«Река» kitobidan iqtiboslar
Цвета тональностей
Да-да, у каждой тональности есть свой цвет... Вместе звуки похожи на живопись...
Тональность до мажор - белая, как снег, как Первый концерт для фортепиано Бетховена, как кожа Катрине весной.
Ре-бемоль мажор - желтая, как трава после зимы, как волосы Марианне Скууг.
Ре минор - еще желтее. Как осенние листья.
Ми-бемоль мажор - светло-серая и прозрачная, как вода.
Ми минор - более серая, как снег в марте или как море в облачную погоду.
Фа мажор - коричневатая, как хлебное поле в августе.
Фа-диез минор - пестрая, как бабочки под дождем.
Соль мажор - синяя, как линия горизонта в солнечный день.
Ля-бемоль мажор - бледно-красная, как цвет Аниных губ.
Ля мажор - красная, как итальянский кирпичный дом или как губная помада Сельмы Люнге.
Си-Бемоль минор - светло-коричневая, как песок.
Си-бемоль мажор - похожа на одуванчик.
Си минор - серо-коричневая, как стволы деревьев перед Аниным окном.
Тональность до мажор — белая, как снег, как Первый концерт для фортепиано Бетховена, как кожа Катрине весной.
Ре-бемоль мажор — желтая, как трава после зимы, как волосы Марианне Скууг.
Ре минор — еще желтее. Как осенние листья.
Ми-бемоль мажор — светло-серая и прозрачная, как вода.
Ми минор — более серая, как снег в марте или как море в облачную погоду.
Фа мажор — коричневатая, как хлебное поле в августе.
Фа-диез минор — пестрая, как бабочки под дождем.
Соль мажор — синяя, как линия горизонта в солнечный день.
Ля-бемоль мажор — бледно-красная, как цвет Аниных губ.
Ля мажор — красная, как итальянский кирпичный дом или как губная помада Сельмы Люнге.
Си-бемоль минор — светло-коричневая, как песок.
Си-бемоль мажор — похожа на одуванчик.
Си минор — серо-коричневая, как стволы деревьев перед Аниным окном.
Рояли очень одинокие существа. Они как птицы, переросшие свою клетку.
Мы, музыканты, играющие классическую музыку, чувствуем себя скованными. Особенно мужчины. Фрак. Строгий поклон. Аплодисменты. Номер на бис. А Джо Кокер стоит на сцене в майке и выглядит совершенно свободным.
Помни, каждый рояль и появляется на свет, и умирает, как человек. Люди считают, что рояль, или фортепиано, — это что-то большое и сильное. Забывают, что он хрупкий и чувствительный, что он реагирует на малейшую перемену погоды, на настроение в комнате, свет и тень. Я часто думаю, что каждый инструмент — это особая личность.
«Чтобы быть мастером, необходимо иметь опору, иметь силу. Силу в пальцах. Силу в мыслях. Силу в жизни.»
— И ты говоришь, что ко мне всерьез придет зима, если я сам буду выбирать последовательность и связь между нотами?
— Зима — не совсем точное слово. Лучше назови это болью. Я некоторое время издали следил за тобой. Думаю, ты не обидишься. Но этого нужно хотеть.
— Ребекка Фрост говорит как раз наоборот, — замечаю я.
— А что она говорит?
— Что я должен искать счастья.
— Вот пусть она его и ищет, — говорит Шуберт.
— Разве счастье не может создавать произведения искусства?
— Как ни странно, только в виде исключения. Гайдн был относительно счастливый человек, и хотя Бах со всеми своими проблемами был вынужден страшно много работать, все у него шло хорошо. Но остальные? Вспомни безумца Шумана, помешанного на любви Брамса, тяжелобольного Бетховена, который никак не хотел смириться со своей судьбой и поднялся опять, благодаря своему неслыханному упорству. У Моцарта были счастливые минуты, но это было счастье отчаяния, то, которое мы обычно находим в опьянении, в алкоголе, в опиуме. У писателей все складывается и того хуже. Может быть, потому, что писателю не обязательно быть ремесленником? Ведь сочинение книг нельзя назвать ремеслом, это только предпосылка. Композитор же, между тем, если только он не относится к редкой разновидности этого феномена, должен владеть мастерством, играть на скрипке, извлекать звуки из фортепиано, играть на каком-нибудь инструменте. Все это, наверное, может создать своего рода психическую стабильность, во всяком случае, у некоторых.
— Значит, всю свою музыку ты создал, не зная счастья?
Шуберт кивает.
— Да. Но зато я дал счастье другим. В этом весь смысл. Что человеку делать со счастьем? Сидеть в красивом особняке с видом на Фьезоле, пить вино и смотреть вниз на купола Флоренции? Что это за выдумка такая — счастье? В нашей части света счастье равнозначно так называемой хорошей жизни. Но что такое хорошая жизнь? Одни удовольствия?
— Значит, когда я слушаю тебя и испытываю счастье, я всегда слышу только твою боль и горе?
— Да, — говорит Шуберт. — Но счастье можно обрести и в мыслях, и в силе воли, и в выживании. Оно есть в смысле той жизни, которой ты живешь. Его можно найти и вдали от мира искусства, у крестьян, у учителей, у добрых честных торговцев, во всех профессиях этого мира, исключая профессию палача. Пока ты можешь делать выбор и являешься человеком добрых дел, твоя жизнь осмысленна.
Ночью моим мыслями, мечтам и надеждам не существует пределов. Нет пределов для радости. И для боли тоже.
Иногда мы встречаем людей, привязываемся к ним, порой очень сильно, из страха что-то упустить. Но, может быть, именно тогда мы и упускаем что-то важное. Нечто другое. На самом деле куда более важное.
Она медленно движется по центральному проходу в сопровождении отца, в то время как органист играет свадебный вальс Мендельсона из «Сна в летнюю ночь», эту каверзную пьесу, которая насмехается над моногамией и любовью во всех ее проявлениях. Я не понимаю, почему именно это произведение из пьесы о неверности, влюбленности и заблуждениях должен скрепить брачные обещания людей, у которых не хватает фантазии даже на то, чтобы быть неверными. Неужели все дело только в музыке?
