Kitobni o'qish: «Грозный. Пес, который искал человека»

Прерванное одиночество (вступление)

Во всю линию горизонта тянется бесконечная степь, далеко-далеко растворяется в облачной дымке. Сама Земля кажется в этом краю идеально ровной, будто она и вправду – плоский диск на хребтах исполинских слонов. Тонкими лентами степь делят – крест-накрест – извилистая река да вечно пыльная, кроме зимы, дорога. Там, где они пересекаются, безликость гладкого, всегда однотонного пейзажа разбивается двумя цепляющими взгляд достопримечательностями. Это зубцы развалин сгоревшей фермы на одном берегу и огромный, как великан, старый тополь, что высится на берегу противоположном.

В бытность его пушинкой Тополь неведомо откуда принесло сюда ветром, но теперь он состарился и доживал свой век. Растрескался у корней, однако продолжал цепляться за жизнь, чтобы не упасть в вяло текущую под ним реку.

Тополь и раньше представлял собой зрелище загадочное и грустное, а теперь и вовсе пугал своим видом: его ветви, далеко раскинувшиеся над излучиной реки и когда-то образующие густую яйцевидную крону, теперь облысели, наклонились, и стали похожими на пальцы скелета: высохшие, обтянутые облупившейся кожей. О том, что Тополь еще жив, говорили куцые шапки листьев, торчавшие на некоторых макушках. Возможно, именно это обстоятельство – отсутствие густой листвы – и не дозволяло ему рухнуть, когда начинались дни Ветра, когда река становилась невидимой от туч песка, приносимых сюда из далеких краев. Полуголые ветви Тополя култыхались от каждого порыва, и дрожь пронизывала гиганта от кончиков листьев до самых тоненьких корешков. Если бы Тополь понимал, что такое страх, вероятно, он узнал бы в себе это самое чувство.

Его лучшие дни прошли под знаком Солнца. Место ровное, других деревьев нет, он всегда рос один. Впрочем, в настоящем одиночестве никогда не оставался. Сначала с ним разговаривала трава, когда крохотный Тополек двумя нежно-зелеными листочками выглянул из земли и впервые ощутил потребность тянуться ввысь. Когда он перерос траву – научился общаться с Ветром, птицами и насекомыми, слышать тихий голос Реки, которая, впрочем, единственная вокруг, относилась ко всему с холодностью и умела разговаривать только сама с собой.

Благодаря неудержимой тяге к небу и природной силе, умноженной на годы, Тополь вымахал до высоты восьмиэтажного дома, а обхватом мог потягаться с каким-нибудь долго живущим кедром. Но кедров, чтобы сравнить, здесь никогда не росло, а ближние дома на ферме не превышали двух этажей.

Многочисленные и подчас громкие звуки сопровождали Тополь большую часть жизни. На ферму часто приезжали грузовые машины. Подвозили стройматериалы, лес. Работала пилорама, и постоянно, из года в год, шумело какое-нибудь строительство: ферма расширялась. В жаркие летние дни люди с фермы по мостику переходили на его сторону и проводили рядом часы, нежась на мягкой, как перина, траве под горячим солнцем, но эти существа – люди – всегда оставались для Тополя загадкой. Иногда они причиняли ему боль, пытаясь вырезать на коре какую-нибудь надпись. Или когда подолгу раскачивались на веревке, подвешенной к тяжелой нижней ветви, если хотели прыгнуть как можно дальше в речку.

Очень давно, когда ветви молодого Тополя еще только стали достаточно высоки и прочны, чтобы свить на них гнезда, его облюбовали вороны; не одно поколение их по праву считало Тополь своим домом. Каждую весну они устраивали драки, пытаясь выяснить, кому в этот раз посчастливится занять свитые предками гнезда, а остальным – обитать на ферме в соседстве с людьми.

Но в один год ворон не стало. Тополь запомнил это время по тусклому солнцу и особенно обильным дождям, после которых оставались болезненные ожоги на нежных, едва распустившихся листьях, очень скоро пожелтевших. Цвета полусгнившей соломы была все лето и степь вокруг.

В зиму он ушел больным, возможно, из-за этого и появилась в его теле гниль, которая быстро начала подтачивать недавно пышущее здоровьем тело. Два года то непривычно холодное лето напоминало о себе неприятным брожением в соках и бледной слабой листвой, едва ли напоминавшей тот пышный наряд, каким он мог похвастать раньше. Да и птиц, которые могли бы прятаться в листве, так и не появлялось.

На третий год, когда Тополь совершенно больным и измученным очнулся от спячки, ферма изменилась до неузнаваемости: она выглядела мертвым угольно черным пятном, особенно отчетливым на фоне молодой травы. Из всех строений уцелел только ветхий лодочный домик, построенный когда-то под обрывом и стоявший на противоположном от фермы берегу.

Дни становились теплее, пролетали недели, повсюду буйствовала зелень, но ни звука не исходило с той стороны, никто из людей не приходил к нему. И бездвижным оставался пейзаж вокруг. Неизвестно, умел ли Тополь ощущать тоску, но, вне всяких сомнений, ему должна была показаться непривычной эта тишина: даже в самый разгар дня он мог отчетливо слышать шелест собственных редких листьев и поскрипывание высохших ветвей.

С этого момента перевалив за какую-то невидимую черту, Тополь быстро умирал, неизбежность проглатывала все новые и новые ветви, пока он за какие-то три месяца не превратился в фантомное подобие мертвой человеческой руки. Перестойный ствол его сильно растрескался снизу, сердцевина превратилась в труху. Этим однажды воспользовался барсук: обнаружив трещину, расширил ее, намереваясь устроить под старым деревом вход в нору, однако вскоре решил, что это место не совсем подходит для его цели, и бросил затею, предпочтя уйти дальше вниз по реке, где чаще встречалась мелкая живность.

На изломе лета, когда началась самая жара, после очередной песчаной бури откуда-то из степи появился человек. Он долго-долго шел по дороге, взбивая усталыми ногами клубы пыли, и наконец, измученный ходьбой, остановился под узкою тенью дерева, глядя на то, что осталось от фермы.

Тополю, вероятно, было приятно, что кто-то живой вновь появился рядом. Дерево будто демонстрировало это своими куцыми листьями, приветливо трясущимися даже без ветра. Но человек ничего такого не замечал.

Он занял возвышающийся над обрывом низкий чердак лодочного домика, люк которого выходил прямо под корни тополя, оставалось только сделать что-то вроде трапа. Натаскал с фермы попорченные огнем доски, чтобы заодно поправить ветхое жилище. Немного позже на чердаке разместилась небольшая металлическая печурка, принесенная с фермы, узкий стол из досок, кровать, собранная из ящиков, и масса инструментов и разных найденных вещей, которые должны были помочь человеку выжить. Его первый поход в степь знаменовался удачей, и в тот же вечер над берегом заструился дымок, пропитанный запахом готовящейся на огне дичи. А перед тем, впервые за годы, раздались звуки пилы и топора: из натасканных досок человек заготавливал дрова на предстоящие дни.

На следующее утро человек вышел из своего домика и увидел какое-то животное, метнувшееся от него в густую траву. На сонный взгляд не разобрал, кто это был, но за карабином возвращаться не стал, решил постоять в неподвижности.

Вскоре из зарослей показалась собака. Это была дряхлая, измученная голодом сука. Высокая, длинноногая, она казалась неимоверно худой. С виду – метис немецкой овчарки: окрас, как у «немца», только с чуть вьющейся, под «каракуль», шерстью, как у эрделя, и голова с бородой, с выглядывающими из-под бровей большими умными глазами и заглаженными назад ушами. Сука подняла нос, поводила ноздрями, испуганно вбирая в себя исходившие от человека и его жилища запахи.

Следом за сукой на тропинку выскочил щенок. Такой же кудрявистый, разве что потемнее, рыже-черный, с живыми крупными глазенками. Если он и казался упитанным, то лишь на фоне отощавшей матери.

Человека щенок видел первый раз в жизни, но запах был ему как будто знаком, а тысячелетиями передававшаяся в генах память предков говорила, что двуногому существу, возвышающемуся перед ним, следует доверять. Однако мать его, кое-что испытавшая в жизни, была иного мнения. Едва щенок сделал шаг к человеку, она зарычала. Непослушный отпрыск не внял предупреждению, тогда она грубо вцепилась в загривок и утащила щенка в траву, невзирая на жалобный писк.

На восстановление утраченной связи между человеком и одичавшим представителем царства животных, первым из когда-либо прирученных им, ушло несколько дней. Сначала человек подбрасывал на тропинку, ведущую к его жилищу, остатки собственной трапезы или внутренности освежеванной добычи. Первое время он прятался, поскольку собака ни в какую не желала забирать еду в его присутствии. Наблюдая за ней сквозь щели между досками, он ни разу не видел щенка, тот скрывался где-то в траве, поджидая мать, и покуда не рисковал нарушить табу. Но постепенно недоверчивая собака перестала таиться и сама встречала человека, слегка помахивая кончиком хвоста, и вот наконец однажды вышла к нему из-за угла жилища. Человек понял, что сука и щенок поселились в норе, которую он заметил под тополем.

Недоверчивость отступала. Собака начала принимать (а скорее, выхватывать) еду из его рук – на это тоже потребовалось время. Но гладить себя не позволяла, мгновенно уклонялась, едва он протягивал к ней пустую ладонь. Великим достижением стал тот день, когда она, довольная, булькающая отрыжкой от чрезмерной сытости, позволила щенку приблизиться к человеку и получить от него порцию ласки. Но едва щенок вернулся к ней, тут же напустила на себя строгость и принялась ругать, погнала к норе, чтобы спустя несколько минут снова лениво распластаться на горячей траве и разрешить щенку ластиться к человеку, покусывать его приятно пахнущие пальцы, которые щенок находил весьма удобными в качестве чесалки для растущих зубов.

С тех пор как человек взял собак под свою опеку, оба – сын и мать – на глазах стали поправляться. Особенно щенок, которому перепадала порой львиная доля, мгновенно превращаемая растущим организмом в энергию. Он был таким живым и подвижным, что позволял себе, играя, чересчур активно бросаться и рычать на мать. Иногда на человека, если тот готов был принять участие в его игре. Он умел изображать из себя довольно злобного пса и рычал почти натурально, особенно если человек дразнил его палочкой, то дозволяя схватиться за кончик, то пытаясь выдернуть из пасти.

Однажды человек так увлекся, дразня щенка, что тот издал необычно сильный утробный рык, от которого дрожь пробрала до костей, и человека словно обожгло током. Щенок испугался сам: ошалело захлопал глазками, не понимая, что произошло, и запросился к человеку на руки.

– Какой ты грозный, однако!.. – сказал тот и повторил это слово несколько раз.

Гладить щенка приходилось осторожно, впрочем, тот вскоре позабыл о случившемся, и снова так и норовил щелкнуть маленькими острыми зубками, желая уцепиться за пальцы или рукав. Человек терпеливо и настойчиво не давал ему расшалиться.

– Грозный! Ты будешь Грозный, приятель!.. Грозный!.. – неизменно повторял он, даруя ласку.

Это слово понравилось щенку. В нем сходились воедино и этот странный непонятный пугающий утробный рык, неведомо как зародившийся в его груди, и требовательный голос матери; удар топора человека или выстрел его ружья, но в то же время – доброта и тепло людских рук. А также беззаботное чувство довольства и сытости, присущее всем детям, которые пребывают в счастливом неведении относительно окружающего их мира.

Счастлив был и человек. Ему теперь было с кем поговорить. Когда он рассказывал что-нибудь, то лежавшая рядом сука внимала его речи, в отдельные моменты с интересом и удивлением наклоняла голову, будто желая разобраться в его словах и находя в них что-то очень знакомое, иногда вызывающее грусть и боль, а иногда – что-то схожее с чувством восторга. И если человек подмечал такую перемену в ее настроении, он повторял свои последние слова, и она могла ответить ему повизгивающим лаем. И тогда щенок, лежавший в его ногах, просыпался с желанием снова играть, и чтобы его опять называли полюбившимся словом.

Неизвестно, что чувствовал Тополь, и замечал ли он на самом деле такое соседство, но воля к жизни еще таилась в нем, и в то лето у подножия проклюнулись свежие побеги от корней, дарующие надежду на обновление.

Часть 1. Секреты черной фермы

1

Грозный не знал еще, что у его матери тоже есть имя – Тира. Он даже не помнил своих братьев и сестер. В глубинах его памяти сохранились только невнятные ощущения того, что не один он желает сосать молоко и что приходится пихаться и толкаться, дабы отвоевать свою порцию. В первые дни жизни он почти непрерывно спал, вместе с другими щенками млея от собственной сытости и тепла материнского брюха.

Но потом что-то произошло. Он помнил едва различимый только зарождающимся слухом неясный шум, а затем – отчетливо неприятный холод и горячее дыхание матери, которая тащила его, еще слепого, неизвестно куда, где бросила одного, чтобы вернуться за другими щенками. А он, не чувствуя ее рядом, пищал от страха, пугаясь недоброжелательного, пронизанного сыростью пространства, отчаянно желая, чтобы она вернулась. Прошло неизвестно сколько времени, прежде чем его желание было удовлетворено, и тогда он принялся тыкаться носом в живот матери, жалуясь и призывая отдать ему всю любовь, не зная, что с этой минуты только он один и может на нее рассчитывать.

Это случилось ночью, ранней весной, когда только-только сошел снег. Тира запомнила пожар и чужаков, от которых несло резиной, металлом и еще чем-то очень опасным. Это, скорее, был даже не запах, а чувство, но воспринималось оно именно так: будто от незваных гостей разило чем-то нестерпимо отталкивающим. Сами пришельцы тоже были весьма страшны: с тяжелыми круглыми выпуклостями вместо рта и огромными хищно-черными глазами. Тира ни разу не видела противогаза, и чужаки казались ей невиданными монстрами, от них почти не пахло настоящими людьми, каких она знала.

Когда вооруженные люди, одетые в костюмы химзащиты, ворвались на ферму, они принялись уничтожать все вокруг, поливая здания и постройки горючей жидкостью, намереваясь уничтожить их вместе с той живностью, что обитала в загонах. Их не останавливали крики работников, которые призывали пощадить ни в чем не повинную скотину.

Напуганная внезапно вспыхнувшим огнем, Тира схватила одного щенка и побежала в угол сарайчика, где находилось ее логово: там был давно прорыт ею незаметный лаз, выходивший за территорию. Крадучись, она добежала до мостика и очутилась на другом берегу, где спрятала щенка в траве. Когда вернулась за следующим – не смогла приблизиться к ферме. Сделать это не позволил страх перед огнем, и то самое, похожее на запах, ранее неизведанное чувство, которое принесли с собой чужие люди. Она слышала крики, звуки выстрелов, визг других собак, плач и крики животных. Прежде чем вернуться к оставленному в степи щенку, некоторое время Тира в ужасе наблюдала за людьми и машинами.

Это были большие военные грузовики. В две машины загнали людей с фермы. Еще три грузовика подкатили к пока еще целому лабораторному корпусу, откуда солдаты вытаскивали на мерзлую землю какие-то ящики, звенящие внутри стеклом. Когда погрузку закончили, здание лаборатории тоже подожгли.

Но чужие люди не торопились уходить. Они обследовали пространство вокруг горящей фермы, по мостику перебрались на другую сторону, заставив Тиру снова бежать, пытались поджечь степь, но прошлогодняя трава успела впитать в себя талую воду, а по-настоящему солнечных дней, чтобы все высохло, еще не было, и затея провалилась.

Когда грузовики уехали, ужас никуда не отступил. Теперь суке стало особенно страшно – от одиночества и витавшего над фермой и вокруг нее запаха смерти.

Долго еще зарево огня стояло над степью, отражаясь от низко висящих облаков, и слышно было, как «стреляют» куски шифера, громыхают и рушатся сгоревшие конструкции и скрипит, будто завывает, искореженный в пламени металл…

В первые недели жизни Грозного его единственным покровителем была мать. Но дряхлой суке самой приходилось трудно. После долгих лет, проведенных рядом с человеком, ей приходилось учиться охотиться на вертких мышей и ящериц, впрочем, с малой надеждой на успех; выискивать лягушек, чаще же довольствоваться улитками и недалеко прячущимися в земле червями. Зачастую Тира оставалась полуголодной, стараясь отдать все щенку, уже нуждавшемуся в более основательной пище, чем одно молоко. И только если добыча оказывалась достаточной, она насыщалась сама. Так, в постоянной борьбе за выживание, прошло больше трех месяцев. Тира, быть может, и мечтала вернуться на ферму, где беззаботно жила раньше. По ночам, когда ее лапы дрожали во сне, вероятно, ей виделось, как она радостно бегает по двору, счастливая от изобилия доступной еды…

Собак на ферме было немного, и всем им, пока не пришла та ночь, жилось отлично, тем более что друзья человека вели праздную жизнь: охранные и сторожевые функции были возложены на электронные системы. Собаки же обитали в довольно просторных вольерах, кормили их весьма сытно, а поскольку большинству из них в свое время довелось нюхнуть жестокого голода, издевательств и побоев, жизнь на ферме казалась им раем. Ничего страшнее малоболезненных уколов они в новой жизни не испытывали, а если заводили их когда-либо в лабораторные корпуса, то лишь для того, чтобы обмерить, взвесить, что-то ощупать, дать поиграть в неизменную игру «я спрячу, а ты найди», а потом дать особо сытную пайку в качестве компенсации за беспокойство.

Тира была из недавно прибывшей партии собак, и еще побаивалась людей, не зная, чего от них ждать. Старую суку привезли на ферму уже беременной и потому, вероятно, ее пока не беспокоили. К ней приходила только одна женщина и каждый день подкармливала чем-нибудь вкусненьким. К концу недели Тира уже заранее начинала ждать ее появления. Она была щенна, и никакая подачка не казалась лишней. Когда женщина впервые вошла в вольер, Тира поначалу испугалась. Но недоверие быстро прошло, и на второй или третий день Тира даже позволила себя погладить. С тех пор все шло по отработанному сценарию с неизменными ласками и лакомой подачкой.

И вот, в один из дней, женщина по обыкновению гладила Тиру и что-то ласково говорила. Собака не понимала слов, и опасности не чувствовала, разомлела, когда ей стали почесывать шею и грудь. А потом женщина вдруг прижала Тиру к себе и сделала короткий укол, после чего снова продолжила гладить и чесать, так что собака даже не поняла ничего. А вскоре все поплыло у Тиры перед глазами. Того, что происходило дальше, она видеть не могла, и вряд ли что-то воспринимала своим впавшим в сон сознанием.

Ее на руках внесли в заставленную всевозможными предметами лабораторию. Шумели приборы, что-то булькало в стеклянных емкостях, повсюду горел яркий свет. Женщина кого-то позвала, и вышел мужчина в белом халате, лицо его закрывала маска.

– Ты просил, я сделала, – сказала женщина. – И теперь чувствую себя предательницей.

Мужчина ничего не ответил. Глаза его были напряжены от раздумья, когда он смотрел на спящую собаку.

– Может, скажешь, что ты хочешь получить? – спросила женщина. – И почему именно собака?

– С собаками у нас очень налаженное взаимопонимание, – ответил он. – Ты читала когда-нибудь Сетона-Томпсона?

– Читала и рыдала, – кивнула женщина.

– У него где-то сказано: связь между человеком и собакой может исчезнуть только с жизнью. Тонко понимал человек…

– Мне кажется, она слишком старая для опытов, – сказала женщина, бережно укладывая собаку на стол.

– С чего ты взяла, что она – мой подопечный? – неожиданно спросил он.

– То есть ты хочешь ввести щенкам?! Через плаценту?

– Именно так. Идеальный вариант – внутриутробный. Она действительно слишком стара. Вполне возможно, что это ее последний помет. Поэтому я не хочу ждать. Других сук детородного возраста на ферме нет. А ради этого ехать в город…

Женщина ушла. Мужчина наклонился к спящей собаке и погладил.

– Не бойся. Тебе не будет больно, – обратился он к ней, как будто Тира могла слышать. – И щенкам не будет больно. Я сделаю это очень осторожно.

Очнулась Тира там же, в лаборатории. В решетчатом загончике. Некоторое время она приходила в себя, затем немного поскреблась, потявкала жалобно, и к ней пришли – та самая добрая женщина.

– Не волнуйся, придется тебе некоторое время побыть здесь! – сказала она, поглаживая ее нос через решетку. Тира лизнула руку.

Ей насыпали корм – обалденно пахнувший, такого аромата она в жизни не слыхивала. Но Тира не готова была променять свободу на еду, и первый день пребывания под замком отказывалась от пищи, а вот ласку женщины принимала охотно, давая понять, что находится в ее власти и готова вести себя как шелковая, лишь бы дозволили убраться отсюда. На следующее утро она поела, но лишь немного, а уже к вечеру смирилась. Третий день ознаменовался свободой, но при этом ее не стали снова загонять в вольер, а разрешили свободно перемещаться по ферме, чему сука была несказанно удивлена. Такое великодушие людей распространялось лишь на нескольких избранных собак, у которых был от природы незлобивый характер. Тира влилась в их компанию.

– Это что, тоже часть эксперимента? – спросила женщина, наблюдая через окно лаборатории, как за сеткой периметра, приветливо виляя хвостами, обнюхивают друг дружку собаки, принимая новенькую.

– Поглядим, что из этого выйдет, – сказал мужчина отчего-то мрачным тоном.

– Ты не веришь в результат?

– Их столько было, ошибок, что я теперь могу только надеяться.

– А ты не боишься выпускать ее из лаборатории. Вдруг что-нибудь случится? Еще холодно.

– Нет, пусть все идет своим чередом. Да и что ей станет уличной собаке? Ты, главное, ее хорошо корми. Вот родит, тогда и решу, что делать дальше.

– А как ты узнаешь, что у тебя получилось?

– Всему свое время. Они хотели изменить мир, а пришли к тому, чтобы его уничтожить. Мне остается сделать хоть что-то, что может это предотвратить…

Еще пару дней Тира чувствовала себя неважно. Ее иногда подташнивало и хотелось больше лежать. О болезнях она не имела ни малейшего представления, даже о тех, какими в свое время переболела сама. Но в этот раз болела не она, а щенки в ее утробе. Это была не опасная болезнь, а необходимое условие в задаче, придуманной человеком. Щенки должны был родиться через две недели.

После того, как Тиру выпустили из лаборатории, мужчина ежедневно интересовался ее состоянием. Он позаботился, чтобы собаке отвели место в углу дальнего сарая, там насыпали солому и поставили кормушку. Но, впрочем, на этом его участие кончалось. Два раза в день добрая женщина кормила Тиру лично, принося тот самый вкусный корм, от которого Тира более не отворачивалась. Днем дозволялось свободно гулять по ферме, а ночью женщина все же отводила собаку в сарай и запирала до утра. Впрочем, Тира не возражала. Она приближалась к тому моменту, когда ей самой хотелось искать уединения. К тому же в углу сарая ею уже был заготовлен подкоп – так, на всякий случай.

Когда родились щенки, женщина была обеспокоена за Тиру и ее приплод. На все призывы вернуть собаку в лабораторию человек возражал, что естественные условия – самое лучшее, и не нужно ничего придумывать.

Через неделю после рождения щенков на территорию ворвались военные. Они согнали всех людей к машинам и принялись крушить все подряд, сжигали постройки, скот, стреляли в собак и вообще во все, что двигалось по территории. Если бы на ферме и рядом обитали птицы, их постарались бы уничтожить всех. Но птиц над степью не появлялось уже давно.

Люди в противогазах бережно отнеслись только к содержимому лаборатории. Вынесли из нее все до малейшего предмета, и только потом изнутри и снаружи облили деревянное здание бензином и подожгли.

Из всех животных на ферме выжили только они двое – Тира и ее щенок. Неизвестно, что здесь сыграло больше, случайность или перст судьбы. Возможно, только для того дряхлой суке и давалась жизнь, чтобы выкормить и взрастить единственного уцелевшего щенка, носившего в себе тайну человеческого вмешательства. Благо степь начинала выходить из спячки, всякой мелкоты стало вдоволь, а Тире всего-то нужно было – вспомнить повадки хищного зверя, который жил в ней и никогда не исчезал до конца.

К сгоревшей ферме сука не приближалась: не позволял тот «запах», связанный с трагедией, и никуда не девшийся. Но и удаляться от фермы Тира боялась, как будто надеялась, что когда-нибудь сюда вернется та женщина, заботившаяся о ней.

Острый «запах» с фермы напоминал Тире дух чужих людей, уничтоживших все, что она любила, и что составляло ее жизнь. И когда в один из дней сука с уже хорошо подросшим щенком направлялась к речке, чтобы поохотиться на ящериц, расплодившихся вдоль обрывистых склонов, и внезапно наткнулась на человека, исходившая от него смесь запахов резины, металла и сгоревшего пороха заставила ее вспомнить тот жуткий страх, который вынудил ее бежать, прихватив с собой щенка. Этот запах опасности и не позволил Тире быстро привыкнуть к чужаку, к тому же она всегда чуралась людей.

Напротив, с особым любопытством к двуногому отнесся ее щенок, у него не возникало никаких дурных предчувствий. Так, через их начавшуюся дружбу, постепенно и к Тире вернулось желание быть ближе к человеку, которого она теперь оценила в качестве главного добытчика и вожака.