Kitobni o'qish: «Королевишны #3колбаски», sahifa 3

5

Часто, когда спускаюсь ночью на кухню заварить укропного чая (в робкой надежде всё-таки уснуть), я слышу, как мама и Филипп Дюмон спорят, ссорятся или мирятся в постели (жуть). К счастью, сегодня они спорят.

Обо мне, само собой.

– Она несчастный ребёнок, – бормочет мама. – Я чувствую, что ей тяжело.

– Это нормально, Патрисия, она подросток.

– Она что-то пишет, я знаю, она пишет. Какие-то рассказы, но мне показывать не хочет.

– У неё должны быть свои секреты. Имеет же она право на какую-то личную жизнь, отдельную от нас, верно? Не надо держать её на поводке.

– Она не гуляет с друзьями. У неё и друзей-то нет. Сидит сиднем в своей комнате, не хочет ходить в бассейн, и я вижу – это всё комплексы, она стесняется своего тела. Красивые вещи не носит… и будто нарочно даже старается выглядеть поуродливей!

– Патрисия, ей пятнадцать с половиной. В таком возрасте я сам был как она, застенчивым, закомплексованным. И потом, эта нехватка ориентиров, из-за того что отец не хочет её признавать, – это тоже играет свою роль.

– Да ну, – говорит мама, – это всё она выдумала, только чтобы меня донимать. Плевать ей на отца!

Ну всё, хватит. Чтобы прекратить их трёп, я сама начинаю болтать с первым попавшимся под руку существом:

– Ох, Колобулька, дорогой! Знаешь, я так волнуюсь за маму!

И тут же отвечаю за Колобульку тоненьким голоском вроде того, что у сиамских котов в «Леди и Бродяге»:

– Почемуррр, Мирррей? Почемуррр ты волнуешься?

– Потому что она пишет, пишет что-то и никому не показывает, даже Филиппу Дюмону! Я видела, как на днях она прятала в свой письменный стол толстенную рукопись!

– Нужно дать ей жить своей жизнью, Мя-а-аурей! У неё есть право на свои секрррреты!

Дверь открывается, расстилая световой коврик по коридору. Мама в бледно-голубой ночнушке, под хитрым кружевом видно груди.

– Очень смешно, Мирей, очень смешно.

– Что? Я вообще с котом сплетничаю. Колобулька, поздоровайся с мамочкой!

– Добррррый вечерррр, мамочка! – Я приседаю, чтобы помахать его лапкой.

– Не могу поверить, что ты рылась в моём ящике.

– Я? Рылась? Тут не надо быть археологом, чтобы заметить твой кирпич рядом с мотком скотча. «Сущность и удивление», автор – Патрисия Лапланш. «К философии непредвиденного». А что, заголовок звучит! О чём та-а-ам?

– Уже поздно, пора спать, Мирей.

– Ты посылала его в издательства?

О, тот самый вздох! Вздох, который говорит: «Моя дочь такая! Такая… такая… ну просто…» Вздо-о-о-ох!

– Пока что, если тебе интересно, я отправляла её только одному издателю. И он её не взял.

– Почему? Он что, тупой как пробка, твой издатель? Кто это? Галлимар?

– Тебе-то что с того?

– Если это он, то он последний лузер. Нет, серьёзно: триста страниц концентрата Патрисии Лапланш, твоя моська на обложку, и – хоп! – премия за Главную Высоколобую Писанину года в кармане! А то ещё и ленточкой обернуть… «Катрин Денёв от философии»?

– Спасибо, дочка, я приму к сведению твои невероятно ценные советы. Конечно, коль скоро ты была в Париже целых два раза – из них один в моём животе, – то уж точно знаешь всё о столичных издательствах, особенно о тех, что специализируются на трудах по феноменологии.

– ФеномеНАлогии, обожаемая мамулечка… ведь ты у меня ФЕНОМЕНАЛЬНАЯ, что уж там! (Внушительным голосом.) В будни она тащит на себе прыщавую школоту. В выходные – пишет трактат по феноменологии. Скоро на экранах: Патрисия Лапланш в блокбастере «Феноменальная».

– Ну-ну. А пока что, судя по всему, они полагают, что училка из провинциального лицея, а не профессор парижского универа – это совсем не феноменально.

– Ну что сказать, отсталые люди. Ты пошлёшь в другие издательства?

– Это всё не важно, Мирей.

Встревает Колобулька, подняв лапу:

– Давай, скажи «мня-а-у-у», мур-рмуля! Прррошу!

– Ложись, Мирей. Уже поздно, давай спи.

– Стой-стой-стой, я тебе что-то расскажу, мамулечка, я должна тебе рассказать, это просто бомба! Я сегодня влюбилась в Солнце, а ещё у меня две новые подружки, но это ещё не всё: мы собираемся пробраться на приём в Елисейском дворце 14 июля – это уже решено, мы как раз продумываем детали, чтобы организация была на должном уровне, потому что там будет генерал Шегуб, который оттяпал ноги Солнцу, а он брат моей новой подружки (ну, одной из двух), а ещё «Индокитай» – любимая группа второй новой подружки, так что мне придётся ознакомиться с их творчеством, ну и майн фатер Клаус, конечно же, которому я планирую сообщить, что я его дочь и что ему лучше признать тот инцидент с презервативом! Так вот, так вот, мамочка, что ты мне посоветуешь, мне и остальным двум Колбасам? Как нам лучше добираться до Парижа и вламываться на эту елисейскую вечеринку? Вламываться – значит проникать со скандалом. Ну? Что посоветуешь?

– Езжайте на великах – ноги накачаете.

И – хдыщ! – хлопает дверь.

Филипп: Что она там говорила? Я ничего не понял. У неё был солнечный удар?

(Да, Филипп Дюмон! Удар, да ещё какой! Вот только бывает ли крем от сердечных ожогов? Иначе меня не спасти.)

Мама (вздыхает): Кто знает, что там в голове у этого ребёнка.

Филипп: Но… это правда, ты написала книгу, дорогая? Философский трактат?

Мама: Ох, Филипп, ради бога…

Филипп: Нет, постой, послушай, это же прекрасно, уже столько лет…

Мама: Я не хочу об этом говорить, и это в любом случае не важно. Я хочу спать.

Филипп: Но ты посылала его…

Мама: Филипп! Дай поспать.

Щёлк – гаснет свет.

М-м-муа – не слишком страстный поцелуй, призванный включить режим ночи любви.

Бух-бух – пёс Мурлыка располагается на их одеяле, тем самым делая практически невозможными даже самые робкие попытки перейти к означенной ночи любви.

Ну а я пишу Хакиме и Астрид эсэмэску:

Дражайшие мои Колбасенции, мать подсказала мне гениальную идею. Мы поедем на великах. Встречаемся завтра в 13–14 ч у моего гаража.

6

У нас в гараже три велика. И все три – мои. Один мне подарил Филипп Дюмон, второй – дедушка с бабушкой, третий – мама. И все три любезно дают приют гаражной пыли; благодаря изысканным паучьим полотнам, которые и не сосчитать, они будто подвешены к потолку за рули.

На одном надпись Giant, он красно-золотой, в цветах Гриффиндора. Седло на одном уровне с рулём, так что пилотировать его можно только задрав попу кверху, побрив ноги и нацепив специальный аэродинамический шлем (всё как я люблю). Его купил мне Филипп Дюмон, тем самым сублимируя страшное упущение своей жизни – нехватку сына, с которым они бы учились разжигать костёр, боксировали понарошку и кричали бы друг дружке «Сынок!» – «Отец!».

Велосипед от дедушки Жоржа и бабушки Жоржетты – безымянный, зато бежевый и гордый, его гнутая рама – как трубка слоновой кости; он явно знает себе цену и ездит вразвалку. Спереди у него небольшая корзинка, а звонок звучит «дррррынь, дрррынь!». Третий велик подарила мне мама. Его зовут biciCOOL. Простой, тёмно-синий, удобный, звонок – обычное «динь!», сзади багажник, на который главное не ставить багаж, а не то он погнётся, заскребёт по колесу, и ты попал.

И вот эта троица скелетов спит, забытая всеми среди лопат, резиновых сапог, разобранной мебели, крысиной отравы и мешков угля для каминов, пока чья-то дерзкая рука не попытается вытащить их отсюда, и тогда они закричат, что нет-нет-нет, ни за что, не хотят ни в коем случае.

– Они немного ржавые, – замечаю я, приподняв бежевый за переднее колесо. – Не подходи, Хакима, а то схватишь столбняк.

Хакима в ужасе отступает в тень.

Астрид:

– Значит, если я схвачу столбняк, тебе плевать, да?

– Ты прожила на три года больше Хакимы, так что это чуть менее трагично, чистая математика. Давай, помоги мне вытащить тот красный Giant, ага, только надо убрать подпорку… (чпок!) Ладно, будет без подпорки. Погоди, ну-ка подай назад… (пинь…) Окей, всё равно багажник не пригодился бы. Подержишь красный пару секунд? (пшшш) Да, надо будет подкачать шины. И заклеить дырки. И… видимо, починить вот это колесо, а вон то жуть какое кривое.

– А ты знаешь, как… правят велосипедные колёса?

– Астрид, Астрид! Ну что за страсть капать дёгтем в бочки мёда? Вечно твоё «мы не умеем то, мы не умеем сё»! Я прекрасно знаю, как чинить колёса! Сначала в таз набирают воды, потом туда кладут колесо, и, когда пойдут пузырьки – оп! – всё готово.

– Ты путаешь с рецептом макарон.

– Нет-нет, клянусь, там было что-то с пузырьками.

– Да, это когда ставят заплаты на камеру, а не когда правят колесо. Ну, к счастью, я была скаутом, так что это я умею чинить колесо.

Я подскакиваю:

– Ты была скаутом, Астрид?

– Ну конечно. Там, в швейцарских горах, с сёстрами. И мы постоянно катались на великах. Ходили в лыжные походы и пешком по горам. Там кругом обрывы. Однажды мы видели, как баран свернул себе шею: он сорвался, и грохот был как от коробки с карандашами.

Хакима тихо ойкает. Я, под впечатлением, киваю:

– Мда, а я-то воображала, что ты только рубилась в «Чикен Ран» да слушала свой «Индокитай».

– «Китчен Раш», а не «Чикен Ран». Подай мне ящик твоего отца с инструментами.

– Он не мой отец, он Филипп Дюмон.

Ящик с инструментами Филиппа Дюмона точно соответствует его амбициям в «работе руками» – необъятный, но совершенно нетронутый. Он открывал его только раз – чтобы перебрать все инструменты. Так что они по-прежнему аккуратно лежат каждый в своей выемке, как конфеты в коробке: электродрель, похожая на фен; хитрая отвёртка со сменными наконечниками; брутальный молоток с длинной ручкой; крохотный молоток – с короткой; ярко-оранжевый гвоздодёр и куча волшебных ящичков, набитых гвоздями, шурупами и разными крючочками.

Тут Хакима вспоминает:

– Нам недавно рассказывали на природоведении, что если взять всё железо, какое есть в человеке, то как раз хватит на маленький гвоздик.

– Вау, – говорю я. – Даже не знаю, много это или мало.

– Это в самый раз, – отвечает Хакима, – ровно маленький гвоздик, и всё.

Астрид встревает:

– У Моряка Попая⁴ наверняка больше железа. Минимум – большой гвоздь, а то и два.

– Не-а, нам сказали, что насчёт шпината, который Попай ест в мультике, это всё неправда. В шпинате не так уж и много железа, зато его много в брокколи и чечевице.

– Да ну? И сколько тогда у Попая? На кнопку? Булавку?

Я:

– Так, Колбаски, фокусируемся. Нужно починить колесо. Астрид, покажешь как?

Она показывает, а мы смотрим, как она всё делает. Откручивает, снимает колесо, лупит по нему молотком, чтобы выправить, потом ставит на место, и всё как будто сработало. Потом наливает воды в таз…

Я:

– Ха-ха, а я знала, что там нужен таз с водой!

…погружает туда дырявую камеру, появляются пузырьки…

Я:

– Пузырьки! Она готова!

…потом достаёт камеру, приклеивает резиновые заплатки, как профи, надевает шину и надувает насосом. Мы с Хакимой как зачарованные наблюдаем за процессом в полном умиротворении, в то время как Астрид выкладывается по полной, потея и тяжело дыша в тишине гаража.

Затем она промасливает цепи. Чёрная жирная грязь течёт по её белым рукам, щёлкают передачи, шестерёнки цепляют звенья. Как будто механизмы пробуждаются после шестнадцатилетнего сна в заросшем кустами замке Спящей красавицы, очнувшись от чар Легендарной Миреевой Лени…

Через какое-то время Астрид замечает, что мы вроде как сачкуем, глазея так, без дела, и даёт нам задания: ты завинти это, ты отвинти то, ты смажь там, ты подкачай тут. Команды у неё чёткие и ясные, отмеренные ровно как нам по плечу. Сразу видно менеджерскую жилку – похоже, она неплохо натаскалась на своих странных компьютерных играх.

На часах 15:47, и все велосипеды починены. Мы выносим их во двор.

– Надо бы теперь их опробовать, – говорит Астрид.

Тут нас парализует какой-то ужас. Потому что ещё вчера мы прикалывались про елисейский приём, про «на великах в Париж»… Делали вид, будто и правда туда собираемся, но это всё так…

А теперь… вот они, велики, стоят перед нами, блестят в свете дня и говорят: «А почему бы и нет, в конце концов?» Они ждут, что мы оседлаем их и поведём на Париж. И прямо-таки дрожат от нетерпения. Красно-золотой Giant жаждет лететь стрелой по трассам, ведущим к столице, и подняться по Елисейским Полям, как его дружки из «Тур де Франс». Бежевый жеманно ждёт, когда его идеальные изгибы и звонок, который делает «дрррынь-дрррынь», по достоинству оценят на брусчатке богатых кварталов. А синий крепыш спокойно дожидается, когда потребуется его помощь и он будет ехать вдоль рек, увязать в песке на грунтовых тропах и медленно остывать после знойного дня, опершись на дерево рядом с палаткой трёх Колбас.

– Да мы… мы ведь можем просто попробовать, – говорит Хакима.

– Это ни к чему не обязывает, – киваю я.

– Да, просто небольшая прогулка, – подтверждает Астрид.

И Хакима с самым естественным видом направляется к Giant. Она сидит на нём как птичка на насесте и не достаёт до земли, но это шаткое равновесие, похоже, её совсем не смущает. Астрид Бломваль, не без гордости за свою работу, выбирает бежевого франта. Что ж, отлично, мне достаётся мамин велик, синий крепыш, как раз по росту – как кровать медвежонка Маше, если бы, конечно, Маша была толстухой с тёмно-русой копной на голове вместо золотых кудрей.

Ну, колобки! Пора нам прокатиться!

Когда мы выходим, мама лежит в саду в шезлонге, задрав юбку, чтобы как следует поджарились ляжки, с каким-то талмудом в руках и с мухоподобными очками на носу. Филипп Дюмон как раз закончил стричь лужайку, и она лоснится зеленью так, будто он её пропылесосил. Они провожают нас зачарованными взглядами, словно увидали спросонья, как три королевы со свитами выступают в поход.

– Мирей катается на велосипеде?

– Мирей починила велосипеды?

Мама встаёт, соломенно-жёлтая юбка-тюльпан опадает и чуть трепещет на ветру. Филипп обнимает её за талию. Я подглядываю за ними краем глаза, пока иду по дорожке: они красивые и похожи на американцев перед собственным домом цвета ванильного мороженого, посреди сада с круглыми, как брюссельская капуста, кустами.

Пёс Мурлыка приободрился, услышав шум велосипедов, и уже бежит к нам, махая хвостом, но лизнуть икры не выходит: он быстро понимает, что связался с мастерами руля и педалей и догнать нас нет шансов (с его-то одышкой). Мы уже далеко. Мы несёмся, непрошеные гостьи, в самый центр Бурк-ан-Бреса, мы, колбасные королевы, на прекрасных, сверкающих на солнце великах.

* * *

Не знаю, давно ли вы катались на велосипеде.

Может, вы катаетесь часто. В таком случае, возможно, вы уже привыкли и не замечаете.

Не замечаете чуда.

А чудо велосипеда в том, что он – метла, волшебная метла, несётся, рассекая воздух, послушная малейшему велению мысли; он чувствует твои ладони, ступни, мышцы бёдер, ему не нужно говорить, куда ехать, он знает сам; это волшебная метла.

Но чудо велосипеда в том, что это ещё и конь… да, гордый, мускулистый конь, который может порой захромать, или начать задыхаться, или скрипеть зубами, когда попадётся выбоина поглубже, так что нужно холить велосипед и разговаривать с ним, это важно: он – конь.

Чудо велосипеда в том, что он – звенящий металлический агрегат, чудо механики; нужно восхищаться системой его колёс и шестерёнок.

И когда ты осознаёшь велосипедное чудо целиком, всё это смешивается, сливается с тобой, и ты чувствуешь каждую трещинку на дороге, малейший щелчок передач, чувствуешь, как летишь, разрывая воздух, и как твоя кровь пульсирует в жилах с каждым толчком педали. И вдруг – главное чудо – ты с ним становишься единым целым, стремительным, горячим существом, и мир вокруг – другой, как будто это вы его сотворили.