она попытается воспользоваться ими, то обнаружит новые замки.

– Лидс, – произнесла мама, когда я уходила.

Она совершенно не вписывалась в свое новое жилье, обставленное будто для кого-то за восемьдесят или даже за девяносто. Последние пару столетий маме можно дать от силы чуть больше сорока. Волосы до сих пор черные, седина лишь немного проглядывает тут и там. Глаза до сих пор ясные.

– Мам, я вернусь через пару минут, – успокоила ее я, как велел доктор.

– Джулия, не волнуйтесь, – поддержал тот, – Лидия просто выскочит за чашечкой чая, и ей нужно немного перекусить.

Но сказать такое было, конечно, ошибкой. Мама распахнула глаза – они стали невозможно большими и полностью исказили лицо, и брови взлетели на середину лба.

– Ты уходишь! Ты бросаешь свою мать! – зарыдала мама, будто испуганный ребенок, которого впервые оставляют в яслях.

– Нет-нет, мама, это неправда. – Я хотела погладить ее по голове, но она извернулась и попыталась укусить меня, пришлось быстро отдернуть руку. – Доктор не так понял. Я иду не за тем, чтобы поесть, – мне просто нужно в туалет.

– Сходи! Здесь! – рявкнула мама, указывая на ванную, примыкающую к ее комнате.

Я замялась:

– Ну…

– Не волнуйтесь, Джулия. Она вернется очень быстро, обещаю, – сказал доктор.

– Лидс, Лидс, – не обращая на него внимания, зашептала мама, схватив меня за блузку и притянув к себе. – Лидс, ты ненавидишь меня, да? Ты ненавидишь меня. Лидс… пожалуйста…

– Мам.

– Лидс… – На мгновение на ее лице отразилось беспокойство. – Ты не справишься без меня. Ты не такая, как они.

Но я отстранилась, и выражение ее лица снова сменилось на жалостливое.

– Пожалуйста… почему ты так сильно ненавидишь меня… пожалуйста.

По ее лицу текли слезы. Но с мамой сложно знать, какие эмоции искренние, даже когда она плачет.

– Хватит! – огрызнулась я и вырвалась из ее рук. Выйдя за порог, обернулась и сказала: – Блин, я же сказала, что сейчас вернусь! – И немедленно почувствовала вину за грубость.

За закрытой мной дверью мама продолжала рыдать и кричать:

– Ты ненавидишь меня-а-а, ты ненавидишь меня-а-а… Лидия! Я делала все для тебя; все было для тебя! Я убью себя! Вот увидишь! Я могу! Убью!

Я шла по коридору, пропуская мимо ушей слова провожавшего меня доктора – про питание, и вес, и личную гигиену. Солнце снаружи светило особенно ярко, но мне хотелось выйти. Здесь я чувствовала себя странно, как будто горит кожа, как будто вина разгорается огнем глубоко внутри моего тела.

– Хорошо, – сказала я доктору, оказавшись на улице, и удивилась, услышав, как дрожит мой голос. – Приятно было с вами познакомиться.

– Взаимно. Скорее всего, мы свяжемся с вами через пару дней, и у нас есть правило, уверен, вам уже говорили про него: первую неделю мы не позволяем постояльцам разговаривать с друзьями и близкими. Но если вам что-нибудь понадобится, у вас есть наш номер.

Я протянула руку на прощанье.

– Боже правый! – воскликнул доктор. – Ну и холодные же у вас руки.

Я вздохнула. У меня не было никакого желания придумывать очередное объяснение. И я просто согласилась, как будто он выразил личное мнение, не подразумевая вопроса.

– Да, правда, – сказала я. – Спасибо.

Доктор сочувственно наклонил голову. А потом, когда я повернулась и двинулась к воротам, произнес:

– Хорошо, тогда…

Я ждала, что он продолжит фразу, пока я не ушла достаточно далеко, поэтому замедлила шаг, но он промолчал. «Тогда» так и повисло в воздухе, и он вернулся в здание.

Покинув «Розовый сад», я поехала в мамину квартиру. Хотя я намазалась солнцезащитным кремом и старалась держаться тени, нос и лоб все равно обгорели. Дома я нанесла на покрасневшую кожу детский крем. Подмела и пропылесосила пол, вытянув из ковров пыль, накопившуюся за все то время, что мы жили в этом доме. Всю нашу ДНК, может быть, даже папину ДНК с того времени, когда он еще был жив. Я поднесла комок – ошметки кожи и волосы вперемешку с ковровым ворсом и дохлыми насекомыми – к носу и вдохнула: вдруг через этот запах я смогу найти связь с отцом. Потом выкинула все в ведро. Вычистила пожелтевшую от многолетнего использования раковину.

Постель я устроила себе на полу в гостиной. На втором этаже было жутковато. Хотя умер в этом доме папа, но я чувствовала именно мамино присутствие, как будто каждый момент, проведенный с нею вместе, стал поселившимся в ее спальне привидением. Откинувшись на диван, появившийся в этом доме еще до нас, я села на разложенный на полу спальный мешок. Недавно я прочитала пост о ритуалах, связанных с переездом. Там говорилось, что покидать место, где долго прожил, нужно правильно, иначе заберешь с собой слишком большую духовную ношу. К посту прилагались фото: одетая в свободные одежды блондинка с длинными волосами благословляет разные комнаты, посыпает ковры солью и производит в полнолуние какой-то ритуал новых начинаний. Я не могла представить, чтобы что-нибудь такое произошло в этом доме. Ему уже не светило никаких новых начинаний. Моя голова съехала с диванных подушек и с глухим звуком ударилась о пол.

Тем вечером я допила последнюю нашу с мамой канистру свиной крови из мясной лавки, немного подогрев и перелив в бокал для вина – привнести торжественности; другая канистра была осторожно разлита по бутылочкам и спрятана в мамином холодильнике в «Розовом саду» вместе с человеческой едой: сыром, готовыми блюдами, которые можно подогреть в микроволновке, молоком, сосисками, овощами – тем, что служило прикрытием. Я выпила эту последнюю оставшуюся в доме кровь, сидя одна за кухонным столом, где столько лет, всю мою жизнь, мы завтракали, обедали и ужинали вместе. Мне не разрешали есть в спальне, ведь если я пролью кровь, она замарает ковер, как говорила мама. Но думаю, на самом деле она просто не любила есть в одиночестве.

Перед ужином мы всегда произносили молитву. У нас был маленький столик из пятидесятых годов прошлого века, с белой столешницей и металлическими ножками. Я садилась с одного конца, мама – с другого. Мы протягивали руки, они встречались посередине и переплетались пальцами, так что ладони прижимались друг к другу, а запястья – к столу. Мама ждала, пока я закрою глаза, а потом закрывала свои и произносила молитву. Ее слова не были обращением к Всевышнему, подобно тем, что семьи произносят перед едой в кино и сериалах. Лет в шесть я узнала в школе про Бога и Рождество и спросила маму, почему мы молимся иначе. В ее взгляде мелькнуло раздражение.

– Лидия, как ты думаешь, будет ли Бог кормить такое тело, как у тебя?

Мама называла меня полным именем, только когда злилась. Я неуверенно покачала головой, но на самом деле ничего не поняла. Мама продолжила:

– Нам дозволяет питаться не Бог, а что-то иное. Бог бы не стал помогать выжить демону, а мы, Лидия, мы – демоны. Мы противоестественны, отвратительны и уродливы. Посмотри на нас, мы воплощенный грех. – Затем мама протянула над столешницей свои руки к моим. – Но ничего, потому что мы с тобой – одно и то же и мы есть друг у друга.

И она произнесла нашу молитву, подходящую нам, обращенную не к высшему существу, а всего лишь к свиньям, чью кровь мы пили.

Этой последней ночью в родном доме я так и не смогла уснуть. Пока я росла, он всегда был загроможден, полон вещей, которые никто не выбрасывал, вроде писем, документов, кучи ненужных тряпок, старой одежды и папиных картин – пока мама не распродала их все, чтобы платить за аренду. Оставшиеся от папы работы были в настоящих рамах, словно предназначались для музея, но вместо этого подпирали стены маминой спальни, лицевой стороной к стене, как будто это фотографии, папины портреты, на которые маме невыносимо смотреть. Теперь их не осталось. Я едва помню его картины, только те несколько, найденные в Интернете. Прошлой ночью пустота дома как будто обрела собственную личность. Мне казалось, она осуждает меня за то, что я все продала, что начинаю жить своей жизнью, что оставляю маму позади – в доме престарелых.

Утром я упаковала свои пожитки: спальник, ноутбук, несколько книг об искусстве и другие – о животных (раньше я читала их, чтобы найти сходства между собой и другими видами), о кулинарии и о съедобных «дарах леса», – одежду, любимую кружку и пару старых скетчбуков. Все это поместилось в большой чемодан и рюкзак. Я открыла холодильник, но там не было ничего, кроме завернутого в пищевую пленку шмата кровяной колбасы, который лежал там бог знает сколько – заначка на случай, если закончится кровь или мясная лавка будет закрыта. Я порубила его на мелкие кубики и обошла дом последний раз, держа их на ладони, будто предлагая крошки птицам. Один за другим я забросила кусочки в рот. Кровяная колбаса ужасна на вкус, особенно только из холодильника. Мое тело отвергало яйца, овес и перец, превращавшие кровь в колбасу; большую часть мне пришлось выплюнуть. Но это пища, и ее было достаточно, чтобы придать сил моему телу. Затем я ушла.

И вот теперь я изрядно проголодалась. Полагаю, такое случается слишком часто. Может быть, дело в лени, а может – в чем-то еще. Я лежу на боку в новой студии; из моих вещей тут только то, что в рюкзаке; я слушаю звуки, которые издает мой желудок, пока от голода он не перестает даже урчать.

Понять бы, в чем дело. Не то чтобы я не ценю себя – думаю, именно так сказал бы психолог. Но я знаю, что могу столетиями обходиться без еды, и попытка приблизить мое тело к смутному пределу его возможностей приносит удовлетворение – я чувствую себя живее, чем когда-либо. Я слышала о людях, которые пробегают пятьдесят или шестьдесят миль по сельским дорогам – и не по равнине, как в Кенте, а по холмам, что рядом с Шеффилдом, – лишь бы почувствовать то же самое. Будто, достигнув абсолютного предела возможностей своего тела, можно прикоснуться к собственной смертности. Они доходят до самого края того, что называется жизнью, заглядывают за него и смотрят в огромную неизмеримую пустоту, и счастливы, потому что находятся не в пропасти, но над ней. Это и значит – жить. Но обычно люди не заглядывают за край и не узнают разницу между «всем» жизни и «ничем» смерти, и поэтому им – в отличие от тех бегунов – не дано почувствовать или понять, как будоражит жизнь.

В моем случае все немного по-другому. И пропасть, и скалу над ней я вижу не так, как нормальные люди. Для меня в пропасти что-то есть, так что это уже и не пропасть; а скала затянута черной неизмеримой дымкой. И все же мне нравится приближаться к пределу возможностей своего тела. Или, если честнее, нравится притворяться, что у моего тела есть эти пределы. Мне нравится чувствовать боль от голода и представлять, что следующим шагом после нее будет смерть. Только это одновременно и раздражает. Ведь для меня невозможно достичь того высшего чувства, когда колеблешься на самом краю. Я могла бы оставаться здесь, на полу комнаты А-14 в «Студиях бывшей кондитерской фабрики „Кора“», несколько дней, даже несколько недель, месяцев, лет, чего угодно, и потом приподняться, доползти до источника пищи, поесть и полностью восстановиться; а если бы я по-настоящему ослабла, настолько, что больше не смогла бы пошевелиться, я бы все равно продолжала жить и просто лежала бы здесь в коме годы, и годы, и годы, и мое тело отказывалось бы умереть как положено, пока Солнце не поглотит Землю.

Я оттягиваю заусенец рядом с одним из ногтей и давлю на палец, пока не выступает красная капелька. Посасываю, пока не перестает кровоточить. Поднимаюсь с пола.

Наслаждаюсь головокружением. Пошатываясь, открываю сумку и достаю последние кусочки кровяной колбасы. Съедаю. Выплевываю в раковину овес и перец. Беру кошелек и телефон и иду к двери. Неуютно закрывать ее за собой – незнакомое место, незнакомый ключ, незнакомый замок. Тот щелкает, и я несколько раз дергаю ручку и толкаю дверь – убедиться, что она закрыта. Потом я снова отпираю и открываю ее, убеждаясь, что позже смогу попасть внутрь. Я закрываю студию и проверяю ручку второй раз, когда слышу шаркающий звук дальше по коридору. Примерно через десять дверей от меня стоит женщина – с телефоном возле уха и висящим на руке велосипедным шлемом. Очень высокая, очень худая, с темной кожей и туго затянутым вокруг головы платком. Она улыбается мне и говорит:

– Привет.

– Привет, – отвечаю я.

А потом она здоровается с собеседником в телефоне, машет мне рукой и исчезает в своей студии.

Некоторое время спустя я просматриваю ленту «Фейсбука», стоя в очереди в мясной лавке. Кто-то пишет о новом виде арахисового масла с пониженным содержанием сахара, один из ингредиентов которого опасен для домашних животных. «Собачники, будьте осторожны!» – гласит подпись. Еще кто-то просит посоветовать веганский протеиновый порошок для смузи. А один из моих бывших одноклассников запостил что-то о пропорциональной избирательной системе. Наверное, это логичная идея. Кажется, я уже задумывалась об этом, но иногда путаюсь, где мои собственные мысли, а где мысли, принадлежащие и выложенные в соцсетях других людей. На графике этого одноклассника показано, как при пропорциональной системе у консерваторов будет меньше на четыре процента, а у лейбористов больше на три, или что-то в этом духе. Но график не очень понятный, а я и так согласна с его мыслью, так что продолжаю листать.

– Мисс? – говорит парень за прилавком. Его глаза скользят по моим ключицам.

– Извините. – Я убираю телефон в карман и улыбаюсь.

Мужчина смотрит, уперев руку в бедро, будто поторапливая меня. Потом он говорит:

– Чем я могу вам помочь?

В Интернете об этом мяснике отзывались как об особенно дружелюбном; лавка передавалась в одной семье из поколения в поколение. Так что меня ошеломляет его нелюбезный тон и неулыбчивое лицо.

– О, эм-м… – Я смотрю на витрину. Разные пирожки и булочки, всякая всячина вроде яиц по-шотландски и картофельного салата, а еще мясные нарезки и отрубы. – Можно, пожалуйста, яйцо по-шотландски и… – мужчина тянется за яйцом, заворачивает его в полиэтилен, кладет на прилавок, – и булочку с сыром и… беконом… – указываю пальцем, и он достает из-за спины маленький бумажный пакет, чтобы упаковать ее, – и одну из этих сосисок, и, наверное, пару вон тех маленьких, немного картофельного салата, и, да… м-м… нет ли у вас, знаете, немного свиной крови? – Я перетаптываюсь на месте и прочищаю горло.

Рука мужчины в перчатке замирает на полпути к горке сосисок за стеклом. Он выпрямляется, на его лице отражается растерянность.

– Я акционистка. Занимаюсь перформансом, – говорю я, но очень тихо.

– Кто-кто? – переспрашивает он.

– Акционистка?..

Мужчина сверлит меня взглядом.

– Мы здесь ничего такого не продаем, – грубо отвечает он, как будто я пытаюсь купить немножко перформанса.

Я слышу, как один покупатель шепчет что-то другому за моей спиной и оба тихо смеются.

– О, эм-м-м… – Я отступаю от прилавка.

В Маргите² все было просто. У хозяйки мясной лавки почти каждый день оставалась лишняя кровь. И она не задавала вопросов.

Я начинаю пробираться к двери.

– Простите, – говорю я, уходя.

Продавец кричит мне в спину:

– А что ваши покупки? Эй!

Выйдя на улицу, я несколько секунд стою на тротуаре, кажется, что сейчас расплачусь. Но слезы не льются – я просто застыла у фонарного столба, а мимо спешат люди. Час пик. Они идут от станции Воксхолл и Воксхолльского моста, пытаясь поскорее попасть домой. Беру себя в руки, возвращаюсь мыслями к насущным вопросам и пытаюсь понять, что делать дальше. Темнеет. Солнце давно зашло за здания, но оно еще там, над горизонтом; я чувствую его лучи даже через тонны бетона между нами. Небо окрашено в приятный оранжевый цвет. В это время дня я могу смотреть на облака и свет не кажется слишком ярким.

Я иду вниз по улице и в какой-то момент оказываюсь под железнодорожным мостом. Стены перехода разрисованы вариациями на картины Уильяма Блейка. Судя по названиям ближайших улиц, художник когда-то жил здесь неподалеку. В самом центре мурала вариация «Призрака блохи» – чудовищный мужчина с неприятно, почти отвратительно мускулистыми ногами и спиной и очень длинными ногтями. Я поворачиваюсь лицом к картине – она чуть больше, чем если бы изображение человека было в натуральную величину, и почти в двадцать раз больше оригинала. Кончик языка монстра поднят наверх, будто перевернутая версия хоботка настоящей блохи, а его глаза огромные и голодные. Он смотрит в пустую миску. Ее, наверное, недавно наполнили свежей кровью прямо из животного, и «призрак» только что ее допил. А вдруг на донышке еще что-то осталось? Я вглядываюсь в нарисованную миску, и голова начинает кружиться – я завидую блохе, которая может укусить кого-то, кто этого даже не заметит, и поесть; блохе, которая вряд ли голодна. Я все еще смотрю на нее, когда слышу, что кто-то идет. Мужские шаги, пьяное бормотание, брань между неразличимыми словами, и я отворачиваюсь от стены и иду дальше в сторону студий.

По дороге захожу за своим чемоданом в камеру хранения на вокзале Сент-Панкрас. В кармане рубашки лежит связка ключей от студии. Мне кажется, что это ключи от моей новой жизни, тогда как старая лежит в чемодане.

– Привет, – говорит, проходя мимо, по направлению от мужских туалетов, незнакомый мне мужчина.

– Э-э… привет, – отвечаю я, хмурясь.

И подвигаюсь ближе к стойке камеры хранения, представляя, что ее окружает пузырь, внутри которого я в безопасности.

Из зоны хранения багажа возвращается сотрудник, которому я отдала квитанцию, когда пришла. Голова у парня маленькая и узкая, а пухлое тело прикрыто большой свободной рубашкой. Он спрашивает, рассматривая бумажку у себя в руке:

1.Фейсбук – продукт компании Meta Platforms Inc., деятельность которой признана в России экстремистской. – Здесь и далее.

2.Ма́ргит (англ. Margate) – город-курорт в юго-восточной Англии в графстве Кент, один из центров театрального и современного искусства. – Здесь и далее примеч. ред.