Kitobni o'qish: «Вавилонская башня»
© Л.Моргун. Лит. адаптация, примечания, 2018.
* * *
И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжём огнём; и стали у них кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести.
И сказали они; построим себе город и башню высотою до небес, и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всея земли.
(Первая книга Бытия, ХI, 3 – 4).
ПЕРИОД ПЕРВЫЙ. Собираются строить.
I. О том, как и с какой целью два молодых незнакомца блуждали по Невскому и что из этого вышло.
Весёлое апрельское солнце проливало с высоты ясного петербургского неба потоки животворящего света. Невский проспект пестрел нарядными толпами гуляющих. Повсюду журчали ручьи и гармонический звук лопат дворников сливался с щебетаньем пернатых певцов воробьиной породы… Бежала собачья свадьба. Был полдень… Всё ликовало.
На углу Невского и одной из прилегающих к нему улиц появились два молодых незнакомца… Откуда они появились – всё равно: на течение дальнейших событий это отнюдь не влияет. То уже важно, что они появились теперь, перед благосклонным взором читателя, который с этой минуты обязан не упускать их из виду, так как с них-то, этих двух молодых незнакомцев, и распочинается вся эта, имеющая совершиться, история.
Один был длинный, с маленьким, в виде луковки, носом; другой – коротенький, с носом, напротив, большим, и величественным. Несмотря, однако, на всё таковое несходство, это отнюдь не мешало им быть в дружелюбных отношениях, судя по обоюдным их между собой разговорам.
Очутившись на перекрёстке, они остановились, как по команде, и вперили друг в друга вопросительный взор.
– Куда же мы теперь? Здесь будем искать или перейдём на ту сторону? – спросил коротыш, медленно описывая носом дугу по направлению от Знаменья к Адмиралтейству.
– Мм… – промычал длинный. – Пойдём здесь, а не то перейдём…
– Да решай же, наконец! Что же мы будем стоять-то?! – воскликнул коротыш нетерпеливо.
– Я думаю вот что, – заговорил медленно и с расстановкою длинный, – не лучше ли нам пока тово?
Он кивнул таинственно головою направо.
– Что?
– Зайти бы вон туда и – вонзить…
Несмотря на свирепую форму этого странного предложения, лицо коротыша выразило, вместо испуга, совершенно обратное ощущение: сочувствие, однако, как бы смешанное с сознанием долга. Выразительное лицо его отражало мучительный процесс, происходившей в его сердце борьбы… Наконец он, очевидно, сделал над собою усилие гигантским напряжением воли и твёрдо воскликнул:
– Вздор! Это значить опять нализаться… Идём на ту сторону!
И он быстро сошёл с тротуара. Длинный подавил в себе вздох и устремился за ним.
Уподобляясь пловцам. ринувшимся в бурный поток. они ныряли между лошадиными мордами, колёсами экипажей и мчащимися сломя голову конками. Длинный шагал методично, как цапля. Коротенький семенил за ним петушком. Наконец они очутились на той стороне.
Остановившись перед воротами дома, они опять, как и давеча, обменялись между собой вопросительным взглядом.
– Сюда, что ли? – спросил коротенький.
– Ну, хоть сюда, – ответил ему длинный.
И оба скрылись в воротах.
Немного спустя, они опять очутились на улице. Они шли безмолвно. Поравнявшись с воротами соседнего дома, они опять скрылись на несколько времени и снова опять появились. В следующих воротах повторялась та же история, а затем опять и опять.
Слишком долго и скучно было бы описывать последовательно все эти исчезновения в воротах и появления снова на улице наших двух незнакомцев. Скажем только, что это повторялось ими неукоснительно у каждого дома, вплоть до самого Аничкина моста.
На мосту они остановились. Длинный незнакомец стоял бледный. с нависшими на лоб косицами мокрых от поту волос, прислонившись к гранитному подножию бронзовой группы скачущего в воздух коня и барахтающегося у ног его голого всадника. Он блуждал окрест измученным взором. Коротенький товарищ его был пасмурен, красен, как рак. и злобно глядел на ляжки голого всадника.
– Чёрт побери! Это просто несчастье! Ничего подходящего! – простонал длинный, дрожащими перстами влагая в уста свои папироску и протягивая другую товарищу. – Устал я, как пёс!
– А я, ты думаешь, нет? – спросил его коротыш. свирепо чиркая спичкой. – Чёрт меня дёрнул связаться с тобою!!.. Вот у меня опять катар разыгрался!
Оба поникли долу, держа в зубах папироски.
Протекло нисколько безмолвных секунд.
– А знаешь что?! – воскликнул коротенький радостным голосом.
– Ну?! – оживился и длинный.
– Оба мы дураки! На Невском, видно, совсем толку не будет!
– Да, это уж видно… – вздохнул сокрушённо товарищ.
– Знаешь, где бы нам начать следовало? – все более радостным голосом продолжал коротыш.
– Ну?
– В Пушкинской улице!! Что ты скажешь на это?
– Хм… Я устал!..
– Тьфу! Чёрт с тобой, коли так!
– Да что же, пожалуй… Пойдём…
Оба тронулись с места и обратились вспять. В походке их обнаруживались уже ясные признаки утомления. Длинный не подымал ног от земли, подобно цапле, как раньше, а бессильно влачил их. Коротенький, хотя и семенил, как и прежде, но уже спотыкался. Оба мрачно продолжали течение к Пушкинской.
Наконец, они завернули в эту узкую, шумную, с громадными пятиэтажными домами, улицу. Энергия их как будто оставила. Они проходили мимо ворот, бросая во внутренность их короткие и небрежные взгляды, как бы в безмолвном соглашении, что и тут нет «ничего подходящего». Наконец, пройдя уже несколько домов, коротенький остановился у одних железных ворот и воскликнул:
– Сюда! Если и здесь неудача – тогда это уж чёрт знает что!
Длинный повёл по сторонам нерешительным взором и произнёс:
– Знаешь ли что? Не лучше ли оставить до завтра?
– До завтра-а? – вскричал коротыш с неописуемым гневом. – Это ещё что за выдумки? До завтра!! – заорал он на всю улицу; – Вот превосходно! Целый день ломали ноги, ищем, может быть, здесь и конец – и вдруг до завтра! Слуга покорный! Я завтра не пойду, с места не тронусь… Вот что!
Длинный грустно посмотрел на короткого.
– Ну, уж, если ты так хочешь… – начал он.
– Не я хочу, ты хочешь! – с горячностью перебил коротыш. – Ведь, ты для себя ищешь? Для тебя я пошел?.. Ну, и идём!
– Идём! – с покорностью согласился длинный.
Они вошли в ворота и направились по лестнице. Лестница была до того узка, что идти рядом не представлялось возможности. Коротыш шёл впереди, длинный плёлся сзади. Царил полумрак. Поднимавшийся снизу с вязанкою дров дворник ткнул головою длинного под поясницу и чуть не сшиб его с ног. Коротыш наткнулся на целое полчище кошек, отдавил одной из них хвост и взвизгнул от ужаса. Они поднимались всё выше и выше. Коротыш ругался, длинный вздыхал.
– Послушай, – угасшим голосом простонал длинный: – Да ведь это под небеса!
– Ну, да, под небеса! – свирепо буркнул короткий. – Что ж из того, что под небеса?
– Я устал…
– А я – нет, полагаешь?
Оба молча поднялись ещё на один этаж.
– Нет. дальше я не пойду! – неожиданно решил длинный, круто поворачивая назад.
– Послушай, не дури! Что за вздор?
– Совсем не вздор! Я задохся.
– А у меня живот болит. а я вот всё же иду. Ну, ещё немножко!
– Не пойду!
– Да ведь это же свинство, послушай! Ведь сейчас и конец… Ну, ещё… Ну, вот, и пришли… Вот и 197-й номер – фу-у!
– Фу-у-у! – протянул и его товарищ.
Оба стояли теперь перед дверью, обитой опрятной чёрной клеёнкой, с металлической ручкой от колокольчика и шумно переводили дыхание.
– Звони… – слабо пролепетал длинный незнакомец.
Коротенький его товарищ дрожащими перстами потянул к себе ручку. Послышался слабый звук изнутри. Оба прислушались. За дверью всё было тихо.
– Ещё позвони, – простонал длинный.
Коротыш повторил прежний манёвр, по уже энергичнее, после чего раздался пронзительный звон, в ту же минуту послышалось быстрое шлёпанье откуда-то из глубины стремительно бегущих чьих-то ног и вслед за тем восклицание:
– Ах ты, каналья! хоть сдохни, не отворю!
И затем за дверью всё стихло…
Оба незнакомца стояли друг против друга, обмениваясь глубоко недоумевающим взглядом.
– Это что же такое? – прошептали они, в одно слово.
– Вероятно, недоразумение, – объяснил коротыш и позвонил повторно.
Раздалось шлёпанье тех же ног, и затем прежний голос крикнул ещё раздражительней:
– Говорят, не пущу! Мерзавка! Я тебя выучу!
– Недоразумение очевидное! – пробормотал коротыш и громко воскликнул: – Послушайте! Послушайте!
– А? что? – откликнулись за дверью.
– Отворите пожалуйста! – воскликнули в один голос тот и другой незнакомцы.
– Ах, извините… Я думала, это Матрёна!
В ту же минуту дверь отворилась и за нею обнаружилась бледная, довольно уже измождённая дама, в белом пеньюаре, с чёрными, жгучими глазами, с несколько взбитой причёской темных, почти чёрных волос. Ворот пеньюара был отстёгнyт на одну пуговицу, и дама конфузливо прикрыла шею рукою.
– Извините пожалуйста… Я думала, это Матрёна… Кухарка… – пела перед ними измождённая дама, делая реверансы. – Что вам угодно?
– Здесь сдаётся комната? – спросил коротыш.
– Здесь, здесь, пожалуйте!
Незнакомцы вошли. Дама стояла, запахивая рукой пеньюар и обдавая обоих своим жгучим взглядом.
– Вы оба будете жить? – спросила она с обворожительной улыбкой.
– Нет, нет, один! – поспешно сказал коротыш.
– Один? Кто же из вас?
Жгучий взгляд дамы скользнул по длинному носу одного и остановился на луковицеобразном другого.
– Вот, он. – указал коротыш на длинного.
– Ах, очень приятно! – улыбнулась дама; – пройдите, пожалуйста, вот тут, по коридору… У вас калоши?
– Нет.
– У меня так чисто! Я люблю чистоту. Я всё сама… хозяйничаю, убираю! У меня одна прислуга… Но вы знаете нашу прислугу?!.. У меня вот Матрёна… Представьте. какая мерзавка! Я послала её с полчаса назад в лавочку… Далеко ли? И, представьте, её всё ещё лет! И так постоянно! У неё, знаете, повсюду любовники! Я думала, что это она позвонила, и просто хотела её наказать… Ах, какая это прислуга! Но вы. конечно, её хорошо знаете сами…
– Вашу Матрёну? – с удивлением спросили оба молодые незнакомца.
– Ах, нет, я вообще говорю. Прислуга наша… Вот комната!.. Войдите, войдите, пожалуйста! Комната чистенькая, светленькая… Вам будет удобно. И как чисто. Неправда ли, чисто?
Они стояли теперь в довольно просторной комнате. В ней, действительно, не было ни соринки, и вдобавок ни малейшего намёка на мебель, а лишь одни голые стены.
– Неправда ли, чисто? – спрашивала дама со жгучими глазами, запахивая рукой пеньюар.
– Гм… действительно, чисто! – сказал, наконец, коротыш.
– Гм… чисто, действительно! – повторил за ним длинный.
– Вам нравится? Да? Неправда ли? О, у меня вам будет удобно! Вы у меня можете и кушать! Я сама готовлю.
– Я обедаю в ресторанах, – пробурчал длинный. – а только вот что скажите мне, пожалуйста: на чем же я буду спать?
– Ах, как же, ведь у вас будет мебель! Она покамест не куплена… Мы только что обзаводимся… Мы сперва жили в комнатах… А теперь обзаводимся! Муж каждый день покупает… Как же!.. Вот и теперь он поехал на рынок. У вас будет всё! И кровать, и стол, и кресло… Как же, всё-всё у вас будет! А пока мы можем вам дать свой диван…
– Гм… – сказал коротыш.
– Гм… – сказал длинный.
– Ну. а сколько вы хотите за комнату? – спросил коротыш.
– Пятнадцать рублей. Недорого? Правда?
– Гм… – сделал опять коротыш.
– Гм… – повторил за ним длинный.
– А если двенадцать? – спросил коротыш.
– Да, в самом деле, если двенадцать? – оживился и длинный.
– Ах, нет, за двенадцать я не могу! – жалобно отвечала дама со жгучими глазами. – Судите сами. Мы платим за квартиру тридцать пять, а комнат всего три. Ах, как дороги теперь квартиры, если бы вы знали!!
– Хорошо я дам пятнадцать! – решительно сказал длинный. Он почувствовал толчок в бок локтем товарища. но не обратил на это внимания и настойчиво повторил: – Да, я дам вам пятнадцать!
– Вот и отлично! Вот и прекрасно! А когда переедете?
– Когда перееду? – переспросил наниматель и, почувствовав снова толкание локтем, воскликнул совсем энергично: – Да вот сегодня же и перееду!
– Сегодня? Ах, вот блаженство! А я велю вымыть пол…
– А диван? – мрачно спросил коротыш.
– И диван сегодня поставим. Позвольте, как ваша фамилия?
– Мехлюдьев. – сказал длинный.
– Извините… Вы служите?
– Нет, не служу. Я – литератор. И он тоже вот литератор… Скакунковский. Оба мы литераторы.
– Литераторы?! – взвизгнула дама и даже забыла предосторожность на счёт пеньюара, последствием чего было то, что Мехлюдьев скромно потупил взор, а Скакунковский весь побагровел и глаза его замаслились, как у кота, увидавшего сало…
– Литераторы! Боже, какое блаженство! – вопияла восторженно дама со жгучими глазами. – Ведь мой муж – тоже литератор, представьте! Он – поэт, известный поэт! – добавила она с гордостью. – Нюняк! Вы знаете? Читали! Нюняк! Известный поэт Нюняк! Он пишет во всех иллюстрациях! У него масса псевдонимов! Ветлин – это он! Ивовый Прут – тоже он! Дубовая Почка – опять он! Всё он!! Поэзия! Поэзия! Это моя жизнь! Ах, как я люблю поэзию! Если бы вы знали…
– Прощайте! – внезапно отрезал Мехлюдьев. Он протягивал к даме правую руку, держа в ней за кончик трёхрублёвую бумажку. – Задаток! – лаконически пояснил он. – Прощайте! – прибавил ещё раз Мехлюдьев и круто повернулся к дверям.
Вид его был мрачен, уныл и даже свиреп.
Пока Скакунковский расшаркивался перед дамой с жгучими глазами, которая делала перед ним реверансы и пленительно ему улыбалась. Мехлюдьев достиг уж прихожей и вступил в сражение с крюком у дверей, который упорно противостоял всем его усилиям освободить выход на лестницу. Выйти же как можно скорее было необходимо. В кухне стоял теперь удушливый чад пригорелой говядины, который синими клубами нёсся от плиты, где что-то шипело, скворчало, бурлило, всё пуще и пуще распространяя зловоние и проникая в прихожую…
– Боже! Бифштекс!!..
Это был вопль дамы с жгучими глазами, ринувшейся, подобно пантере, к плите.
– Подгорел! Испорчен!! – ломала в отчаянии руки подруга поэта. – Что я буду делать теперь? Нюничка бедный! Как я подам ему подгорелый бифштекс! Нюничка так, привык кушать в эту пору бифштекс! И вот теперь он придёт, с минуты на минуту он должен прийти и вдруг нет бифштекса! Это ужасно!!.. Сама виновата: заговорилась тут с вами, а про бифштекс и забыла! И всё из-за чего? Всё из-за проклятой Матрёны! Ну уж теперь лучше она мне и на глаза не попадайся! Покажу я ей, как по любовникам бегать! Ах, извините, пожалуйста! Но, право, я так, расстроена, – волновалась дама с жгучими глазами.
– Ну что ж ты застрял? – шептал Скакунковский, толкая в дверях под локоть приятеля.
– Да вот этот крюк анафемский… Чтоб ему лопнуть! – свирепо проскрежетал Мехлюдьев, продолжая сражаться.
– Ах, вам не отворить!.. – подлетела к ним огорчённая дама – Вот так надо, сюда!
И привычной рукою открыв для приятелей выход на лестницу, она нашла в себе ещё сил подарить их обоих пленительной улыбкой.
– До свиданья… До вечера, следовательно? Я так, право, рада!.. Писатели! Муж мой – поэт! Это будет блаженство!.. Ах, как я расстроена, если б вы знали!
И наградив обоих приятелей последним рукопожатием, дама с жгучими глазами исчезла в синих волнах бифштексного чада, которые хлынули вслед уходившим писателям и пеленой разостлались по лестнице…
– А знаешь, что? Твоя хозяйка… – нарушил было первый молчание Скакунковский, но в ту же минуту осёкся.
На площадке лестницы, в двух шагах от приятелей, виднелась прижавшаяся к стенке женская фигура. в одном платье и с платком на голове. Она смотрела на них любопытным и, как показалось Скакунковскому, вызывающим взглядом. В подобных случаях он всегда чувствовала трясение в поджилках…
– Гм! – сказал он и, остановившись, толкнул в бок Мехлюдьева; – закурим!
Пока тот совался по карманам, отыскивая папиросы, он молча впился глазами в стоявшую перед ним незнакомку.
Она была молода. Пышные груди колыхались под лифом ситцевого (и нужно сознаться, довольно грязного) платья, как бы от скорого восхождения по лестнице. Маленький нос был задорно вздёрнут несколько кверху. Влажные, серые глазки глядели бойко и весело… Жёлтый, дырявый (тоже надо признаться) платок её развязался и из-под него выбились пряди густых, тёмно-русых волос, скользя но румяным, пышущим здоpoвьeм щекам… Она дышала глубоко и скоро и чем-то напоминала вакханку…
Скакунковский как-то весь точно замаслился, побагровел и издал какой-то особенный звук, бывший одновременно и рычаньем и вздохом…
– Гм! Какая милашка!! – пробормотал он, не спуская глаз с женщины в жёлтом платке.
Та хихикнула, закрылась рукавчиком и, бросив на Скакунковского многообещающий взгляды устремилась к квартире № 197. Дверь этой квартиры оставалась отворённой настежь и из неё по-прежнему валил синий чад, в котором молодая вакханка тотчас же и скрылась.
– С-славная девка! – сладостно пролепетал очарованный Скакунковский, смотря ей вслед, и тотчас же вскрикнул тоном открытия: – А знаешь ли что? Это ведь наша Матрёна!
И действительно, в ту же минуту в квартире № 197 послышался пронзительный вопль, затем как бы возня – и женщина в жёлтом платке вылетела стремительно, как пуля, обратно на лестницу, а за спиною её мелькнули две распростёртых руки в пеньюаре, которые в ту же минуту захлопнули дверь.
Вслед затем произошёл диалог.
Начался он с того, что женщина в жёлтом платке, постояв несколько времени перед запертой дверью, робко протянула руку к колокольчику и позвонила.
В ту же минуту за дверью раздался голос дамы с жгучими глазами:
– Кто там?
– Я, – отвечала женщина в жёлтом платке.
– Кто я?
– Матрёна, сударыня.
– Да ведь я тебя выгнала!
– Да за что же, сударыня?
– За что? Ах ты, подлянка! Ах, ты, мерзавка! У неё полон двор любовников, а она ещё спрашивает за что! Иди к своим любовникам, иди! Ты зачем пришла? А? Понимаю! Ну так ступай, шляйся где хочешь, потаскуха противная!
– Простите, барыня, я больше не буду.
– Тебя простить? Тебя?.. Ни за что! Баринов бифштекс сгорел, жильцы приходили, а ты у любовника была! И тебя простить? Н-ни за что!! Вот, погоди, барин придёт, он тебя рассчитает! Уходи, уходи, куда знаешь!
Голос дамы смолк и на площадке стихло.
Литераторы спустились на несколько ступенек ниже по лестнице, но не успели они дойти до следующей площадки, как сверху опять раздался звонок, и знакомый голос дамы с жгучими глазами спросил:
– Кто там?
– Пустите, барыня! Ей-Богу, в последний раз!
– Врёшь, потаскуха? Ты сколько раз говорила, что в последний раз и каждый раз делала то же… Жди барина!
– Что ж я, на лестнице, что ли, буду ждать?
– Где хочешь! На лестнице, под лестницей, – мне что за дело!
– Простите, барыня! Ей-богу же, в последний…
– Уйдёшь ты или нет? спрашиваю я тебя наконец…
(Пауза).
– Уйдёшь, или нет?
(Пауза).
– Это невыносимо становится! От этого чада у меня голова разболелась! Понимаешь ли ты, проклятая, что у твоей барыни из-за тебя голова разболелась?!.. Чёрт с тобой, теперь уж прощаю, но смотри, в другой раз…
Громыхнул крюк, прошуршала клеёнка отворённой двери – и на лестнице всё смолкло…
– Какова сценка? А? Жанровая? – сказал Скакунковский.
– Н-да… Жанровая… – сквозь зубы пробормотал Мехлюдьев.
Он был ещё более мрачен, и глубокие думы бороздили морщинами его лоб под нависшими косицами волос.
Скакунковский был, напротив, весел и оживлён.
– Какова хозяйка-то, хозяйка-то, а? Вот потешная баба!.. «Поэзия – жизнь моя»!.. Ха-ха-ха! Нет, тебе у них будет превесело!.. Каков-то поэт этот самый, который в иллюстрациях пишет… Как его? Ветлин, Ивовый Прут, Дубовая Почка… Древесные все псевдонимы… Потеха! Счастливец ты, право (трещал без умолку Скакунковский). Ты, вот, ничего не замечаешь, что у тебя под носом делается, а я проницателен! Ты, небось, не заметил, какие она на тебя взгляды бросала?.. О, я её тотчас раскусил! Этот канальский пеньюар… Клянусь, чем угодно, что она нарочно пуговицу расстегнула… Я, брат, проницателен, я чертовски проницателен!.. Мой совет – будь с ней осторожен!.. Ха-ха!.. А Матрёна-то, Матрёна! Какова? Славная штучка, ведь, а? Неправда ли, а?.. Ведь очень годится?.. Да куда тебе, впрочем… Ведь ты размазня!.. Вот если бы я… Эх, если бы я не был женат!!.. Как сыр бы в масле катался… Я бы, небось, уже маху не дал!.. – семенил и метался то с правого, то с левого боку приятеля совсем расходившийся коротыш.
Они уже были на улице, и вдруг он заскакал, забрызгал и повлёк приятеля за рукав, восклицая:
– Посмотри, посмотри, какая хорошенькая! Вон там, в белой шляпке с синими лентами… Не видишь? Эх, какой ты! Пойдём поскорее!
Он поволок его было за собою, но вдруг остановился, побледнел и с убитым видом поник головою.
– Что с тобою?
– Катарр… – прохрипел Скакунковский угасшим голосом, – опять катар разыгрался… И вот опять гланды… Вот и гланды бьются… Ах я, несчастный!
– Хм… Вонзим по одной… – предложил Мехлюдьев.
Скакунковский безнадёжно махнул рукой.
– Куда уж… Приду домой и горчичник поставлю… компресс… Ты налево? Ну, а мне направо… Прощай…
И с лицом умирающего он подал руку приятелю и поплёлся в сторону к Лиговке… Мехлюдьев зашагал по направленно к Невскому…
День склонялся уж к вечеру. Косые лучи заходящего солнца скользили по крышам и стенам домов, отливая пурпуром и золотом. С каким-то захлёбывающимся восторгом чирикали воробьи. Деревца маленького садика, что посреди Пушкинской улицы, приветливо кивали прохожим своими, пока ещё голыми, прутьями, на которых появились, однако, уже почки… Люди сновали взад и впёред… Дребезжали дрожки, грохотали кареты…
А Мехлюдьев был по-прежнему мрачен. Он шагал насупившись, уставившись в землю и не глядя по сторонам!.. как будто весь мир с его радостями не существовал для него…
Отчего он был мрачен? У Скакунковского, положим, катар, но отчего же Мехлюдьев-то мрачен? спросит, может быть, наш, благосклонный читатель… Разрешение этих вопросов он найдёт в следующей главе.
