Kitobni o'qish: «Обреченные смерти не боятся»
Кайл Бенсон.
Мысль об их убийстве не отпускает меня уже несколько лет. Всё время после заточения я продумывал каждую мелочь. Но как же сладостно от одной мысли о том, как лезвие разрезает их хрупкое горло или как руки сжимают его до хруста. Как же хочется слышать их крики и слушать, как колыбельную их предсмертные вздохи. Я сделаю это. Я убью их. Я должен закончить то, что начал много лет назад. Эти двойняшки лишили меня семьи, лишили меня детства и рассудка. Они словно две мозоли, что поселились прямиком в моем горле. Казалось, никто не замечает присутствие этой гадости, но каждый раз, когда я хочу сказать хоть слово, то меня убивает их присутствие.
– Кевин Беккер, прошу. – Дверь передо мной открывается, и я вновь стою в этом кабинете.
Тошнота постепенно подступает к горлу от детских воспоминаний. Я еще давно изучил каждую деталь этого кабинета. Я наизусть знаю, что и в каком ящике лежит, и могу с закрытыми глазами определить последовательность действий врача. Вот сейчас он посмотрит на меня и вспомнит, что нужно приоткрыть окно, а затем сядет в это изодранное кресло, сложит руки в замок и тяжело вздохнет лишь от одного взгляда на меня. Он делает это независимо от того, как я выгляжу. Наверное, ему жалко меня. От этой мысли становится смешно. Подавляю смех, чтобы не вызывать лишних вопросов. Меня не должны вернуть снова, целый год держаться примерным гражданином не просто. Но, думаю, Томас начинает терять бдительность.
– Как себя чувствуешь? – он достает из верхнего ящика толстую синюю тетрадку и берет ручку со стола.
Эта синяя тетрадка напоминает пухлую старую продавщицу из супермаркета, который находится за углом больницы. Кажется, если ткнуть в нее пальцем, она рассыплется или лопнет, и всё содержимое развалится по полу. Наверное, неприятное зрелище. Если продавщица была мне незнакома, и я лишь пару раз видел ее, то эту тетрадь я вижу постоянно. Словно она приросла ко мне старыми листами, и куда я не приду, за мной всюду следует эта тетрадь. Она толстеет параллельно тому, как я взрослею. И раньше мы с ней были еще больше похожи, потому что я, как и она, был заперт в ящике с такими же тетрадями. Некоторые были новые и совсем тонкие, а с некоторых уже давно сыпались листы. Чувствую некое превосходство над этой тетрадью, ведь теперь я дышу воздухом этого города, а она всё еще взаперти.
– Нейролептики действуют превосходно, – откидываюсь на спинку кресла, не отводя взгляда от Томаса.
Если сразу после лжи отвести взгляд, он начинает что-то подозревать и приступает копаться в тебе, словно в загноившейся ране. Сейчас мне этого не хотелось. Забавно, но иногда я специально попадаюсь на лжи. Мне нравится, как сначала он сдирает с тебя корку, а затем начинает копошиться внутри, будто ты уже давно не живое существо. Но только не сегодня. Ведь ближайшее время мне следует вести себя словно послушный щенок и тявкать по любой его просьбе.
– Нет желания снова придушить детей? – Томас расслабляется в кресле, что позволяет мне самодовольно выдохнуть.
– Это было два года назад. Единичный случай. Ты знаешь, из-за чего у меня произошел срыв. Теперь я избегаю раздражителей.
– Их нужно не избегать. Их нужно принимать и уметь с ними бороться. – Мой прокол. Совсем забыл эту клишированную фразу с групповой терапии. – Как ты спишь? Снится что-нибудь?
– Нет. Ничего не могу вспомнить из последнего.
Еще одна уловка. Если начать описывать сны, о чем они не были бы, Томас начинает что-то писать в несчастной тетради, а так он просто кивает. Боюсь, если бы я ему рассказывал малую часть того, что вижу, он бы тут же вернет меня в ящик. Я не религиозный человек ни разу, однако почти каждую ночь вижу, как нахожусь в аду. Я сам прозвал это место адом, поскольку именно так он и выглядел в моей голове. Не помню, демон я там или грешник, но, думаю, явно подхожу на обе роли. А это уже проблемы Бога – он породил такую тварь, как я.
– Думаю, мы правильно подобрали тебе лечение. Ты не рвешь карандашом мое кресло, не рассказываешь, как желаешь чьей-то смерти, больше нет галлюцинаций с демонами. Я горжусь тобой, Кевин.
Вот и всё. Самое трудное позади. Теперь я поговорю с ним как человек с человеком, а не как дрессировщик с собачкой, которая порвала его тапки. Мне нравится Томас, он умный. Не достаточно умный человек, чтобы подловить меня. Или слишком умный, чтобы этого не делать. Наверняка, он сам устал сидеть здесь со мной каждый месяц и слушать про ад в моей голове. Так что сегодня я, можно сказать, даже облегчил ему задачу.
– Обновите рецепт?
– Да, конечно.
Я перестал принимать нейролептики месяц назад. Точнее, немного снизил дозу. Это помогает немного экономить таблетки и держать мозг достаточно активным. Если полностью отказаться от лекарств, то меня начинает колотить галлюцинациями и непреодолимым желанием вцепиться в горло каждому третьему. Возможно, это глупо, но за пятнадцать лет я научился подбирать идеальную дозу для того, чтобы мой мозг не был похож на кашу, и я мог разговаривать с людьми, не раздражаясь от каждого их звука или движения. Томас негативно относиться к тому, что я корректирую дозировку, ведь кто я такой, чтобы знать свой организм. И если раньше я пытался объяснить ему собственную беспомощность от таблеток, то теперь это мой маленький секретик, что ложится поверх остальных секретов.
– Послушай, Кевин, ты уже взрослый парень и, думаю, можешь контролировать себя сильнее, чем ты думаешь. Я хочу попробовать отменить наши принудительные встречи раз в месяц и сократить их до двух встреч в год.
– Надоело возиться со мной? Это нормально. Вы продержались дольше мамочки с папочкой.
– У тебя есть мой номер. Можешь позвонить мне в любой момент. И я встречусь с тобой.
В этот момент мне стало даже жалко его. Ему ведь никуда от меня не деться, и он еще недостаточно старый, чтобы прятаться от меня на том свете. Хотя, думаю, мне это ближе, чем ему. Он мог бы отказаться от меня, и на его кресле в царапинах и следах от карандаша сидел бы кто-то другой. Какой-нибудь Джек или Боб, а возможно, какая-нибудь Мэри, похожая на продавщицу за углом. Они бы не были похожи на Томаса, у них были бы другие ловушки, и они точно сменили бы это кресло. Почему-то становится тошно от этой мысли.
– Я не хочу, чтобы на этом кресле сидел кто-то другой, – слова вырываются сами по себе, и мне от этого еще хуже. Поэтому я забираю лекарства со стола и выхожу из кабинета, где прошло моё детство.
Останавливаюсь на крыльце и достаю пачку сигарет. Никотин помогает не срываться по мелочам, особенно когда я стал принимать меньше нейролептиков. Закуриваю сигарету и усаживаюсь на перила, которые настолько старые, что скрипят, подобно женщинам из гардероба, когда на твоей куртке не оказалось петельки. Томас говорил, что меня может начать тянуть к петлям, но пока в моей жизни есть цель, этого не происходит. Наверное, когда я их исполню свое предназначение, то с удовольствием затяну петлю на своей шее – гардеробщицы будут рады.
– Мертвяки всё усерднее приближают свою учесть, – какая-то бабушка, проходя мимо меня, осуждающе цокнула.
Стало смешно. Мертвяком меня еще не называли. Надо будет добавить это в один список к мусору и ничтожеству. Смотрю на часы. Уже пора. Придется идти пешком, ведь в автобусах выше вероятность срыва. Да и не хочется тратить всю свою выдержку на поездку до Дилана – сегодня она мне еще пригодится. Солнце противно слепит глаза, отчего приходится их щурить, но я этому я даже рад – не приходится смотреть на людей. Гараж Дилана находится через две улицы во дворе старой высотки возле пустыря. Я был там всего лишь пару раз, но быстро запомнил дорогу от Томаса до Дилана. Подхожу к железной двери и пять раз стучу, а затем через две секунды еще два раза. Дверь открывает какой-то маленький мальчик – это не Дилан, он был выше и старше. Не сказав мне ни слова, он сканирует меня глазами-пуговицами и запускает в гараж.
– Привет, – Дилан появляется из-за какой-то разобранной машины, измазанный с ног до головы в чем-то черном и напоминает крысу из канализации.
Нащупав бутылек с лекарствами в кармане, я провожу пальцем по нему. Мне нравится периодически гладить его от самого дна до крышки и наблюдать, как гладкая поверхность сменяется ребристой. На бутыльке была бирка с моими данными и диагнозом, она меня раздражала, потому что была разрывом между ровным пластиком и зазубринами. Этот бутылек служит напоминанием, что все в нашей жизни относительно, и когда-нибудь зазубрины сменятся гладкой поверхностью. А быть может, на них и закончится мой пузырек.
– Принес таблетки, – ставлю бутылек на маленькую тумбочку. – А ты?
Дилан берет лекарства в свои руки и начинает тщательно рассматривать, словно это не обычные таблетки, а пилюли вечной молодости. Смотрит на бирку с моими данными и вздыхает. Такие вздохи в свой адрес я слышу постоянно, но всё еще не привык. Будто бы вместе с этими нелепыми вздохами испарится мой диагноз. В ящике люди делали это намного реже, потому что иначе они бы просто не успевали дышать между этими вздохами.
– Тебе не будет плохо от того, что ты не пьешь их? Не подожжешь мой гараж в приступе?
Вскидываю брови. Неужели он начинает сомневаться? Да и какое ему дело. Его задача просто принести бумаги, а не быть мне опекуном. Эта роль в моей жизни уже занята Томасом. Да и слишком многие жалеют меня и считают своим долгом поинтересоваться моим самочувствием. Смешно, что они делают это ради того, чтобы обезопасить свою жизнь от меня.
– Я не передумал, просто хочу снизить риски, – оправдывается и прячет лекарства в свой карман.
Снизить риски… это говорит мне нелегал-контрабандист, торгующий таблетками и делающий поддельные документы. Когда речь доходит до таких, как я, то даже работорговцы и насильники считают себя святыми, хотя за моей спиной нет мертвых, Ну, это пока что. Возможно, тут речь идет уже и не о жизни, а о рамках. Люди думают что, такие как я, не умеют вести себя в обществе: мочатся в людном месте, не расплачиваются за покупки, разговаривают с мусорными баками. За мои полтора года на свободе я ни разу не видел, чтобы кто-то разговаривал с мусорным баком. Дилан кладет на тумбочку папку с документами, и я начинаю читать.
– Кайл Бенсон? – это имя неприятно отзывается где-то внутри.
– Умер полгода назад, год рождения совпадает. Приводов в полицию не имел, хронических заболеваний нет. Не местный, так что всё будет нормально, – Дилан заканчивает мини-биографию нового меня и выжидающе смотрит.
За все приходится платить. Тут можно было бы сказать, что это некая отсылка к Богу, но не здесь и не сейчас. В наше время платят либо жизнью, любо бестолковыми бумажками, которые назойливо шелестят в руке, словно наживка для мелких воришек. И тут же возникает вопрос: а кто из всех этих людей, которые в погоне за этой наживой теряют самих себя, истинные воришки. А затем эти самые воришки кричат о том, что больные люди должны находиться в больнице, забывая о том, что воры сидят в тюрьме. Я кладу на стол тысячу долларов и забираю папку с бумагами со стола. По лицу Дилана видно, что он хочет сказать что-то еще, но сдерживает себя, особенно глядя на бумажки.
– Спасибо. Если понадобится новая партия, мелькну к тебе через полгода.
Достаю из кармана мобильник и набираю короткий номер. Обычно же надо звонить перед тем, как объявиться? Женщина с писклявым голосом что-то безудержно говорит, но суть уловить я успеваю. Встреча через два часа. Отлично, как раз будет время осмотреться. Рисковать и без того шатким положением ради минутного удовлетворения давнего желания? Без сомнений.
– Кайл Бенсон. Кайл Бенсон. Кайл Бенсон, – только попробуй представиться Кевином. – Кайл Бенсон. Кайл Бенсон. Кайл Бенсон, – это теперь я.
На мою радость, в автобусе уже было открыто окно, и я прижимаюсь к нему чуть ли не вплотную. Через лес ходит только этот маршрут и поэтому людей неприятно много. Закрываю глаза и надеваю наушники. Пусть думают, что я особь невоспитанной молодежи. Ведь если бы они знали, что я могу сойти с ума от замкнутого помещения или от беспорядочного шума, думаю, ко мне относились бы иначе. Интересно, каким был этот Кайл Бенсон. Нужно ли мне быть таким же? Это не так уж важно. В любом случае мне придется собрать все свои знания с групповых занятий в одно целое и построить из этого что-то доброжелательное и жизнерадостное, как ни как работа с детьми.
Я выхожу на нужной остановке: вокруг один сплошной лес и указатель: «Школа-интернат имени Эмерсона». Табличка указывает на небольшую тропинку, и если бы не указатель, то я бы и не нашел это место. Наверняка они хотели утаиться от такого, как я. Но я слишком люблю прятки, особенно если я вожу. Я должен быть на месте через час, так что есть время дойти до территории интерната и осмотреться вокруг. Думаю, за забором о детишках можно узнать намного больше, чем в школе, которая лоснится лозунгом о том, какие они все идеальные. Спустя несколько метров убогая тропинка превращается в симпатичную дорожку с кустами ромашек, из-за чего создалось впечатление, что я каким-то образом оказался в раю, а такой радости я себе даже в мечтах представить не мог. Тропинка заканчивается крупной опушкой, где за высоким забором виднеется трехэтажное здание из красного кирпича с панорамными стеклами, окруженное еще большим разнообразием цветов. Территория школы приходится мне по вкусу, что удивительно даже для меня. Мне нравятся места, где много воздуха и пространства. Чтобы не вводить охрану территории в заблуждение, я отхожу подальше и решаю обойти интернат вокруг, держась на приличном расстоянии от забора. Пройдя чуть дольше пяти минут, интернат терпит колоссальные изменения в окружающей местности. Больше нет цветов и пространства. От красивой картинки остается лишь лес и высокий забор. Оглядываясь в противоположную сторону от здания, я замечаю небольшое строение. Оно находится в нескольких метрах от забора и почти неприметно с первого взгляда. Его просто невозможно было заметить с территории интерната, и до него нет никаких тропинок, а лишь высокая трава, которая еще сильнее скрывает его от чужих глаз.
Я невольно улыбаюсь и направляюсь прямиком к постройке. Это беседка с лавочками по всему периметру и небольшим столом посередине. Неплохое место для пьяных посиделок школьников, которые не в силах быть самим собой в стенах места, которое с первого взгляда кричит о том, что ты должен соответствовать картинке идеального. Над входом в беседку было нацарапано ножом: «Место для медитации». Думаю, знание об этом месте может быть полезным. Время возвращаться к забору и идти на встречу.
– Кайл Бенсон, – показываю удостоверение с моей фотографией охранникам. – Собеседование по поводу работы.
Недоверчиво смотрят и переговариваются между собой. Хорошо, что я не слышу, как они меня обсуждают. Не хочется снова слушать, какой я странный. Несмотря на недоверие к моей персоне, двери передо мной открываются, и меня пропускают на территорию интерната, так и не обнаружив ничего подозрительного.
– Подождите директора на лавке, он скоро спустится к вам, – кидает мне в спину охранник, чье лицо чуть меньше похоже на изюм.
Присаживаюсь в тень, падающую из-за огромного куста сирени. Цветы – довольно интересные растения. Помню, как-то раз, когда у меня случился очередной срыв, а Томас пришел меня успокаивать, он начал рассказывать мне про язык цветов, про то, что у каждого цветка разного цвета есть свое значение среди людей. Удивительно, но это помогло мне успокоиться, и на следующий день он притащил мне книгу, где рассказывалось обо всех цветах. Сирень означает любовь и первую влюбленность.
– Кайл Бенсон? Это вы? – Высокий мужчина в пиджаке встает передо мной и загораживает весь вид на сирень.
– Да, Мистер Уилсон, – подскакиваю со своего места и пожимаю ему руку. – Кайл Бенсон. Пришел на собеседование.
– Не думал, что ты настолько молод… – слегка хмурит брови. – Ну что ж, расскажи, почему хочешь тут работать.
Тут нужна очень правдоподобная история о том, почему двадцатилетний парень хочет работать уборщиком в интернате, расположенном в лесу, а не каким-нибудь мойщиком посуды поближе к городу. Но как же славно, что я придумал эту историю еще в автобусе.
– У меня неоконченное педагогическое образование. Взял перерыв на год, чтобы подзаработать на обучение, а хочу работать именно у вас, потому что хотелось бы посмотреть, как работают профессионалы, и научиться чему-нибудь, – стараюсь вовлекать в диалог всё свое обаяние, которое раньше неплохо срабатывало на Томасе и воспитателях.
– Не думаю, что у тебя будет возможность посмотреть на наших учителей в работе, но пообщаться с ними ты сможешь, – лицо Мистера Уилсона смягчается, и я даже замечаю капельку одобрения.
На групповой терапии нас учили понимать людей. Полное отсутствие эмпатии, наверное, самое обидное в моем диагнозе. Галлюцинации и помутненный рассудок – это временное. Эти периоды можно переждать, запершись в маленькой квартирке, что напоминает клетушку в приюте. Но отсутствие любого понимания о том, что чувствует человек, стоящий напротив тебя – это отвратительно и это навсегда. Сложно даже вообразить, каково это, когда смотришь на собеседника и понимаешь, злится он на тебя или ему приятен этот диалог. Каждую эмоцию приходилось заучивать, пропускать через себя, чтобы хотя бы на секунду приблизиться к тому, что обычный человек делает каждый день. Мечтать о недостижимом идеале, который обычные люди принимают как данность.
– Наши разнорабочие проживают на территории, потому что рабочий день начинается около шести утра, а заканчивается вечером. Мы предоставляем питание и проживание, – наконец-то директор подходит к самой интересной части всего собеседования. – Я считаю это хорошим решением, потому что в этом случае сотруднику не нужно спешить домой, и он может полностью отдаться выполнению своей работы.
– Это было бы неплохим вариантом и для меня, – я всю жизнь мечтал быть как можно ближе к детишкам.
– Скажу сразу: зарплата разнорабочего невысокая. Около восьмидесяти долларов в день, – знал бы он, какую сумму я приобрел два года назад, он бы просто умер на месте.
– Если я буду проживать здесь, это не станет проблемой. Подскажите, что входит в мои обязанности? – улыбаюсь и смотрю на сад, который поистине меня воодушевляет своими размерами.
Параллельно с диалогом Мистер Уилсон показывает мне территорию интерната. Множество высаженных растений и широкие тропинки, по которым гуляют ученики разных возрастов. Их форма меня немного забавляла, потому что невольно я вспоминаю свои яркие будни в ящике, где мы были одинаково одеты в грязно-белые пижамы, словно самая дешевая пачка яиц. Эти дети не были похожи на яйца, а скорее на коллекцию заводских фарфоровых кукол, которую выпускают на продажу чуть ли не тысячами, а после говорят, что каждая из них уникальна.
– Уборка территории и здания. Будет график, по которому вы со сменщиком будете меняться обязанностями. На территории необходимо подметать дорожки, чистить газон от листьев и иголок, поливать растения. Инструменты находятся в сторожке за зданием. В здании необходимо мыть полы, окна и протирать пыль, – вместе с директором интерната мы подходим к двери школы.
Очутившись внутри, я с облегчением вздыхаю – воздуха и здесь достаточно. Высокие потолки, куча диванов вокруг огромного ковра и гигантские окна, выходящие прямиком на территорию с садом. Слева от двери есть небольшое помещение гардероба, а прямо напротив меня находится столовая, где сквозь стеклянные панели можно увидеть учеников.
– Справа, в дальнем углу твоя комната, а рядом твоего сменщика. Он убирает правое крыло, а ты будешь отвечать за левое крыло. Помещение со всем необходимым для уборки ты найдешь прямо напротив своей комнаты, – находясь в этих коридорах, у меня то и дело открывался рот. Быть может, если бы я провел здесь худшие годы своей жизни, то не стал бы несчастным психопатом, который желает убить двух, ни о чем не подозревающих, девочек. – В левом крыле учатся и живут дети постарше, так что уборка за ними обычно не доставляет проблем. В своих комнатах они убираются сами, а твоя задача лишь наводить порядок в коридорах и кабинетах. Знаешь, на первый взгляд может показаться, что дети здесь избалованы и капризны, но это вовсе не так. Мы стараемся привить им любовь к различным предметам и направить их в нужное русло, – Уилсон так увлекся разговорами о своих подопечных, что вовсе теряет нить. – Например, ученики левого крыла в конце осени отправятся в языковой лагерь по французскому языку. Это довольно серьезное место, и чтобы записать туда нашу школу, пришлось решить немало проблем. Для этого у нас есть специально учитель французского, хотя вообще у нас школа с испанским языком.
– Это действительно замечательно, думаю, вы вкладываете очень многое в этих детей, уверен, в дальнейшем многие из них станут великими людьми, – киваю головой, словно болванчик из машины таксиста.
– Ты принят, Кайл. Такого славного парня с горящими глазами трудно найти. Кто знает, может, получив педагогическое образование, ты вернешься к нам в качестве учителя.
– Когда я могу приступать?
– Пожалуй, с понедельника. У тебя как раз будет два дня, чтобы обустроиться и вникнуть в курс дела.
Мы пожимаем друг другу руки и расходимся. Завтра я возвращаюсь сюда и до окончания этого года становлюсь Кайлом Бенсоном, образцовым студентом и приличным гражданином общества, который просто обожает детей. Самая сложная часть моего плана выполнена – попасть сюда. Остается дело за малым – убить своих сестер.
