Kitobni o'qish: «Из деревни…»
I
Холодный, хмурый день поздней осени. Ревет ветер, срывает желтые листья, подымает пыль столбом… Свинцовые тучи заволакивают небо. По проселочной дороге плетется одинокая путница с небольшим узелком за плечами, – плетется она тихо, печально опустив голову.
Путница взошла на гору и остановилась, спустила узелок с плеча на траву около камня и обернулась в ту сторону, где вдали под горою раскинулось село, блестел крест сельской церкви, виднелись скромные могилы. Крупные слезы одна за другой так и покатились по лицу девушки.
Она была очень молода, одета в синюю деревенскую поддевку, пестрый сарафан, сапоги с подковами и ярко-красный с зелеными разводами платок на голове. Полное, румяное, миловидное лицо девушки было заплакано и выражало затаенную грусть. Она стала креститься порывисто и скоро…
– Прощай, матушка родимая, прощай, батюшка-кормилец… Гляньте, родненькие, с того света на свое дитятко, благословите сироту в путь-дорогу… – певуче причитала девушка. – Ох, горько покинуть вас… Прощай, родная сторонка… – Девушка припала к земле, плакала и целовала ее.
Ветер ревел и злился сильнее. Одинокая путница снова поплелась по дороге. Гора скрыла от нее и село, и погост, а впереди дорога узкой полосой уходила в лес.
Вот загромыхала телега, вдали показалась пегая лошаденка, проехал старик на возу сена… Путница на ходу молча поклонилась ему в пояс…
Старик проехал было мимо, но, спохватившись, попридержал лошадь.
– Эй, красавица!.. Поди-кось ко мне, милая… Никак Акуля Петрушихина?
Девушка вернулась.
– Да, дедушка Мирон. Я самая.
– Не признал, касатка, не серчай… Стар, плохо вижу…
– Ничего, дедушка.
– В Питер идешь, болезная?
– Иду, дедушка… Боязно, знаешь, – голос девушки задрожал.
– Терпи, девонька… Не убивайся… Бог не оставит.
– Терпела я немало в братнем доме, дедушка Мирон, терпела… Слыхал, поди, какое было мое житье!
– Что делать, Акуля… Крутая у вас невестка-то, нравная, Господь с ней. – Старик задумался.
– Не помню я зла… Племянников жаль: всех их выходила… Болит сердце-то по них… – Акуля заплакала.
– Не тумань ясных очей… Придут и красные дни. Береги себя… Помни, на какое житье благословили тебя родители…
– Разве можно забыть, дедушка! – промолвила тихо Акуля.
– Богобоязненные твои родители, Акуля, редкие, можно сказать, люди по нынешним временам!
– Да, у батюшки с матушкой знала я ласку да тепло, а теперь увидала одно горе да слезы… Ох, тяжко, дедушка, сироте. Сердце так и ноет, так и сосет…
– Не крушись, дитятко! Царица Небесная – твоя заступница! Есть на свете и жалостливые люди… Надоумят, помогут…
– Спасибо, дедушка Мирон, на добром слове… Будто и на душе полегче стало…
– Я что ж… я тебя жалеючи, милая…
– Вот, дедушка… как с господами-то я речь поведу? Боязно!..
– Не чуждайся господ, касатка… Говори таково ласковенько, скромненько…и ладно будет…
– Боязно!!! Господа не нам чета, – вздохнула Акуля и покачала головой.
– Как же ты доберешься, Акуля?
– Да по чугунке, дедушка… Может, земляков ветречу… Добрых людей поспрошу… Сказывают, через день-два и в Питере буду.
– Помоги тебе Христос, милая! Добрый путь!
– Прости, дедушка!.. Кланяйся на селе всем… всем… – голос Акули дрогнул, и она закрылась рукавом.
– Прости, лапушка… Бог с тобой!
– Не поминай лихом, дедушка Мирон, коли в чем по молодости, провинилась… Не гневись!..
Старик дернул вожжами; опять побежала лошаденка; поскрипывая, застучала телега.
Акуля долго стояла неподвижно и, пока старик не скрылся, провожала его печальным взглядом.
II
В небольшой гостиной горела лампа и приятным светом обливала красную, шелковую мебель, портьеры, в золоченых рамах олеографии по стенам и цветы на окнах; на диване перед круглым столом, покрытым бархатной пестрой скатертью сидела немолодая дама; она ела яблоко и раскладывала пасьянс.
Дама эта была полная, румяная и белая: на руках – множество колец и браслетов, в ушах – большие золотые серьги.
В комнату вбежал, подпрыгивая, мальчик лет 12, тоже очень полный, румяный и, как две капли воды, похожий на сидевшую даму.
– Мамаша, там на кухне новая кухарка пришла наниматься, – сказал мальчик.
– Фу ты, как они мне надоели! И все-то они гроша медного не стоят!
– Молодая, курносая… Такая смешная! В красном сарафане с зелеными разводами. Просто деревенщина! – рассказывал, смеясь, мальчик.
– Ну, зови ее, Петя, сюда. Да присмотри, чтобы она чего мимоходом не стащила!
В комнату боязливо, неуклюже ступая, вошла Акуля. Одета она была по-деревенски, но чистенько: рубашка белая с пышными рукавами, сарафан домотканный; толстая русая коса спускалась ниже пояса и была завязана розовой ленточкой. Девушка от волнения и страха мяла в руках передник и пугливо озиралась. Войдя в комнату, она перекрестилась широким крестом на икону и сказала:
– Здравствуйте!
– Ты откуда, голубушка? – приняв важный вид, спросила ее барыня.
– Из деревни мы… Прямо из деревни, милая, – отвечала поспешно девушка, обнажив улыбкой белые, ровные зубы и кивая головой.
– Что ж ты умеешь делать?
– А все, милая, умею делать…
Мальчик, стоявший у окна, громко фыркнул. Акуля обернулась и удивленно посмотрела на него.
– Это твой будет паренек? – спросила она, указывая пальцем на Петю.
– Да, это мой сын. Что ж ты умеешь и стряпать, и стирать, и гладить? – спросила насмешливо барыня.
– Может, и не потрафлю… А что покажешь, то и умею… Я рада стараться, милая…
– По-моему, ты ровнехонько ничего не смыслишь… Вы, деревенские, очень зазнались и воображаете о себе невесть что… Вас приучишь, а вы потом какую-нибудь гадость сделаете господам…
– Пошто ж, милая! Насчет этого не сумлевайся.
– Как тебя зовут?
– Акулей звать.
– Ну, вот что, Акулина. Мне нужна работница хорошая, честная… Я не намерена прислугу даром хлебом кормить… Тебе придется все делать: стряпать, стирать, гладить, полы мыть. Петю в школу провожать. Жалованья тебе – два рубля в месяц, горячее – со стола. Завтра можешь перебраться.
– Я рада стараться, милая… рада…
– Прежде всего ты должна выучиться говорить и не тыкать мне. Какая я тебе – «милая»?! Я для тебя – барыня. Мой сын тоже для тебя не «паренек», а барин, понимаешь?
– Как не понять! Говорить, как хошь, так и буду…
– Ну, хорошо, ступай. Завтра переедешь.
– Вот-то деревенщина!.. – сказал ей вслед Петя, громко рассмеялся и стал прыгать по комнате, как молодой теленок весной.
Акулина поступила на место. Жутко и тоскливо показалось ей, после деревенского простора, после зеленых лесов и полей, после вольного воздуха, в полутемной, крошечной кухне, в жаре и чаду…
Барыня ее, купчиха Анфиса Петровна, оказалась вспыльчивой и сварливой. Сам барин, Пахом Федулович, кроме своего магазина и барышей, знать ничего не хотел. Разве придет когда «выпивши» да нашумит.
Петя был избалован, отлынивал от ученья, целыми днями ничего не делал, валялся по диванам, по кушеткам, и больше всего на свете любил сладко поесть.
Анфиса Петровна целыми днями кричала на молоденькую кухарку: ничего толком не покажет, а требует, бранит и сердится.
– Как ты сапоги чистишь, Акулька? Тебе говорю – не так…
Акуля не знала, как и приняться-то ей за чистку сапог.
– Что ты подаешь, бестолковая? Смотри, в полоскательную чашку соус кладешь!.. О, и терпенье же надо с тобой!
У Акули не ладилось непривычное дело, она портила вещи, ломала и била посуду.
Барыня себя не помнила от гнева, подбегала и дергала девушку за косу.
– Деревенщина, мужичка! Противная девчонка! Ты и вся-то не стоишь того, что ты мне перебила. Выгоню я тебя вон…
Акуля боялась своей барыни как огня и, заслышав ее шаги, вся тряслась от страха.
Петя постоянно подсматривал за кухаркой и жаловался матери.
– Мама! Акулина опять что-то ест. Она, кажется, из кастрюли доставала…
Анфиса Петровна с гневом влетала в кухню.
– Акулька, ты, кажется, воображаешь, что в гостиницу поступила?! У тебя кусок изо рта не выходит!.. Как смела ты, обжора, в кастрюлю лазить за жарким? Вы разорить хотите господ!..
– Барыня, да я хлебца кусочек взяла… Вот посмотрите… посолила и ем.
– На вас хлеба не напасешься. Давно тебя надо вон выгнать…
Акулина молчала как убитая, но нелегко было ей. Она спала в углу в кухне на войлоке и на своей жесткой постели много слез пролила по деревне, и прошлая ее жизнь казалась ей теперь такой хорошей.
Один раз Петя позвал Акулину к матери с каким-то особенным видом…
– Иди-ка, иди, голубушка… Посмотрим… – таинственно стращал он; а когда девушка проходила по коридорчику, Петя шепнул ей: «Воровка».
