Kitobni o'qish: «Приходящие из Мора»

Землетрясение. Пролог

Солнце палило нещадно. Близился полдень, воздух дрожал над раскаленными скалами, дышать становилось невмоготу. Мокрый от пота, Лука Стрельников лежал, укрывшись в тени камней, неумолимо таявшей прямо на глазах, и надеялся, что солнце не доконает его, прежде чем он снова получит нужный кадр.

Его больше не заботили местные красоты. В данный момент он думал о том странном потерянном кадре. Что-то необычное и непонятное увидел там внизу, у берега реки, на краю леса. Уставшими пальцами он хаотично нажимал на кнопки, хотел внимательнее просмотреть получившийся снимок, но что-то помутилось в голове, видимо от жары, и он стер по ошибке кадр, а невесть откуда взявшийся туман все испортил окончательно, не дав возможности повторить снимок.

Он вышел из укрытия, подобрался к краю обрыва и сделал еще несколько кадров, направляя объектив на расположившийся у подножия лес, после чего полез обратно в тень. Воздух сильно дрожал, тяжелая дымка растеклась у подножия скал, и никакие фильтры вкупе с хорошей оптикой не позволяли сделать отчетливые снимки, в просмотре они оказывались чересчур мутными. Нужно подождать. Может быть, поднимется ветер и разгонит завесу. И дышать станет легче. В это с трудом верилось. Как не верилось и в то, что еще утром он пил воду из горной реки, студеную: аж ныли зубы.

Землетрясение застало его врасплох. Именно в тот самый момент, когда Лука решил воспользоваться вышкой, для лучшего обзора.

Когда то, невесть сколько десятилетий назад, люди проделали титанический труд – наверняка без всяких вертолетов, вручную умудрились втащить на одну из голых скалистых вершин огромные лиственничные жерди и без всякой проволоки и гвоздей (а ее просто так и не пробьешь – лиственницу-то), на одних деревянных костылях слепили вышку, которая видна была за многие километры отсюда. Результат сколь значительный, столь же и бессмысленный – после того как никаких особых полезных ископаемых здесь не обнаружили, на десятки лет про это место забыли. А в нынешнюю эру спутниковой навигации этот топографический маяк превратился в ненужное украшение. Зато сейчас Лука использовал его для самых, что ни на есть, практических целей – взобравшись на верхотуру, он настроил фотоаппарат, штатив которого прикрутил к потрескавшимся от старости доскам. И это вместо того, чтобы спуститься к машине, да готовиться к обратной дороге. Что же так привлекло его внимание? Что-то такое в лесу… Движение? Нет, скорее намек на движение. Но не могут же деревья ходить, значит – животное…

Внизу появились разрывы в тумане, вскоре их стало больше, и Лука, позабыв о жаре и обо всем на свете, словно сам был на автоматическом взводе, начал снимать, поглядывая только на индикатор заряда.

И вдруг тряхнуло. Так сильно и внезапно, что он даже не успел за что-нибудь схватиться и сорвался вниз. Он бы обязательно разбился, да ногу защемило между досками площадки, не дав упасть. Внезапная резкая боль электричеством прошла по всему телу. Лука закричал, и эхо несколько раз визгливо ответило ему. Тряхнуло еще раза два, но уже слабее; наконец, вершины погрузились в звенящую тишину.

Он висел вниз головой и, превозмогая боль, пытался уцепиться руками за ближайшую жердь. После многократных попыток ему удалось схватиться, подтянуться, и, обняв перекладину, занять горизонтальное положение, после чего освободить ступню. Ему повезло: это не был перелом. Острая боль отступила, и он мог даже вяло шевелить пальцами ног. Лука облегченно вздохнул, хотя даже сильное растяжение серьезно затрудняло его положение.

Он посмотрел наверх, туда, где остался фотоаппарат. Дотянуться к нему не представлялось возможным – даже спуск обещал быть нелегким. Нога слегка распухла и теперь болела от внезапной тесноты обуви. Лука вспомнил, что в кармане должен быть перочинный нож, если он, конечно, не оставил его в машине. Держать равновесие при помощи одной руки было затруднительно и страшно, однако после нескольких попыток он все же смог вынуть нож, раскрыл его и разрезал шнурки, после чего стащил ботинок и кинул его вниз. Но вместо того, чтобы упасть и остаться там, ботинок ударился толстой подошвой о камни и, перекувырнувшись, отскочил к обрыву. Чертыхнувшись, Лука проводил его взглядом. Когда ботинок окончательно исчез из вида, он посмотрел наверх и начал осторожно подниматься. Его новенькая камера не стоила того, чтобы рисковать жизнью, но отказаться от тех кадров, что были на ней, он не мог…

Землетрясения, насколько он знал, в этих местах – не такая уж редкость. Но сказать, что случившееся не потрясло его (в буквальном и переносном смысле) – было бы не правдой. Тем более что Лука впервые в жизни испытал на себе силу этой стихии.

Вот и фотоаппарат в его руках. Но отчего-то он не испытал радости. Помимо мыслей о том, повторятся толчки, или нет, а, если повторятся, не окажутся ли они еще сильнее предыдущих; помимо беспокойства, что развалятся жерди маяка, пока он будет спускаться вниз; кроме боли в ноге, было еще что-то, беспокоившее его, – и это было как-то связанно с тем непонятным движением в лесу… Когда в голову полезли догадки, ему стало жутко. Особенно, когда Лука вспомнил свой первый день в загадочном лесу.

Часть первая. На краю мира

1. Истуканы

С братом Лука Стрельников должен был встретиться на автостанции в Тихоновке, в четверг, как и договаривались, ровно в половине второго, ни минутой раньше, ни минутой позже. Хотя Лука появился в деревне уже с первыми петухами и главными местными достопримечательностями, на которые он наткнулся, оказались: самой громкой – пилорама, а самой тихой (каламбур – нарочно не придумаешь) – тихоновское кладбище с крестами и звездами. Они располагались по обе стороны от шоссе. А метрах в двухстах от границы деревни Лука вуидел бревенчатое двухэтажное здание школы, совмещенной с детским садом.

«Рождаются люди, учатся, работают, и все это – одна дорога на погост», – невесело подумал Лука, остановив машину, и проводил взглядом женщину, направлявшуюся в сторону кладбища. В руках у нее были ведра с искусственными цветами.

Он какое-то время соображал – стоит ли принимать явление бабы с ведрами за недобрый знак, если женщина отправилась явно не по воду. Так ничего не решил, и постарался списать плохое настроение на собственную нервозность. Все-таки давно не виделся с братом. Да еще кладбище заставило его вспомнить о недавней смерти лучшего и, пожалуй, единственного настоящего друга, Сережки Сафронова, с которым они нередко вместе ходили в экспедиции, пока Лука не бросил прежнюю работу, уйдя на вольные хлеба. Но дружба сохранилась, они даже созванивались регулярно, что для Стрельникова было совсем нехарактерно. А теперь, оставшись без друга, он периодически ощущал непреодолимое желание уехать куда-нибудь подальше, в дикую глушь, и это желание совпало с очередным посланием от брата. Раньше Стрельников наотрез отказывался от приглашений, но не в этот раз. Брату он, правда, наврал, что собирается снимать для журнала, в котором давно не работал.

В деревне, как он и рассчитывал, нашлось, за что зацепиться взгляду: старые дома с деревянной резьбой, недавно восстановленная церквушка с голубыми куполами, да еще удивил неплохо сохранившийся деревянный мостик через ручей, сделанный под былинную старину – с обоих берегов путника встречали вырезанные из дерева истуканы в полный рост. Со страхолюдными рожами: все человеческие черты был искажены и огрублены как будто намеренно. Причем рожи всех четверых казались разными. А игра теней от листьев деревьев делала их будто живыми.

Лука сделал несколько кадров с разных углов. Хотел расспросить кого-нибудь из местных – нет ли еще чего в деревне интересного. Заметил и кликнул двух пацанят, которые с интересом рассматривали его «Уазик»-буханку, как будто никогда таких машин не видели. Когда он позвал, оба лениво двинулись в его сторону. Пока Лука спрашивал о достопримечательностях, паренек постарше с бесцеремонным нахальством тянул руку к камере, прося «позырить фотик», как будто даже не слыша вопроса. Еще один так и норовил дотянуться до его коммуникатора, прицепленного к брючному ремню. С детьми Лука никогда близко не общался, тем более с такими наглыми, с точки зрения горожанина, не привыкшего к подобному любопытству. Неожиданно для себя он испытал жгучее желание дать им по рукам. Но вдруг кто-то из пацанов засвистел, и все как один заорали:

– Лёлик пожаловал! Лёлик! Лёлик! Сумасшедший Лёлик!..

Лука рассчитывал увидеть еще одного паренька, на появление которого могли так бурно отреагировать мальчишки. Но, к его удивлению, Лёликом оказался старик, стоявший на мостике. Одной рукой тот держался за перила, другой грозил пацанве тяжелой палкой.

Судя по тому, как радостно и истерично начали кричать мальчишки, дразнить старика доставляло им некоторое удовольствие, хотя они предпочитали это делать на расстоянии. И тот час же слиняли, едва старик сошел с моста.

– Вовремя я, – заметил старик. – Погляди-ка, все ли цело? Эти шустрики всех туристов атаковывают, особенно тех, кто поодиночке ходит. Заводила у них Севка Голумей – он, сынок, может и из карманов что-нибудь вытащить. У них вся семейка такая. Нут-ка, проверь?

Лука осмотрел себя, пошарил в карманах. Вроде все было на месте.

Он внимательно изучил старика. Тот щурился от солнца, и со стороны могло показаться, что он смеется. Губы и подбородок его еле заметно тряслись, выдавая возраст и старческие болезни, но глаза были живые, яркие как у молодого человека. Несмотря на сгорбленный вид, старик двигался довольно шустро. И оказался, к тому же, необычайно словоохотливым. Не дожидаясь просьбы Луки, но, словно предвосхищая вопрос, он начал рассказывать о церкви, и о тех домах, что стояли рядом. Видно было, что старику приятно от того, что кто-то его слушает, а память его, вероятно, хранила в себе множество сведений о всех тех людях, когда-либо живших здесь. И вовсе он не казался сумасшедшим.

Заметив, что чаще всего Лука поглядывает на резной мост, старик взял его за руку и подвел к фигурам истуканов Похлопал по одному и с нескрываемой гордостью поведал:

– Этот мост – моего деда работа! А как сохранился-то, а?!

Он нахмурился, как будто вспоминая.

– Это ж сколько лет прошло? Моей матери тогда лет десять было. Или пять? Она в семье-то самая младшая… – бормотал он.

Лука тем временем смотрел на почерневший резной облик деревянного истукана, удивляясь искусности работы.

– Хорошо сделано, – подметил он. – И ведь все разные. А дерево-то, лиственница, похоже. Тяжело, небось вырезать было? – повернулся он к старику.

Но тот все еще был погружен раздумья.

– Вспомнил! – наконец, воскликнул старик. – Году в тринадцатом, однако, то есть еще до революции. Если бы позже, никто бы его в богохульстве не обвинил и поп наш деревенский не проклял бы…

– В богохульстве? – переспросил Лука.

Потом вдруг сообразил про «тринадцатый год». Это ж когда было. Сто лет назад…

Старик дал понять, что ошибки здесь нет.

– Это мосту столько. А болваны эти страшные, они поновее. Но те, которые раньше стояли, их дед мой собственноручно первый раз вырезал, те гораздо страшнее были. Четыре ужасных твари. Мать рассказывала: все четверо, как на подбор – чуть ли не из ада гости. И как живые. Рожи – страшнее не придумаешь. Она говорила, батя ее, как подопьет, так и начинал здесь, возле мостика, прохожих поджидать вечерами. Для начала выскочит, напугает, а потом как начнет стращать преисподней да дьявольскими муками, и все на этих тварей показывает. Как-то он и попа деревенского подкараулил, чуть до сердечной слабости не довел. Тот его и проклял. Скандал вышел. Ну, а голова тогда рассудил, что коли мост для деревни нужду представляет, то его оставить, а истуканов этих спилить к чертовой матери. Ну а уже опосля революции дед взамен уже других истуканов вырезал, не таких страшных.

– Забавная история, – вежливости ради посмеялся Лука. Старик уже начал его напрягать.

– А еще мать сказывала, что не спроста он этих чудищ вырезал. Как будто видел он их однажды. Говорили, мол, брехня. Да какая брехня, если Еремеич еще черт знает сколько лет назад от белой горячки помер – все, рассказывал, черти к нему из леса приходят. А он на краю деревни жил. Да и многие тогда рассказывали…

Старика понесло – он нашел новую тему для разговора. Лука уже понимал, что надо уходить, но старик все не унимался. Найдя повод, Стрельников сослался на то, что ему нужно попасть на автостанцию. Старичок напросился с ним. Было невозможно отказать старому человеку, и Лука согласился. Он ожидал, что попутчик прожужжит ему все уши, но за короткую поездку, вопреки ожиданию Луки, старик произнес всего несколько слов, а как приехали на место, вышел из машины и сразу, даже не попрощавшись, куда-то исчез. Уже становилось жарко, и не было ни малейшего желания сидеть в душном салоне, а до назначенного времени встречи с братом оставалась еще уйма времени.

Автостанция – конечно, это было сильно сказано. Возможно, здесь, на площади почти в самом центре деревни, где, словно солнечные лучи, сходились главные улицы, когда-то и стояло сооружение, годное для ожидания автобуса, но теперь от этого строения остались несколько обгоревших столбиков, да щит с козырьком для расписания.

Лука открыл все окна в машине, пошире, насколько это возможно было сделать в «Уазике», а сам, подстелив на землю старую кожанку, уселся рядом с колесом под тень автомобиля. Из этого положения он снял воробьев, купающихся в пыли, старую собаку, ковылявшую через площадь и остановившуюся посмотреть на чужака, а заодно и попозировать. Двух женщин, вышедших из конторы, расположенной напротив. Они прошли мимо, с любопытством разглядывая Стрельникова, вскоре он услышал их смех. Лука нисколько не сомневался, что его появление здесь добавило тему для разговоров на всю ближайшую неделю. «А вы видели намедни фотографа? Такой весь важный…» – что-нибудь в этом роде. Не за одной порцией самогона о нем вспомнят.

Вспомнив о выпивке, Лука неожиданно сообразил, что забыл самое важное. Сам он спиртное не потреблял, но брат наверняка не откажется. Решив ненадолго оставить машину, он закрыл двери и направился к поселковому магазину, который находился на другой стороне площади рядом с конторой.

В магазине было заметно прохладнее, чем на улице, светло, но мрачно – обычная деревенская изба, приспособленная под торговлю. С порога ударил в ноздри аромат свежего хлеба, к которому примешивался легкий запах бытовой химии. И действительно, товар тут был всех видов: продукты, хозтовары, одежда, разве что ассортимент небогат. На потолках висели ленты-мухоловки, черные от налипших мух. У небольшого окна на табуреточке сидела продавщица и лузгала семечки. Заметив посетителя, она сначала близоруко прищурилась, затем поняла, что это кто-то незнакомый, отодвинула семечки и наспех вытерла рот, но и все равно, как это часто бывает, здоровенная черная половинка шелухи осталась на ее подбородке.

– Здравствуйте, – первой сказала она.

Лука поздоровался в ответ и потер пальцами собственный подбородок.

– У вас тут… налипло.

– Спасибо, – она отряхнулась и сразу как-то даже растаяла вся, заулыбалась. – Чего желаете?

Взгляд Луки уже свыкся с разносортицей на прилавках, но среди прочих предметов он не замечал знакомых силуэтов с бутылками.

– А водка есть? Сколько стоит?

– Водка только в магазине у трассы, рядом с заправкой. У нас не положено. Но…

Оказалось, что для него товар найдется, и даже подозрительно дешевле, чем в городе. Лука уже собрался было достать деньги, как за спиной раздался уже знакомый хриплый голос:

– Повремени, сынок.

Это снова был тот старик. Лука почувствовал, что на этот раз «сумасшедший Лёлик» от него так просто не отвяжется. Но не пошлешь же старика.

– Пойдем ко мне, я тебе такого первачка налью, никакой Смирнов, никакой Немиров не сравнится. И денег не возьму.

– Уж он тебе нальет. Мало не покажется, – хмыкнула продавщица, недовольная потерей клиента. – Алкаш старый.

– Я с ведьмами не разговариваю, – сквозь зубы процедил старик, смотря в лицо Стрельникову.

– Ишь ты, ведьма! А как за сахаром приходить, или за дрожжами, так не ведьма? Ты в сторону-то не смотри. Ты на меня посмотри, рожа ты бесстыжая!

– Ладно, Мария, я тебе это припомню, – повернулся он к ней.

– Что ты мне припомнишь? Да я на тебя тьфу! Это я тебе припоминать должна.

– Ладно, ладно, не сердись, – пошел на попятную старик, – Машка, ты же знаешь, я дурной, но отходчивый. Вот медок у меня поспеет, я тебе баночку пожалую.

– Да иди ты, – незлобиво отмахнулась та, видимо уже привыкшая к его выкрутасам.

– Ну, так как? – поворотился старик к Стрельникову, который уже успел пожалеть, что вообще заявился сюда.

– Иди уж, – согласилась продавщица. – У него товар лучше. Нашу водку только заезжие потребляют, да гастарбатары разные. Это ж хачики с Лысовки возят. У них там завод бодяжный.

– Пойдем, пойдем, – поманил за собой старик. – Тут рядом. Всего несколько дворов.

Стрельников отправился за ним, проклиная себя за уступчивость («И вполне Виктор обошелся бы без выпивки!»), – обратно на ту улицу, где был мост с истуканами. «А-а, черт, машина!» – неожиданно вспомнил Лука, но старик словно угадал его мысли.

– Ты ее на площади оставил? Ну, так ей ничего не будет.

Позже Лука понял, что таким успокаивающим заверениям доверять не стоит. Стариковское «ничего не будет» обошлось ему в три вывернутых ниппеля и снятую подсветку номерного знака – но об этом Лука узнал гораздо позже. Брат потом заверил, что бывает и хуже. Могли и колеса свинтить, да спасли гайки-секретки.

Сейчас же Лука Стрельников шел к старику, который по дороге пенял на соседей, живших на другой половине дома, и которые, как понял Лука из его гневной речи, всячески презирали не только его увлечение самогоном, но и недолюбливали его пчеловодство – оно понятно. Меж тем, дедок не производил впечатления злобного и непутевого человека. Скорее неугомонно болтливого. Пока шли, старик успел много рассказать о себе. О том, что вдов, что детей нет, что пенсия невелика, хотя почти полвека он проработал слесарем и одновременно столяром на ферме, но и той фермы нет уж, почитай, лет двадцать.

Зайдя во двор, Лука подивился его аккуратности, удивительной для человека, которого все привыкли считать сумасшедшим. Откуда-то выбежала старая лохматая собака, похоже, та самая, которую он снимал на площади, повиляла ему хвостом, как старому знакомому и пропустила гостя, гавкнув только для порядка, да и то, в сторону улицы.

В избе, куда старик ввел Стрельникова, тоже было чисто, мебели немного – два шкафа, стол, кровать, да тумба со старым телевизором – как водится, накрытым обрезом тюля. По-видимому, комната служила старику и спальней и кухней одновременно – на столе стояла посуда и хлебница. Дед достал из платяного шкафа здоровенную бутыль, литров на двадцать еще две пустых поллитровки и воронку. Поставил все на стол.

– Ты-то сам как, выпьешь чуток?

Лука отказался.

– Я для брата бы взял. Чтоб не с пустыми руками.

– Для брата, это хорошо. У моей матери вот тоже брат был, – говорил старик, разливая прозрачную жидкость по бутылям. – А у меня одни сестры. А дядька мой с ума сошел. Помнишь, я когда про деда своего говорил, который тех истуканов вырезал, Еремеича упоминал? Так вот, это он и был, мой дядка. Еремеичем его вся деревня звала. Вот он рассказывал, что самолично встречал в лесу тех уродливых тварей, которыми стращал мой дед. Его отец, значит. Упертый был, Еремеич. Над ним смеялись, а он все одно – видел и все тут. Особенно когда спиваться начал, кто ему скажи слово супротив, мог и зашибить.

Старик достал стакан, нацедил в него, отпил, удовлетворенно хмыкнув. Лука неожиданно понял то, чего не заметил раньше – старик уж давно навеселе.

– Твой брат на автобусе должон приехать? – спросил старик и, не дождавшись ответа, продолжил: – У нас автобусы раньше ходили четко по расписанию. Даже в газетах писали, хвалили. А знаешь, почему? Так ты не знаешь историю о Хворостове, нашем начальнике автостанции? – удивленно воскликнул он.

Лука вынужден был согласиться, что не знает.

– Ну, сынок, это такая история! Ей уж лет двадцать. Видел ты нашу автостанцию? Сгорела она. От зала ожидания аккурат именно тот уголок остался, где Хворостов скончался в страшных муках. Говорили – слишком много принял на грудь. Так и было, не стоит и сумневаться. Да только то – полправды. Этот начальник-то при жизни был, знаешь какой требовательный, таких еще поискать. А у нас ночной автобус всегда в Тихоновке оставался – его в колхозный гараж загоняли, чтобы рано утром, часов в семь, в город отправился. А шофера, они не все сознательные – есть среди них любители выпить. А какая с похмелья поездка? Вот и гонял он их. Ну, Хворостов, то есть. И вот однажды поставил шофер автобус в гараж, устроился на ночлег, да и вспомнил вдруг, что забыл путевку отметить. Можно было и до утра подождать, да только он человек был не менее сознательный, чем Хворостов. А начало зимы было. Часов не скажу во сколько, но уж темно давно было, когда он на автостанцию пришел, потому как начальник прямо там и жил – в специально отведенной комнатке. Пришел он, значит, к нему, а начальник и скажи – хочешь, мол, выпить? Тот чуть не упал. Сам Хворостов ему предлагает? Шутит, наверное? Да тот не шутил – и вправду достал бутылку, стаканы, закуску нехитрую. «Жену мою помянем», – сказал он шоферу, ну тот и согласился – неудобно стало перед человеком, о горе которого вся деревня знала: жена-то его месяц тому в реке утопла. Она фельдшером была и на дальний кордон отправилась на лодке. Да перевернулись. Которые спаслись, а она нет. Тело так и не нашли – унесло течением. Да и где ее в тайге, разве сыщешь?

Ну, дак вот. Выпили они, шофер с Хворостовым, значит, закусили, да не по разу – захмелеть успели, как вдруг начальник ему говорит: «Жена ко мне сегодня придет. Боязно. Оставайся, одному не так страшно». И признался, что и сам обрадовался, когда шофер вдруг среди ночи заявился. А шофер тот уже пьяненький был, но смекнул – никак у Хворостова крыша поехала. Как это так – жена померла, и вдруг явиться должна. Ему вдруг самому страшно стало. Давай шофер уговаривать начальника, чтобы тот спать ложился, а Хворостов ни в какую – нельзя, мол, пока за полночь не перевалит, а там лучше утра дождаться. И все про жену свою, покойницу, талдычит, что, мол, если она придет, а они уснумши будут, худо им придется. Спать, мол, никак нельзя. «Но ты, так уж и быть, ложись, – предложил, значит, Хворостов шоферу, – а я пока покараулю». А шофер еще больше испугался. Ага, мол, я лягу, а ты совсем спятишь, и ну как мне ножом по горлу? В общем, не стал ложиться, хоть и очень спать хотел, как потом рассказывал.

А начальник свое продолжает, так что уже никаких сомнений в его сумасшествии не осталось. Говорит шоферу: «Приходит ко мне она почти каждую неделю, зовет открыть. Да я боюсь пущать. Как-то раз видел в окошко – уж слишком страшна».

Парень тот, шофер, уже не знает, куда деваться, что бы и не прогневить начальника, но и сбежать от него. А на улице вьюга началась, ветер воет так, что будто волки за порогом стоят. Выйти страшно. И вот среди самой ночи, когда начальник уже перестал о жене говорить, стучит вдруг кто-то в окно. Напугались оба. Сидят, не шелохнутся. Свет выключили специально. Прошла минута, и вдруг кто-то заговорил сквозь дверь громким шепотом: «Не забыл ли ты про меня?»

Слушая старика, Лука в этот момент вздрогнул и только сейчас понял, что тот рассказывает в лицах, пытаясь передать разницу в голосах.

– И впрямь женский голос как будто показался. Только хриплый, – продолжал старик. – И подумал тогда вдруг шофер: это мальчишки балуются! Сердец у них нет, вот и изводят старого человека, представляются под его жену-покойницу, измываются. Не выдержал он. Как закричит. Схватил топор, фонарь и в дверь! Распахнул ее, топор наготове держит. Никого на улице нет. Одна чернота и снег падает. Увидел он следы. А пьяненький уже был. Кричит: «Я вас сейчас выслежу, убью! Будете знать, как потешаться!»

Побежал он по следам, а те запутанные очень. Да еще вьюга-подлюка. Значит, перебежал он через площадь. А когда услышал вдруг за спиной крик дикий, повернул назад. И увидел, что в дому Хворостова, то бишь, в самой автостанции огонь горит. Так полыхает, что не затушить. Пытался он снег бросать, да что толку. До самого порога пламя, войти нельзя. Все услышали его крики. Да как надрывается начальник в избе. Люди стали сбегаться. Пытались тушить, но огонь словно заколдованный.

Так и сгорел Хворостов. А шофера обвинили в том, что это он виноват в пожаре, водился за ним раньше грешок: бензин и соляру подворовывал, а начальник узнал, так вот он и решил с ним счеты свести. Потом, правда, за него заступились, закрыли дело – уж больно все неоднозначно было. Но отсидеть успел – почти с год, пока разбирались. Он много рассказывал. А вот то, чего сказать не посмел. Говорил, что до того как сбежались деревенские, видел бабу возле пожарища! Страшную, как те истуканы на мосту, которых я тебе показывал. И, главное, не сказать – одетая или голая, или какие лохмотья на ней. Глазищи красные и космы – только по ним он и определил, что женщина, хотя не факт. И фельдшерицу утопшую едва ли была похожа. Хотя и это, как посмотреть. Она его тоже видела. Хихикала, говорит, как безумная, и плясала. А потом – словно сгинула… Много чего он рассказывал, да мало кто ему поверил.

Когда старик замолчал, то сильно подивился тому, что одна из поллитровок оказалась наполовину пустой.

– Эк, я разговорился-то. Языком натрепал. Было бы кому – тетере городской неверующей, – пробурчал он себе под нос, словно и не стоял рядом Лука. И вдруг заплакал.

«Ну, все, совсем шифер сорвало». Лука не знал, смеяться ему или нет. Он улыбнулся, но тут же перехватил взгляд старика – пытливый, и впервые показавшийся злобным.

– Веришь или нет? – вытря слезы, с хищной усмешкой спросил старик и усмехнулся зло, не дождавшись ответа, – а хороша байка? Выдумал я это все. А ты и уши распустил. Знать, неплохо еще умею сказки сочинять. А дед мой еще лучше умел…

Стрельников начал догадываться, почему старика местные кличут сумасшедшим. Но не успел он обдумать эту мысль, как старик внезапно переменился в лице, вновь стал добродушным и веселым и заново наполнил опустошенную бутыль, всучил обе Стрельникову в руки и выпроводил на улицу.