Kitobni o'qish: «Наездники»

Глава 1

Верка проснулась. Ей хотелось спать.

Весь день ей будет хотеться спать.

Так складывается жизнь бедных женщин – они хотят спать всю жизнь, с раннего детства до кривой старости.

Дождь стучал коготками по крыше. Двадцать шестого сентября ему исполнилась неделя. За неделю он не стал ни сильней, ни веселей, ни умнее, сыпал себе и сыпал, зато земля размокла – как теперь к зиме перекопаешь грядки? А баба сегодня будет требовать: «Перекопала? Перекопала?»

Когда человеку хочется спать, обязательно случается какая-нибудь гадость. В пять утра Верку разбудили коты, которые устроили потасовку на чердаке с воплями и шипением. Чего им драться на дворе? Там мокро. А вот чужой чердак – комфортабельный стадион. Конец сезона!

Ей показалось, что она угадала голос Котяры. А уж ему бы лучше не ввязываться, слабосильному!

В комнате было холодно, как на полярной зимовке. Верка спала под двумя одеялами и бабиным пальто. Хорошо соседям – у всех АГВ, центральное отопление и теплая ванная с туалетом.

Отец никогда не зарабатывал, да уже и не будет. Он, как говорила баба Элла, приспособлен только для шармана. То есть для красивой любви и веселой компании. Женщины на этот шарман попадаются.

А вот баба Элла? Она бедная или прикидывается?

Верка так и не догадалась. Но баба всю жизнь прожила в этой халупе: удобства во дворе, печка и умывальник в сенях, за водой надо ходить к колонке на углу. Просто чудо, что она согласилась на газовую плиту с баллонами. Баллоны доставлял дальний сосед Игнатьев, у него «Ока», ему не трудно.

Надо откинуть одеяло, не околеть от холода, добежать до кухни, включить плиту, а потом бежать на улицу – в односкатную будку-сортир. Наверное, это последняя такая будка в поселке. Потом чистить зубы, умываться ледяной водой, а если вода за ночь покрылась пленкой льда, нечего удивляться – такие в сентябре пошли циклоны.

В бабиных валенках и мохнатом халате Верка пробежала в уборную. Коза Катька услыхала, как она бежит, и начала блеять, требовать, чтобы ее доили. Всего-то молока пол-литровая кружка, но не доить нельзя, а то молоко пропадет. А баба верит, что козье молоко – единственное настоящее лекарство. Лежит в больнице, жрет заграничные лекарства, подвергается уколам и притом делает вид, что помогает ей только козье молоко. Ну и лежала бы дома… Нет, лежит за государственный счет и ждет, когда, извините за выражение, любимая внучка навестит ее с гостинцами.

Верка немного попрыгала, поприседала за домом, чтобы согреться. Потом почистила зубы. Вода в рукомойнике была такая холодная, словно ее специально привезли из космоса.

Но и дождик был ненамного теплее, он состоял из частой завесы иголочек. Они вонзались в волосы, лезли за шиворот, царапали лицо.

Верка старалась не наступать на грязные дорожки, но валенки стали тяжелыми. И хоть были подшиты кожей, все равно промокли.

Верка вернулась в дом. После улицы дома было тепло, можно было существовать. Верка поставила чайник и стала собираться на электричку. Если опоздать на восемь сорок две, то придется полчаса ждать на платформе. Она собрала сумку для бабы. Еще с вечера Верка купила ей печенья и помидоров, отыскала книжку «Аэлита», которую баба Элла велела привезти, постиранные штаны и чистую ночную рубашку.

Пока чайник закипал, Верка побежала в сарай, подоила Катьку. Катька капризничала, требовала какой-то особенной еды. Верка дала ей полбатона. Котяра, бандит без правого уха, лежал в углу сарая на соломе с курами. Те его за зверя не считали. Кот делал вид, что спит и ни с кем ночью не дрался.

Подоив Катьку, Верка насыпала зерна курам и понесла банку с молоком в дом.

Собравшись, Верка вышла под дождь, заперла дверь – поселок почти пустой, в нем шурует ворье, – спустилась с крыльца и, как всегда, остановилась у большой, ей по пояс, металлической бочки, что стояла под водостоком.

Нужная бочка для дождевой воды. Если случается засуха, из нее черпают воду, чтобы поливать огород.

Верка нагнулась над бочкой, но вода ничего не отражала, потому что ее оспинками избили капельки дождя.

А в хорошую погоду Верка видела в бочке мамино лицо. Смутно, неясно, но ни с кем не спутаешь. Когда в первый раз увидела, побежала к бабе, а баба Элла даже смотреть не пошла. Сказала: «Если кажется, то перекрестись». Хотя баба была неверующая и как-то рассказывала, что с теперешним митрополитом в одной комсомольской ячейке состояла. Словно это давало ей право ни во что не верить.

Может быть, Верке это казалось. Но она была уверена в том, что вода в бочке никогда не отражала небо, а за головой мамы была темная стена.

Кроме бабы, Верка никому о маме не говорила. Отец только бы огорчился и заподозрил, что Верка его упрекает. Он вечно чувствовал себя виноватым. Как-то Верка подслушала, как он говорил Евгению Семеновичу: «Я не хотел жить! Я готов был умереть. Если бы не Светлана, которая меня выходила, я бы покинул этот мир!»

Когда отец выпивал, он начинал говорить красиво.

Светлане Верка ничего не скажет, даже если ее будут пытать, как Зою Космодемьянскую.

А кто остается? Алена Щелкова из класса?

Людям пожившим, взрослым, часто кажется, что дети не бывают одинокими, что они и не подозревают о смерти. А у многих детей наступает такая тоска, что они рады бы умереть. Чаще всего им хочется прыгнуть с десятого этажа, если, конечно, не бояться высоты.

Верка высоты боялась, но не так сильно, как одноухий Котяра, что вообще-то для кота довольно странно.

Верка раскрыла зонтик.

Она так стеснялась бабиного черного зонтика, что никогда не раскрывала его даже на платформе, не говоря уж о Пушкине, куда она ездила в больницу. Это древнее сооружение без двух спиц, с дырой, в которую, видно, врезался Тунгусский метеорит, выпускать из дома стыдно. Но другого зонтика нет, а баба, конечно же, не даст денег на новый, она и этим вполне довольна.

Котяра хотел было проводить Верку до калитки, но передумал и остался на крыльце. Коты не любят воду.

Пахло флоксами.

Верка пошла к станции по середине улицы, там было укатано и сверху не нависали мокрые ветки.

Верка шла и думала, в каких домах еще остались люди, а из каких уехали. Раньше в поселке к концу сентября уже почти никого не оставалось, кроме бабы Эллы и еще двоих или троих постоянных, круглогодичных людей. Правда, все они жили ближе к станции и работали или на железной дороге, или в магазине. А в последние годы в поселке на зиму стало оставаться куда больше народу. Некоторые сдавали московские квартиры и вполне прилично жили на эти деньги на свежем воздухе. Другие продали участки, и на них богатые буратины построили себе коттеджи. В поселке уже появилось несколько таких коттеджей. Раньше Верка думала, что коттедж – это что-то маленькое, почти фанерное, а оказалось, что это особняк из красного кирпича, задача которого занять своим толстым телом весь участок, чтобы ни клочка зелени не осталось, и разбить зимний сад на веранде третьего этажа. Эти буратины часто приезжали подышать свежим воздухом. Они включали кондиционеры и залезали в подвал, в сауну – покурить и сыграть в картишки.

Вот старый бревенчатый дом. Здесь раньше жила Ирина Васильевна. Она померла, а дети перевезли сюда мебель и собаку, которая стала беспризорной.

Привет, собачара!

В глубине кривой дом Папани. Он алкаш.

А следующий дом – крепость из красного кирпича, даже окна начинаются только на втором этаже, и стекол за решетками не видно. Смешно. Хорошо еще, что забор не такой высокий и ворота приоткрыты.

Кто-то в этот коттедж приехал. У крыльца кучи сора, веток и листьев – тот, кто приехал, первым делом подмел дорожки. Надо будет спросить у Папани, кто его новые соседи.

Засмотревшись, Верка не заметила, как ступила в лужу. Кроссовки у нее почти новые, весной Светлана купила, но если въехать по щиколотку, то промокают. Верка выскочила из лужи и, конечно же, поехала на заду по глинистому откосу дороги и остановиться не могла, потому что тогда пришлось бы выронить сумку с бабиными гостинцами и банку с Катькиным молоком. А это была бы катастрофа.

Чтобы катастрофы не случилось, Верка бухнулась в кювет, как в реку.

Было так стыдно, злобно и обидно, что она даже не стала сразу подниматься и почему-то подумала: «Главное, чтобы ни один дурак не увидел, как я сюда въехала».

Ей захотелось ругнуться хотя бы про себя по-матерному, но когда-то мама сказала: «Каждый человек, если он не дурак, может выразить любую мысль на русском языке без помощи неприличных и глупых слов». Верка ей поверила. Она всегда верила маме. Когда ей попадалась какая-нибудь книжка, где герои начинали круто колоться с прикидами и приколами, падать на «ж» и ругаться на «б», она мысленно заменяла эти слова русскими, и все получалось не хуже.

Как-то недавно Верка ехала в электричке, и рядом с ней сидели два мужика. Мужики были немолодые и страшно матерились. Как будто воду пили. Верка не за себя рассердилась. Рядом сидела женщина с грудным ребенком, и Верка подумала: ведь эти слова у малыша на подкорке отпечатываются, он уже от них никогда не избавится.

А так как Верка на вид хлипкая, но не трусливая, она сказала этим мужикам:

– У вас, наверное, свои дети есть или даже внуки. Вы их тоже такой грязью кормите?

Мужики не сразу поняли, а когда Верка объяснила, рассердились, потому что им было неприятно, что мамаша с грудным ребенком кивала, одобряла Верку и готова была ее поддержать. И еще кто-то негромко сказал, что девочка молодец. Тогда мужики принялись гудеть на Верку и даже грозить ей. А один сказал:

– Ты, наверное, не русская, может, даже еврейка, если русского языка не понимаешь.

А Верка спокойно ответила:

– Это не русский язык. Это вонючий язык. От вас воняет.

И сказала она это громко. Мужики могли бы ее побить, потому что они сильнее, но в вагоне было слишком много народу. Они сделали вид, что пошли курить, и не вернулись. А мамаша сказала:

– Ты не права, девочка, нельзя так рисковать. Они могли тебя избить, а у меня маленький ребенок.

Она рассердилась на Верку за опасность.

И все равно это была победа.

А жизнь складывается из побед и поражений. Это на тринадцатом году жизни Верка уже выучила. Потому что у нее было куда больше поражений, чем побед. Порой одни поражения.

Как сейчас.

Верка поднялась, скользя, выбралась на дорогу, поставила сумку на траву, где повыше, и принялась стирать грязь с кроссовок листьями лопуха, что рос за кустом. Безнадега. И почему кроссовки не делают бурыми? Кому нужны эти белые паруса?

Рядом кто-то засмеялся.

Верка резко обернулась и опять чуть не упала, но успела схватиться за сухой сук над головой.

Шагах в двадцати от нее стоял ребеночек. Верка скатилась в канаву с таким шумом, что сразу его не услышала.

Она подумала «ребеночек», потому что не знала, мальчик это или девочка. Джинсики, курточка, шапочка, кудряшки – ну кто поймет? Лет не больше пяти-шести. Лучше даже сказать не «ребеночек», а «детеныш».

Детеныш смеялся странным женским голоском. Но Верка была уверена, что смех у него злой. Не смех, а насмешка, издевка.

Верка сообразила, что сумку с гостинцами она сохранила, а зонта в руке нет.

Зонтик лежал в канаве. На зонт он похож не был – она же на него упала, переломала целые спицы. Хорошо еще, не напоролась. Остатки зонта ушли в воду, и он уже казался не целой вещью, а несколькими утопленными кузнечиками или древним самолетом, грохнувшимся с километровой высоты.

Верка не стала гнать ребенка и пошла дальше к станции. Все равно кроссовки не отчистить, пока не высохнут.

Ребеночек побежал впереди, подпрыгивая, словно в самодеятельности. И не боялся упасть, и ничего к нему не приставало, даже казалось, что капли дождя его не касаются. Волосики, совсем сухие, курчавились и двигались над головкой, как живые.

Коленка болела – самое разумное сейчас было бы вернуться домой. «Поеду к бабе после обеда, а пока постираюсь, посушусь…»

Верка повернула обратно. Когда она поравнялась с коттеджем, ребенок забежал в открытые железные ворота и затанцевал, подпрыгивая, на дорожке из кирпичиков. Он пробежал мимо детской коляски, заглянул в нее, пискнул непонятно и остановился у входа.

На крыльце под большим полукруглым, как козырек кавказской кепки, навесом стояла женщина – обычная и приятная на вид. Как с открытки. Увидишь снова, не узнаешь.

– Мама, мама! – закричал ребеночек, подбегая к женщине.

Верка невольно остановилась.

Женщина сделала шаг вперед, выходя на свет, и вынула руку из-за спины. В руке был зонтик.

Женщина раскрыла его, и Верка решила, что она хочет выйти на улицу по своим делам. Но женщина громко сказала:

– Возьми зонтик, Вера, промокнешь совсем. Ужасная погода, не так ли?

Она говорила мелодичным голосом, как дикторша из телевизора, и притом слишком правильно. Тоже как дикторша.

Она знала, как зовут Верку. Значит, интересовалась.

– Нет, спасибо, мне не мокро, – сказала Верка.

Ребеночек подбежал к женщине, та протянула ему раскрытый, в мелкий лиловый цветочек зонтик, и ребенок поспешил обратно к воротам, играя с зонтиком, словно тот тянул его вверх, к облакам.

– Не надо, – повторила Верка, но ребенок совсем по-взрослому кинул зонтик в нее, и зонтик взлетел, прежде чем упасть на землю. Неудивительно, что Верка его подхватила – нельзя же, чтобы такой красивый зонтик упал в лужу.

Ребеночек быстро побежал к дому, а женщина сказала:

– Когда не будет нужен, занесешь. А можешь вообще не заносить, у меня много зонтиков.

– У нас много зонтиков! – крикнул ребеночек и засмеялся. Он стоял на крыльце под козырьком рядом с женщиной. Они махали Верке, будто она уезжала на поезде.

Верка не могла вернуть им зонтик, но и положить его в грязь нельзя.

– Спасибо, – сказала она.

Ей не ответили. Женщина с ребенком уже скрылись в дверях. Они ушли не оборачиваясь.

Верка сообразила, что не запомнила лица женщины и даже не помнит, как она была одета.

Хлюпая мокрыми кроссовками, Верка пошла к станции. Она была недовольна.

Казалось бы, радуйся, есть еще добрые люди. Дали ей, промокшей, зонтик и ничего не попросили взамен.

Верка знала, что у нее плохой характер. Несносный характер, как говорил отец. А Светлана в сердцах называла ее змеей-шипучкой. Баба Элла почему-то пугала Верку тем, что она замуж не выйдет, – будто Верке больше думать не о чем!

Наверное, у нее мог быть хороший характер, как у добрых людей. Но ей нечему было радоваться. У добрых людей другая жизнь, хорошая, состоятельная… Им можно не огрызаться, им зонтики из чужих ворот выносят каждый день.

И дался ей этот зонтик! Она же не просила!

Самое лучшее – вернуться и швырнуть этот зонтик им в рожу.

Но возвращаться и кидать – себя позорить. Покажешься идиоткой. Верка не любила быть идиоткой и даже казаться ею. Она и сама не знала, умная она или нет. А может, идиотизм и есть ее нормальное состояние?

А откуда им известно, как ее зовут?

Она в жизни не видала этой женщины. Хоть и не очень ее разглядела, но была уверена, что раньше не видала.

Зонтик оказался хороший, легкий, крепкий. Ясно, что ни одна спица сегодня не сломается.

Улица Школьная кончилась, и Верка с облегчением вышла на Вокзальную, когда-то заасфальтированную.

На себя лучше и не смотреть.

«Ладно, в больнице вымою кроссовки и джинсы – там во дворе колонка есть…»

Странная женщина шагала перед Веркой.

Она была высокого роста, под два метра или около того, ноги фотомодельной длины, юбочка короткая, чтобы удобнее их разглядывать. На женщине была мокрая, прилипшая к худому телу шелковая блузка, а волосы нахимичены в воронье гнездо. Концы волос желтого цвета, а к корням почти черного. На ногах туфли на высоких каблуках, совсем не по погоде.

Когда Верка догнала женщину, она поняла, что та очень запущенная.

Женщина оказалась бомжихой, из тех вконец опустившихся женщин, которые спят на вокзальных скамейках или на чердаках, роются в помойках, но у которых всегда хватает денежек на выпивку. Они ищут таких же, часто ходят парами или стайками и редко побираются – чаще помойничают.

Если длинноногая и была когда-то манекенщицей, то как сошла с подиума (дорожки, по которой они шагают) у помойки, так больше и не переодевалась и даже не штопала одежду. Ее колготки состояли из дырок с перемычками, юбка чудом держалась и расходилась при каждом шаге, блузка прилипла к коже, под ней не было белья.

Верка обогнала бомжиху, пробежав по краю асфальта. Даже под дождем она почувствовала тяжелый запах, можно сказать, вонь.

Потом не удержалась и оглянулась.

Она ожидала увидеть красную, распухшую рожу – у всех таких бомжих красные, распухшие рожи. А эта была смертельно бледной, даже голуболицей, как будто из нее высосали всю кровь. А глаза у нее были неживые. Они двигались, даже уставились на Верку, но потом взгляд равнодушно ушел в сторону.

И Верка сразу поняла, что длинноногая – не бомжиха, что она не пьет и не бродит от помойки к помойке. Она больна, может быть, даже сбежала из какой-то очень секретной психбольницы.

И тут же Верка сама себя оборвала. Нет на свете такой больницы, где больным выдают рваное тряпье и в таком виде отпускают на волю.

Женщина шла не спеша, но как-то по-военному, твердо ставя ногу.

Верка поспешила дальше.

Ей хотелось снова обернуться, но она не стала. Сдержалась.

По старому, выщербленному, в трещинах и ямах асфальту Верка пошла быстрее. Она почти бежала, потому что до электрички оставалось всего ничего. Она даже услышала, как электричка гуднула на предыдущей станции – там поезд не останавливался и поэтому гудел. Значит, через четыре минуты электричка будет уже здесь, а надо еще перебежать пути, влезть в торце на вторую платформу, добежать до кассы и купить билет. Конечно, билет можно и не покупать, но Верка уже две недели не покупала билетов и чутьем понимала, что сегодня будут контролеры. В Москве поставили турникеты, а на маленьких станциях не поставишь, поэтому контролеры все равно ходят.

Верка добежала до края платформы. Она ей была по грудь, а доску, чтобы подниматься на платформу, снова сломали и унесли. Верка поставила сумку наверх, положила рядом зонтик и подтянулась, но сорвалась. Хорошо еще, какой-то мужик на платформе увидел ее и протянул руку, помог подняться.

Бывают все же нормальные люди.

Верка вскарабкалась на платформу, вытерла ладони о джинсы.

Мужчина, который ей помог, был невысокого роста, скорее полный, чем худой, в маленьких, старомодных (или, наоборот, очень модных) очках. На нем был длинный плащ с подложенными плечами и синяя шляпа. Теперь мало кто носит шляпы. Но мужчине шляпа помогала обойтись без зонтика.

Мужчина перехватил Веркин взгляд и сказал тонким быстрым голосом:

– В шляпе тоже есть резон.

Верке некогда было разговаривать с очкариком, она сказала ему спасибо и побежала к кассе.

С предчувствиями лучше не спорить.

Только когда электричка отошла от перрона, Верка поняла, как зябко и противно было на улице. В вагоне началась райская жизнь, тем более что пассажиров почти не было и не нужно было стесняться своего вида.

Верка уселась у окна.

За три остановки не высохнешь, но все-таки передышка. А то ведь, если не будет автобуса, придется до больницы топать пёхом, а это и в хорошую погоду минут двадцать, проверено.

Глава 2

Больница была старая, еще дореволюционная. Она состояла из двух трехэтажных корпусов и низкого приземистого морга, за которым поднималась высокая кирпичная труба. На самом деле она к моргу отношения не имела – просто там стояла котельная. Но некоторые больные, а уж тем более посетители думали, что труба нужна для сжигания мертвецов. Поэтому она такая высокая.

Баба Элла лежала в большой палате на втором этаже.

Она еще почти не вставала, только если соседки помогали сходить в туалет.

Баба ждала Верку и заранее была недовольна ее опозданием, хотя Верка никуда не заходила, только купила калорийную булочку. Автобуса долго не было, вот и задержалась.

Верка поздоровалась со всеми. В палате лежали пять женщин, почти все старые, ревматички или с артритом. Сплошные стоны и безнадежность.

Баба Элла все сразу заметила, хоть Верка и почистилась в раздевалке.

– Свинья везде грязь найдет, – сообщила она сердито внучке. – В какой канаве ты искупалась?

– Дождь идет, – ответила Верка. – Ты по-большому ходила?

Потом она протерла бабу Эллу влажным полотенцем, налила ей Катькиного молочка, но баба и здесь нашла к чему придраться.

– Чем ты ее кормишь?

– А что?

– Привкус у молока нездоровый. Ты ее пастись водишь?

– Вчера за домом на лугу привязывала.

– Не там привязывала.

Верка стала считать про себя. Не будешь же собачиться с бабкой прямо в палате.

– Когда выписывают, говорили? – спросила Верка.

– На тот свет меня выпишут, – сказала баба Элла, а тетка с соседней койки, Клавдия Семеновна, стала смеяться. Ее бабкина воркотня забавляла. – У них есть уколы, – сообщила баба. – Поднимают на ноги, как в сказке. Но только за наличные.

В палате трудно говорить, чтобы все не слышали. Толстая Марина от двери добавила:

– Я сама видела. В платной палате женщина лежит кавказской национальности, ей на той неделе курс назначили, она уже сегодня на завтрак в столовую с палочкой ходила, кем мне быть!

– А сколько стоит? – спросила Верка.

– Говорят, двадцать баксов за укол, – сказала Марина. – Мне Елена Борисовна сообщила.

– Это же надо! – запела Клавдия Семеновна. – Это же надо, какой грабеж!

– Я поговорю с доктором, – пообещала Верка.

Это были не пустые слова, только чтобы баба Элла отвязалась. Верка понимала, что, если бабку не выпишут из больницы в ближайшие дни, она просто погибнет. Во-первых, Верка уже скоро месяц как прогуливает школу. Другой бы отнесся к этому весело и даже обрадовался бы, что не пристают, но Верка была устроена совсем иначе. У других папы-мамы, другим есть куда деваться и где искать защиты. Верка – животное голое и никому на свете не нужное. И если она сама о себе не побеспокоится, никто о ней беспокоиться не станет. Баба Элла старая и немощная, от нее пользы никакой. Конечно, если бы она померла и оставила дачу Верке в наследство, то можно было бы дом продать, отделиться от всех и снимать комнату в Москве. Только это пустые мечты, потому что баба Элла помирать не собирается, а если помрет, то дачу заберет себе непутевый папаша. Для своей Светочки.

Верка знала твердо – она окончит школу и, хоть кровь из носу, уедет поступать в английский университет. Ни больше ни меньше. Когда станет профессоршей или графиней, она приедет обратно: погостить, себя показать и унизить всех, кто ее обижал. И, конечно, первым – отца. Потому что он у нее один оставался, а вот Верка у него оказалась не одна и даже не главная.

Верка вошла в ординаторскую. Обход еще не начинался, и Елена Борисовна сидела за одним столом с Ванечкой, Иваном Сергеевичем – завотделением. Лена диктовала, а Ванечка записывал. Они Верку сразу заметили, хоть она стояла в дверях молча, чтобы не мешать.

– Дождик еще идет? – спросил усатый Ванечка, как будто Верка выходила на пять минут. Он был совсем молодым, только что из ординатуры, но оказался мужчиной, и притом русской национальности. Поэтому его сразу сделали заведующим отделением, хотя, конечно же, и Елена Борисовна, и Салима Махмудовна были куда опытнее. Но никто не обижался, потому что Ванечка не грубил и никого не обижал.

– Дождик еще идет, – ответила Верка. – А правда, что импортные уколы привезли?

– Ты, наверное, голодная? – спросила Елена Борисовна. Может, Елена и не очень красивая, хоть фигура у нее стройная, но она такая обаятельная, что даже самые злобные старухи на нее не вопят.

– Я не голодная! – отрезала Верка.

– Садись, – предложил Ванечка. – Мне мама с собой кулебяку дала, домашнего приготовления.

Тут заглянула сестра Татьяна, и Елена попросила ее принести чаю. Так что хоть Верке и не хотелось есть, тем более за чужой счет, пришлось отведать кулебяки. Конечно, Ванечкина мама сыночку готовила вкусно.

А Елена Борисовна объяснила Верке, что есть новая вакцина, немецкая. Она недавно прошла испытания. Результаты сказочные.

– А какой курс для бабы Эллы нужен?

– Десять инъекций, – ответил Ванечка. – В сумме двести долларов, и мы ничем не можем помочь.

– Это постыдно, – сказала Елена и покраснела, будто украла эти уколы у бабы Эллы.

Верка все понимала.

– Но уколы эти есть?

– Есть. Никуда они не денутся.

– И бабе Элле они помогут?

– Почти наверняка, – сказал Ванечка.

Он тоже был расстроен. Настоящие врачи расстраиваются, когда не могут помочь.

Верка доела кулебяку и пошла в палату. Но сначала остановилась за дверью подслушать, о чем доктора будут говорить между собой. Если после окончания разговора подслушать, что будут говорить о тебе или о деле те, кто остался в комнате, можно узнать много полезного и секретного.

– Как проявляется наследственность в третьем поколении! – сказал Ванечка. – Наша Вера – буквально двойник своей бабушки.

– Я не задумывалась, – ответила Лена.

– Представь себе Эллу Юрьевну в двенадцать лет. Белобрысая, остроносая, худющая, косичка жиденькая, ресницы рыжие. Одно украшение – веснушки.

– У Эллы Юрьевны нет никаких веснушек, – сказала Елена Борисовна. – К тому же мы никогда не видели матери девочки.

– А где ее мать?

– Это трагическая история. Неужели вам еще не рассказали?

Пришлось покинуть место у двери – мимо брели ходячие больные, обязательно спросят: ты чего подслушиваешь, девочка?

Нам нужны двести баксов, рассуждала Верка по дороге в палату. У отца таких денег нет, а если были бы, подарил бы стиральную машину своей Светочке. Ах, заверещит мачеха, мне так не хватает короткого демисезонного пальто!

В палате Верка помогла бабе Элле сесть, подложила под спину подушку.

– Проверила? – спросила бабушка.

– Так точно, – сказала Верка. – Надо искать деньги. А то помру я на твоей даче.

– Ты эгоистка! – заявила баба Элла. – Ты думаешь только о своих удобствах. А то, что я загибаюсь в этой трущобе, тебя совершенно не волнует.

– А ты что, думаешь, я теперь всю жизнь буду твою козу доить?

– И будешь! Если у тебя есть хоть малая толика чувства долга!

– А что, я не бегаю к тебе каждый день? – взбесилась Верка. – Что, я не мокну, не мерзну, когда ты никому, кроме меня, не нужна?

– Тогда я покончу с собой, – пригрозила баба Элла. – И ты наконец вздохнешь свободно!

Тут уж вся палата и даже больные в коридоре услышали очередную стычку между Веркой и бабой Эллой. И надо сказать, что почти все, даже самые злобные бабки, сочувствовали Верке. Сестра Татьяна говорила так:

– Этой Верке не позавидуешь! Сущее наказание сидеть месяц на пустой, холодной даче, да еще каждый день мыть и подкармливать старую каргу. А девочка хоть и злая, но не испорченная. Ей же в школу надо. Что она, Золушка дореволюционная, что ли?

Но и Татьяна, и все сочувствующие, особенно доктора, понимали, что изменить ничего нельзя. Мать Верки погибла или пропала без вести пять лет назад, у отца новая семья, к тому же он выпивает и мало зарабатывает – ситуация тупиковая. Если Верка не пожертвует собой ради бабки, то никто старухе не поможет.

Поэтому в больнице старались Верку подкормить, даже кое-какие вещи приносили для нее из дома, а Салима Махмудовна занималась с ней математикой. Верке разрешали из больницы звонить подруге в Москву, та говорила, что задали. Верка хотела учиться.

Но народ в больнице был небогатый, даже Ванечка.

Баба Элла не собиралась с собой кончать, это была психическая атака, но она не подействовала, потому что Верка отлично знала, что баба Элла с собой кончать не станет.

Назавтра баба Элла велела получить пенсию по доверенности и купить конфеток, недорогих, но шоколадных.

– Зубная паста кончается, не забудь другие шлепанцы, почти новые, в моей комнате под кроватью, а то стыдно перед персоналом… Ты чего не записываешь?

В первые дни Верка записывала, а потом поняла, что все равно не сумеет выполнить все бабины поручения.

– Я и так запомню.

– Врешь, – сказала баба Элла, – но я не в том состоянии, чтобы приучать тебя к дисциплине.

– Ну уж конечно.

Начался обход. Верка подождала, пока Елена Борисовна бабушку посмотрит, мало ли что.

Но ничего не понадобилось. Елена сказала, что прогресс есть, но пока медленный, – «возраст, ты же понимаешь, Верочка».

Ее Верочкой тысячу лет никто не называл. И Верка подумала – вот попроси Елена что-то для нее сделать, хоть с крыши прыгнуть, – пожалуйста!

На прощание Верка снова присела у бабиной постели и тихо спросила:

– Неужели у тебя никакого загашника нет? Ну не может быть! Не такая ты.

– Зачем это тебе?

– Затем, что уколы надо делать.

– Вот лучше напиши заявление на имя министра здравоохранения, чтобы мне как ветерану труда это средство выделили бесплатно.

Лицо у бабы стало как у маршала Жукова под Берлином. Ну, Гитлер, погоди!

Верка плюнула и пошла на улицу.

Дождь перестал, но облака не разошлись. Он вот-вот мог вернуться.

До электрички оставалось полчаса. Верка заглянула на рынок, купила огурец и помидор – решила устроить себе салатный праздник. А вот мороженое покупать не стала, хоть и очень захотелось. Человеку достаточно одного праздника, а то разбалуется.

Середина дня, народу на платформе немного.

И тут Верка увидела того мужчину, который помог ей взобраться на платформу. Ну того самого, в плаще и шляпе.

Он нес тяжелую сумку с картошкой, а к пузу прижимал большой кочан капусты. Значит, он тоже припозднившийся дачник. Может быть, свою квартиру в Москве сдает?

Мужчина увидел Верку и принялся кивать ей, как будто они были хорошо знакомы.

Верка подошла к нему.

За стеклами очков глаза мужчины казались увеличенными и растерянными.

– Вы в больнице были? – спросил он и тут же продолжил: – А я решил, почему бы мне капусты не засолить? У меня даже есть специальный широкий нож, вы не знаете, как он называется? Впрочем, это неважно. Картошка мне тоже понадобится, я совершенно не представляю, сколько мне еще придется здесь куковать. Конечно, мне хотелось бы поскорее вернуться домой, но вы же понимаете – дело прежде всего, не так ли? Приходится идти на некоторые жертвы, как сказал покойный Базаров, сапоги всмятку…

Это была катастрофа. Он говорил без умолку и не давал Верке даже слова вставить. От такого надо бежать, но бежать Верке не хотелось, потому что он был ЗА НЕЕ. Большинство людей на свете тебя не замечают. Есть ты, нет тебя – они все равно сядут чай пить. Есть такие, кому хочется, чтобы тебя не было или чтобы тебе было больно. А таких, кто ЗА ТЕБЯ, совсем немного. Елена Борисовна, школьная подруга Алена, баба Элла – хочешь не хочешь. И теперь еще этот чудак.

– Вас, кажется, Верой зовут? – продолжал чудак. – Меня можешь звать Олегом. Несмотря на разницу в возрасте. У меня отвратительное для произнесения отчество – Владиславович. Представляешь? Я сам его выговорить не могу и не выношу, когда другие его выговорить стараются. Владиславович! Почти Владикавказович. Ты на Школьной в доме пять обитаешь, правильно? Я страшно любознательный. Я хочу знать все обо всех, тебя это удивляет? И бабушка у тебя в больнице…