Kitobni o'qish: «Клетка из слов»
Catriona Ward
LOOKING GLASS SOUND
Copyright © Catriona Ward, 2023
© Масленникова Т., перевод на русский язык, 2024
© Издание на русском языке, оформление. ООО „Издательство „Эксмо“, 2024
* * *
Эдварду Кристоферу Макдональду
Человек с кинжалом из Свистящей бухты
Из неизданных мемуаров Уайлдера Харлоу
Июнь, 1989
Я смотрю на себя в зеркало в ванной и думаю о любви, потому что планирую влюбиться этим летом. Только не знаю, как и в кого. Город сегодня превратился в горячий гудронный котел. Должен же быть в Нью-Йорке кто-то… Вот бы я не так странно выглядел. Я даже не хочу взаимной любви, мне просто интересно, каково это. Строю рожи в зеркале и выпячиваю нижнюю губу так, что она выворачивается наизнанку. Потом оттягиваю нижние веки, и становится видно алое нутро.
– Привет, – говорю зеркалу. – Я люблю тебя.
Я вскрикиваю, когда в ванную без стука врывается мама.
– Мама! Можно немного уединения?!
Из-за трубы выбегает встревоженный таракан и уносится по разбитой плитке по стремительной прямой, будто его тянут на леске.
– Хочешь уединения – запирай дверь. – Она хватает меня за руку. – Пойдем, мартышка. Большие новости.
Она тащит меня в гостиную, где, словно дикий лев, ревет кондиционер. Отец держит в руках лист бумаги.
– Завещание утвердили, – провозглашает он. – Коттедж наш.
Листок дрожит: не знаю, из-за кондиционера или потому, что у него трясутся руки. Вид у него измученный. Мне кажется, плохие и хорошие события влияют на людей примерно одинаково, если слишком сильно на них реагировать.
Отец снимает очки и протирает глаза. Дядя Вернон умер в апреле. Папа и правда любил его. Каждое лето он приезжает в гости – то есть приезжал. Мы к нему никогда не ездили.
– Вернон сухарь, – всегда говорил отец. – Совсем не любит женщин и детей.
Дядя Вернон был последним по мужской линии. У нас, Харлоу, не очень хорошо с выживанием, так что дядя Вернон переплюнул всех: он дотянул до семидесяти.
– Нам нужно прямо сейчас выставить его на торги, – заявляет отец. Постараться продать, пока лето в разгаре. – Я понимаю. Все всё понимают. Из щели для писем постоянно падают красные конверты.
– А знаешь что, – внезапно говорит мама. – Давай сначала съездим туда, а? Прежде чем продавать…
– Что? – отец все еще протирает очки. Его близорукие глаза совсем покраснели.
– Давайте устроим себе отпуск, – предлагает мама и убирает за ухо несуществующую прядь. Это явный признак, что она взбудоражена. Мы не были в отпуске с той поездки в Рехобот-Бич1, когда мне было семь. – Что скажешь, Уайлдер?
– Звучит вроде как весело, – с сомнением отвечаю я. Кажется, побережье океана – это идеальное место, чтобы влюбиться. К тому же, если мы поедем в отпуск, мама с папой, может быть, перестанут ссориться. Они думают, что я не слышу, но я слышу. Иногда по ночам шепот звучит громче, чем крик.
– Ты заслуживаешь отдыха, мартышка, – шепчет она. – Мы так тобой гордимся.
Вчера нам позвонили: Подготовительная школа Скоттсборо продлевает мою полную стипендию на обучение. Я терплю, пока мама обнимает меня. На самом деле под конец года в Скоттсборо все стало совсем плохо. Я был на грани срыва: старался добегать до кабинетов как можно быстрее, чтобы меня не поймали, брал с собой учебники в столовую, чтобы не встречаться ни с кем глазами. Так я мог хотя бы притворяться, что не слышу их разговоров. У меня по рукам пошло раздражение, и оно постоянно болело, потому что мне каждый день приходилось выжимать из одежды воду из туалета, отбеливатель или еще что похуже.
Стипендия позволяет посещать Скоттсборо, которая на самом деле очень дорогая. Мне нужно продержаться всего пару лет. Когда-нибудь это закончится. Просто держись, – повторяю себе снова и снова. Я пойду в колледж, и тогда все станет по-другому. Я буду писать книги.
Я не рассказываю своим родителям о том, что происходит в Скоттсборо. От этого их отношения могут только ухудшиться.
Мы выезжаем из города теплым июньским вечером, который обещает очередной знойный день, и едем по лесу. Мы будто прокручиваем сезон обратно и пронизываем время, потому что чем дальше движемся на север, тем моложе и прохладнее кажется лето.
Под конец дня мы съезжаем с шоссе. Трава становится выше и зеленее. Попадаются полевые цветы, которых я раньше не видел, слышно стрекот сверчков. Теплый воздух наполнен солью.
Спускается вечер, и мы подъезжаем к подножию зеленого холма, изрезанного щебневой дорогой. Коттедж пристроился на самом отшибе, будто чайка на скале. Потея, мы поднимаемся по зеленой полоске земли, и наши чемоданы оставляют следы в сухой траве. Дом огорожен белым штакетником с воротами. Он обшит белыми досками с голубыми ставнями на окнах, и я думаю: никогда в жизни не видел ничего более опрятного и аккуратного. Крыльцо выложено рядами ракушек, а над дверью висит посеребренная изогнутая коряга. Вокруг шумят деревья сахарного клена, а из-под них доносится какой-то высокий писк: протяжный и пронзительный звук, похожий на плохое пение.
Тогда я впервые слышу его – свист, в честь которого и названа бухта. Он напоминает о том, во что не положено верить, – о русалках, шелки2 и сиренах.
Я чувствую, как мне на плечо ложится мамина рука.
– Пошли в дом, Уайлдер, – говорит она, и я понимаю, что стою как вкопанный с открытым ртом.
– Что это за звук? – Почему-то кажется, что он идет у меня изнутри.
Отец на секунду останавливается, не до конца прокрутив ключ в замке.
– Это камни на пляже. Прилив их подтачивает и проделывает небольшие дырочки, похожие на отверстия для пальцев во флейте. Когда ветер дует с востока и проносится над океаном, он в них свистит. Чистый звук, правда?
– Жутковатый, – признаюсь я.
– Если подумать, – говорит отец, – дядю Вернона тоже нашли в жутковатом виде. Он просто сидел на этих камнях, которые вовсю свистели вокруг него, и смотрел перед собой. Как будто его забрали раньше времени и Свистящая бухта засвистела его до смерти…
– Придурок, – бормочу я, заходя вслед за ним в дом. Я знаю, что дядя Вернон умер в больнице от инфаркта.
Внутри дом голый и бело-синий – как берег, омытый океаном. У меня в комнате стоит односпальная кровать под грубым шерстяным одеялом и расположено круглое окно, похожее на бойницу.
– Ночью держи окна закрытыми, – предупреждает отец. – Тут бывают взломы. С утра поставлю новые замки.
– И поосторожнее у воды, – нервно замечает мать. – Тут почти каждый год кто-то тонет.
– Да, дражайшая матушка.
Она хлопает меня по руке. Иногда она злится, когда я, по ее выражению, хорохорюсь, но в основном ее это радует.
Я открываю свою бойницу и засыпаю под шум камней и океана.
* * *
С утра просыпаюсь раньше родителей. Надеваю плавки и тут же понимаю, что они мне малы. Я порядочно вырос с прошлого лета. Я даже не подумал об этом, когда мы уезжали из Нью-Йорка. В итоге я надеваю обычные трусы и пару шлепанцев, хватаю полотенце и выскальзываю через заднюю дверь.
Красный мяч утреннего солнца сжигает последнюю туманную дымку моря. Я шагаю по дорожке, от сандалий отскакивает гравий, а полотенце перекинуто через плечо.
Камешки на пляже уже нагрелись на солнце. Снимаю очки и аккуратно кладу их на большой валун. На автомате я стягиваю еще и трусы и захожу в море нагишом. Вода сразу заключает меня в свою стеклянную хватку. На секунду я пугаюсь: быстрина? Но море спокойное и холодное. Это как возвращение домой. И тут я думаю: я человек моря и даже не знал об этом. Даже под водой я слышу, как ветер поет в камнях. А еще слышу голос, который что-то кричит. Я выныриваю на поверхность и кашляю, с волос льется вода.
На берегу стоят парень и девчонка. Думаю, они примерно моего возраста. На ней комбинезон и большая шляпа с широкими полями. У нее рыжие волосы почти неестественно насыщенного цвета, как кровь. На руке мужские часы, золотые и очень громоздкие. Они слишком большие, и ее запястье в них кажется совсем тонким. Черт, это было быстро, – думаю я, потому что уже влюбился.
Тут я замечаю, что она держит в руках: это длинная палка, с конца которой свисает мое белье. Она с отвращением морщит нос.
– Что за извращенец оставил свои трусы прямо на пляже?
Ее презрение идеально сочетается с акцентом – англичанка. И не из той породы загорелых, которые толпятся на Таймс-сквер. А из той, что, как я думал, существует только в кино. Аристократка.
Ветер вздымает ткань моих шорт и наполняет их. На секунду мне кажется, что я по-прежнему в одежде – невидимый, плавучий, пригвожденный ко дну.
– Эй, – кричит парень, – он не знал, что тут есть кто-то еще. – Еасть. Тоже британец? Он высокий, и у него спокойное, открытое лицо. Такие, как он, получают всех девчонок, думаю я. Будто в подтверждение моих мыслей, он кладет руку девчонке на спину. – Отдай, Харпер.
Харпер – странное имя для британки, но ей идет. Может, ее родители фанаты чтения.
Она неохотно опускает перед ним палку. Он снимает рубашку, срывает мои трусы с конца палки и заходит по пояс в воду. Кажется, он не против замочить шорты.
– Стой здесь, – кричит парень. – Я сейчас вернусь.
Длинными и медленными гребками он доплывает до середины бухты, где торчит моя голова.
– Вот, держи. – Уот, держии. Не британец. Он отдает мне трусы. А потом плывет обратно к берегу. Я какое-то время сражаюсь с трусами, пытаясь под водой попасть ногами в дырки. А потом бесконечно долго плыву к берегу.
Парень разговаривает с девчонкой, и она смеется. Меня охватывает паника: они что, смеются надо мной? Но он нежно кладет руку на спину Харпер, разворачивает ее в другую сторону и показывает куда-то вдаль, на скалы. Я понимаю, что он снова проявляет великодушие и позволяет мне выйти из воды без лишних свидетелей.
Я дрожу и кутаюсь в полотенце. Мне показалось, что этим утром здесь было как-то по-особенному, но нет. Мир везде одинаков. Точь-в-точь как в школе.
– Увидимся, – кидаю я им и ухожу по тропинке. Чувствую их взгляды у себя на спине и начинаю взбираться вверх по склону. Камни не прекращают злобно свистеть, и я стараюсь поскорее убраться с их глаз и от этого звука, которые как будто дополняют друг друга. Иду прямо домой и еще долго не выхожу. Я остаюсь внутри после того, как они поднимаются с пляжа и проходят мимо коттеджа; остаюсь и после того, как их шаги затихают где-то посреди холма, на полпути к дороге.
Интересно, какие между ними отношения: встречаются ли они, было ли у них это? Но я слишком мало знаю об этом, чтобы определить на глаз. Он прикасается к ней с привычной непринужденностью, но они ведут себя недостаточно романтично – не так, как я ожидал после всех просмотренных фильмов.
Здесь я планировал вести дневник каждый день. Но я не хочу записывать то, что случилось сегодня утром. Несколько раз умываю лицо ледяной водой перед завтраком, чтобы мама и папа не увидели ни красных кругов под глазами, ни каких-то других признаков слез.
Я так отчаянно хочу домой, что почти ощущаю это желание на вкус. Вспоминаю свое насиженное место в городской библиотеке в конце одного из длинных столов и лампы под зелеными стеклянными абажурами, отбрасывающие круги теплого света. Там можно разобраться со всем на свете.
– Поехали, чемпион, – говорит мне отец. – Отличная возможность выбраться. Не будешь же ты сидеть у себя в комнате все каникулы.
Так что я отправляюсь с ним за покупками в Кастин3. Что еще остается делать?
Я жду, пока он закончит свои дела на почте, и тоскливо смотрю на мешки с кормом для птиц, сваленные у центрального магазина. Мой взгляд продолжает бесцельно блуждать по главной улице. Иногда проводить время с семьей очень одиноко.
С другой стороны улицы, напротив жизнерадостного бело-синего магазинчика, со скрипом тормозит пикап. «Свежая рыба» – гласит надпись сбоку. Грузовик весь ржавый и побитый – обшивка продавлена и почти прорвана в местах былых столкновений. Видимо, алкаш, – со знанием дела думаю я. Мне на ум приходят строчки: «Жизнь у моря так же безжалостна к краске, как и сурова к душе». Может быть, потом запишу.
Из грузовика выпрыгивает тощий человек в куртке. Он нагружает себя холодильниками и ящиками, и через секунду до меня доносится запах сырой рыбы. Я с интересом наблюдаю за мужчиной в куртке. Он держится очень свободно и разгружает грузовик быстрыми отточенными движениями, время от времени сплевывая в канаву струнку коричневого сока. Человек моря, – думаю я. Он потрепан всеми ветрами, и у него коричневая, будто обувная, кожа, но его теплые голубые глаза разительно выделяются на усталом лице. Я представляю, как он живет прямо у воды в дощатой лачуге, отполированной и посеребренной ветром и солью, и каждый день садится в свою лодку еще до рассвета. Какая-то трагедия таится в его прошлом, я в этом уверен. У него суровый, печальный взгляд, как у ковбоя в вестерне. Только он морской ковбой, а это даже круче. Я отступаю под тень маленькой аллеи. Не хочу, чтобы он заметил, как я глазею.
Звонит колокольчик, из бело-синего магазинчика выходит молодая женщина и ласково с ним здоровается. Он кивает в ответ. У нее опухшие глаза и красный нос. Она плакала, – понимаю я, и меня охватывает внезапное сочувствие. Или, может, она простудилась. Женщина от души высмаркивается и убирает в карман бумажный платочек. Потом относит ящики внутрь, каждый раз проходя через звенящую дверь. А когда возвращается, пустые ящики свисают у нее с предплечья. Каждый ее уход и каждое появление сопровождаются веселым колокольчиком. Это не простуда, она точно плакала. На ее лице сверкают новые слезы. Она незаметным движением их стирает.
– Мне жаль, – говорит она рыбаку, как будто чем-то его обидела. Мужчина мягко кивает. Это слово полно тоски, а его молчание словно немой ответ. Может, они были любовниками, – с восторгом думаю я. – Может, он ее бросил.
Когда содержимое всех двенадцати ящиков оказывается внутри, женщина передает ему стопку банкнот. Он забирает их и возвращается к грузовику. Когда она заходит в магазин, бумажный платочек выпадает у нее из кармана. Он, видимо, замечает это краем глаза, потому что резко оборачивается и подбирает его, прежде чем его успевает унести ветер. Я понимаю, насколько это чуткий и смиренный жест – забрать себе платок плачущей девушки, чтобы его не сдуло по улице в море.
Как будто почувствовав мой взгляд, мужчина оборачивается и смотрит по сторонам. Его глаза вспыхивают, остановившись на мне, и он задорно улыбается.
– Эй, – кричит он, – от кого прячешься?
Я робко выхожу из-за угла.
– Хочешь прокатиться? Поможешь мне со следующей партией в доках?
Он показывает на пассажирское сиденье беззаботным, дружеским жестом. Похоже, люди здесь не особо разговорчивы, но любят маленькие проявления доброты.
– Я не могу, – разочарованно отвечаю я, – мне нужно ждать отца.
Мужчина медленно кивает, а потом залезает в свой грузовик и с ревом уезжает вверх по улице, в сторону океана. Было бы здорово с ним поехать. Я бы с удовольствием посмотрел на доки.
Кто-то кричит «бу!», и я вздрагиваю.
– Ты как-то очень быстро позавчера убежал, – обращается ко мне парень с пляжа. Он выглядит еще более расслабленным и бронзовым, чем тогда. – Я Нат, – представляется он. – Натаниэль.
– Как Готорн?
– Моя фамилия Пеллетье.
– Я имею в виду Натаниэль Готорн, писатель. – Ему явно становится не по себе. Я быстро добавляю: – Я Уайлдер. Имя странное. Можешь звать меня просто Уилл.
Я уже довольно долго дожидался, чтобы испробовать «Уилла».
– Не, звучит круто. Как у рестлера или типа того. Типа «ты уайлд, а я уайлдер-р-р!»
Он хищно оскаливает свои здоровые белые зубы. С его дружелюбными чертами это вяжется слабо.
– Я Уайлда! – пародирую его я, и в таком исполнении это действительно звучит не так уж плохо. Как что-то из пьесы.
Нат пихает меня в плечо, как будто рассердившись, а я смеюсь в ответ на его улыбку.
– Не волнуйся насчет Харпер, – говорит он. – Она богатая, так что ей не нужны манеры.
Я снова смеюсь, потому что он, похоже, шутит, но про себя думаю: а ведь у нее и правда их нет.
– Хочешь сегодня с нами поплавать? Мы собираемся ближе к вечеру. Разведем костер, посидим на берегу.
Я немного сомневаюсь. Пойти хочу, но все-таки побаиваюсь. Я не очень умею общаться с людьми.
Я уже собираюсь отказать Нату, но тут с почты выходит мой отец и подзывает меня к себе.
– Мне пора идти, – говорю я.
– Мы пойдем в бухту около пяти, – кричит Нат мне вслед, и я отчасти рад, что он вроде как хочет подружиться, но отчасти немного раздосадован, потому что все как будто сложилось без всякого моего участия.
Но я не буду с ними гулять. Нужно знать свое место. Когда они придут, сделаю вид, что занят.
Мы с Натом и Харпер сидим на песке, неловко молчим и наблюдаем за отливом. Влажный песок бухты гладкий и серый. Он вызывающе блестит, как оголенные внутренности, словно его не должно быть видно. За нашими спинами на берегу чадит тлеющий костер. Оказалось, мы не очень-то умеем разжигать огонь. Харпер кажется еще красивее в длинных лучах низкого солнца. У нее гладкое угловатое лицо феи или капризного ребенка. Как только это сравнение приходит мне на ум, мне сразу хочется его записать для дальнейшего использования. Я чувствую шевеление у себя в брюках и после этого специально на нее не смотрю. Чувствую ее присутствие – оно греет меня, как маленькое солнце.
– Извини, – говорит Харпер. – Я вела себя ужасно.
– Без проблем, – осторожно отзываюсь я. – Ты просто шутила. – Это лучшее, что можно сказать человеку, представляющему угрозу. Это снимает напряжение.
– Нет, это было мерзко. На меня иногда находит. Стараюсь этого избегать, но бывает. – Она замолкает. – А еще немного сбили с толку твои очень странные… – Харпер опять замолкает, и мне становится ее жалко. Она отчаянно пытается снова не нагрубить.
– Я знаю, – просто отвечаю я. – Мне об этом постоянно говорят.
Люди очень быстро судят обо мне по внешнему виду. У меня очень большие глаза, и, по идее, это должно быть хорошо. Но они слишком большие, как у лемура. А еще они прозрачные. Настолько, что даже сложно определить их цвет. Они почти сливаются с моей кожей, а она тоже почти прозрачная. Я планирую загореть этим летом, чтобы стать немного больше похожим на обычного парня и немного меньше – на насекомое.
– Ага, – присоединяется Нат. – У того парня, который жил здесь до вас, были такие же глаза, такого же… цвета. – Он прищуривается и откидывается на спину, рассматривая меня. – Ты выглядишь как его молодая версия. Он тоже плавал здесь по утрам. – Повисает пауза. – Он был приятный, мы с ним иногда разговаривали. Любил фотографировать тут, на побережье.
– Я думала, он умер, – вставляет Харпер. – Ты что, призрак?
– Это был мой дядя Вернон, – отвечаю я. – И он действительно умер.
– Ну Харпер. – Нат говорит без нажима, но Харпер смотрит на него и вспыхивает.
– Извини, – быстро произносит она. – У меня не очень с личными темами.
– Все нормально. Я его не знал. Мой отец называет нас «типичными Харлоу». Большие стрекозьи глаза, бледная кожа.
Я украдкой кидаю неуверенный взгляд на Харпер. У нее тоже бледная кожа, но она кремового цвета и усеяна золотыми веснушками. Она хотя бы похожа на человеческое существо, в отличие, к моему большому сожалению, от меня. Она дрожит, и мне хочется одолжить ей свитер, но я не решаюсь. Я видел, как в кино замерзающим девушкам одалживают свитера, но сам никогда так не делал, да и с девушкой никогда не разговаривал, так что стесняюсь.
– А где вы учитесь? – спрашиваю я.
– В Эдисон Хай в Кастине, – отвечает Нат. – Мы живем на берегу.
Я видел эти дома на берегу. Отполированные до серебристого цвета доски, покрытые алюминием крыши.
На Нате поношенные джинсовые шорты и выцветшая майка Ред Сокс, которая ему велика. На меня горячей волной накатывает стыд. Ребята в Скоттсборо так часто обзывают меня бедным, что я уже привык. Мама каждый год подшивает мне брюки вместо того, чтобы купить новые; а учебники мне выдают по стипендии. Но сейчас я вспомнил, что на самом деле не беден.
– А я отправляюсь в интернат этой осенью, – вздыхает Харпер. – Он хороший, но в школе у меня все плохо. Наверное, я там долго не протяну. Наверное, закончу в Фэйрвью.
Я слышал о Фэйрвью. Туда богачи закидывают своих дочерей, когда их больше некуда девать.
– На самом деле мне там самое место, – мрачно замечает Харпер. – Это паршивая школа для тех, кто паршиво учится. Все это знают. Даже я. – Она хмурится и ковыряется палкой в песке. – Я хочу домой.
– А. Ну ладно, пока. – Мое сердце падает. Но я провел с ней целый час.
– Я имею в виду в Великобританию.
– Не уверен, что ты доберешься до темноты, – шутит Нат.
– Смешно, – вздыхает она. – Не хочу в интернат. Я буду так скучать по Сэмюэлю!
– Кто такой Сэмюэль? – спрашиваю я нейтральным тоном, хотя ревность раскаленным копьем тычет мне в грудь. Не знаю, хорошо это скрываю или нет.
– Это моя собака. Такса. Он маленький, но не ведет себя как маленькая собака. У него есть достоинство. Они собираются отдать его домработнице – по крайней мере, так говорят. Но, скорее всего, это ложь. Мама наверняка его усыпит. Он такой милый. Всегда чувствует, когда мне страшно. И всегда приходит. – Харпер поднимается и отряхивает ладони от песка. – Наверное, мне пора идти. Уже темнеет.
– Проводить тебя? – спрашивает Нат.
– Лучше не надо. Им это не понравится.
Они обмениваются взглядами. Я сгораю от зависти, видя естественную близость между ними. И снова думаю о том, занимались ли они этим.
Мы вдвоем наблюдаем, как она поднимается по тропинке в угасающем свете дня, забирается на скалу, а потом исчезает на фоне пурпурного неба.
Нат снова устраивается на песке.
– Харпер выгнали из всех английских школ.
– За что?
– За что? Да за все! Она ставит под сомнение академические структуры управления. – Он довольно неплохо имитирует ее отточенный выговор.
– Вы давно друг друга знаете?
– Пару лет. Ее старики приезжают каждое лето.
– Вы… ну, типа, встречаетесь?
– Нет.
– Мне так показалось.
– Нет. Но я влюблен в нее, – заявляет Нат.
– Что? – меня шокирует, что он говорит об этом вслух. Это как оголиться на публике.
– Я сказал, что влюблен в нее. И однажды заставлю полюбить меня.
– Но нельзя просто так… Рассказывать людям такие вещи. – У меня невольно сжимаются кулаки. Я никак не могу объяснить свою злость рационально, и от этого злюсь еще больше. – Это личное, такое обычно держат при себе…
– Может, ты так и делаешь. Ну, или пытаешься, – внезапно вспыхивает Нат. – Но у тебя это не очень хорошо получается. Ты смотришь на нее каждый раз, когда она не видит. Но ты даже не можешь посмотреть ей в глаза; на это больно смотреть. Ты как будто никогда раньше девушек не видел.
– Ты тоже не сильно преуспел, – парирую я. – Сколько ты уже решаешься, я не знаю, взять ее за руку?
– Я все равно зашел дальше тебя, – уверенно заявляет Нат. И я понимаю, что он прав.
Не успеваю ни о чем подумать, как моя ладонь с треском заезжает ему по лицу. Он удивленно потирает красный след, который я только что оставил.
– Ты что, дал мне пощечину? – медленно спрашивает Нат.
Я шарахаюсь назад, когда его кулак летит мне в лицо, и он попадает прямо в грудь, выше сердца. Внутри все взрывается от боли, и я задыхаюсь. Теперь уже я набрасываюсь на него и осыпаю градом ударов лицо, грудь и все, докуда могу дотянуться. Но я не особо хорош в драках. Как, видимо, и Нат, потому что мы не очень часто попадаем в цель. Но он оставляет мне фингал под глазом, а я ему – синяк на щеке.
Мы деремся, пока не начинаем кашлять песком и он не забивается нам во все щели. Мы тяжело дышим и выбиваемся из сил, и, кажется, никто из нас не в состоянии победить. Так что вроде как с обоюдного согласия останавливаемся, откатываемся друг от друга и валяемся на спинах, сплевывая песчинки.
– Извини, – неуверенно говорю я. – Я правда думал, что вы… ну, ты понимаешь… пара.
– Нет. Мы друзья, – вздыхает Нат. – Я думал, мы с тобой тоже можем стать друзьями.
– Знаю. Я тоже так думал. Но ничего не получится, если мы оба будем в нее влюблены.
– А по-моему, так и надо. Будем влюбленными в нее друзьями.
Нат прав. Ни тому, ни другому уже не воспрепятствовать.
– Мы не можем все время драться.
– Нужно заключить что-то типа соглашения.
– Хорошо, – соглашаюсь я и начинаю думать. – Тогда правило первое: не жульничать и не действовать друг у друга за спиной. С этого момента мы должны договориться, что никто из нас не попытается заполучить ее. Согласен?
– И мы никогда не скажем ей об этом. Это второе правило. По рукам?
– По рукам, – я пожимаю ему руку.
Нат осторожно дотрагивается пальцем до посиневшей скулы и морщится.
– Хорошо, что папа сейчас рыбачит в ночь. Будет спать целыми днями. Не увидит меня при свете дня еще неделю. – Он ненадолго замолкает. – Но было весело. Отличная драка.
Мы накидываем песка на горячие остатки костра и идем к тропинке.
– Увидимся завтра, – бросает Нат через плечо.
Я опасался, что родители заметят мой синяк. Как выяснилось, зря. Мама просто приложила мне к лицу арнику и начала что-то ворковать себе под нос.
– Все нормально, – говорю я. – Мы теперь друзья. С Натом.
– Ты всегда заводишь друзей с помощью мордобоя? – весело спрашивает она, и я понимаю, что мама считает это естественным для мальчика моего возраста. Мордобой.
На следующее утро после завтрака Нат и Харпер уже стоят возле белого забора.
Харпер сразу глядит на мой синяк.
– Дичь, – заявляет она очень по-британски. – Ну и фонарь. – Лицо у нее становится совсем кислое.
– Я же говорил, – встревает Нат. – Я споткнулся, ухватился за Уайлдера, и мы оба покатились вниз. Пролетели всю дорогу. – Он поворачивается ко мне и сообщает: – Мы идем к лодке. Она дальше по берегу.
Харпер вышагивает по глинистой тропинке с преувеличенной осторожностью.
– Лучше тут не поскальзываться, – говорит она вроде про себя, но посматривает на меня из-под рыжих ресниц.
Лодка качается на воде в утреннем солнце. Она вся потерлась и облупилась, и можно разглядеть каждый слой краски, которой она когда-то была выкрашена. Ее история отражена на ней, как на пленке. «Сирена» – написано неровными черными буквами на корме. Из подвешенного сзади мотора в воду узкой струйкой протекает масло.
Здесь только два спасательных жилета, и после недолгого спора мы соглашаемся, что лучше никому из нас их не надевать.
– Умрет один, умрут все, – произношу я. Звучит приятно.
– Кажется, у вас двоих неплохо выходит себя гробить, – замечает Харпер и по-птичьи пристально меня изучает. Она снимает свои большие нелепые часы и аккуратно кладет их в герметичный пакет, а потом убирает в ящик под центральной скамьей.
Небольшой подвесной мотор пыхтит в волнах. Мы направляем нос лодки в открытое море, где не видно берега и можно поискать больших белых акул. Когда темно-синяя вода окружает нас со всех сторон, Нат заглушает мотор. Мы по очереди прыгаем с бортика в воду, ошалев от холода, ахаем и часто дышим, представляя себе монстров, которые медленно двигаются в глубине под нами. Мы не видим никаких акул, и скоро в окружении одной воды становится немного одиноко. Когда мы снова видим берег, то начинаем кричать от радости, как будто дрейфовали уже много дней.
Медленно приближаемся к побережью, проплывая примостившиеся на скалах дома, склоны холмов, изрезанные темными хвойными лесами, и зеленые поля, усыпанные большими ромашками. На одиноком плесе мы пугаем семейство тюленей, загорающее на плоских камнях уединенной бухты. Они умиротворенно наблюдают за нами своими странными круглыми глазами, но не двигаются. Они понимают, что мы не опасны – мы теперь часть океана.
Харпер говорит о Грейс Келли. Она любит Грейс Келли. Такое ощущение, словно слова переполнили ее до предела, и теперь им нужно выплеснуться. Ее речь похожа скорее на безличный акт – это механическая выдача слов, не предназначенная для коммуникации.
– Такой контроль, – бормочет она океану. – И как у актрисы, и как у женщины. Она всегда говорила правду, но возвела из самой себя крепость. Никто не мог добраться до ее подлинной сущности. Само совершенство. Она обеспечила себе безопасность в страшном мире.
– Харп, – Нат тихонько касается ее ногой, и она вздрагивает.
– Извините, – говорит она. – Мне просто кажется, что актеры вроде как святые, понимаете?
А еще Харпер говорит о своей собаке.
– Больше всего я скучаю по тому, как Сэмюэль защищал меня от отца, – рассказывает она. А потом резко выпрямляется и вглядывается в скалы. – Как вы думаете, Человек с кинжалом следит за нами?
– Ой, давайте не будем об этом, – просит Нат. На его дружелюбном лице возникает нечастое для него выражение недовольства. – Это жуть.
– А я думаю, следит. Я думаю, он ждет, когда мы сойдем на берег где-нибудь подальше, и тогда он придет за нами – быстрый, как тень, со своим кинжалом над головой… – Харпер заносит над головой кулак, как будто замахивается ножом. Ее рыжие волосы падают на потемневшее и страшное лицо.
– О ком вы говорите? – удивляюсь я.
– О парне, который вламывается в дома, – объясняет Харпер. – Человек с кинжалом. Ты не в курсе? Ну, ты не местный, так что тебе, наверное, никто не рассказывал.
Я не указываю ей на то, что владеть здесь огромным домом и приезжать в него на месяц раз в год едва ли означает быть местной.
– Ну тогда ты мне расскажи.
– Это случилось в прошлом году, – начинает Харпер. – Были взломы. Всегда приезжие, никогда не местные. Но дело в том, что…
– Он фотографировал спящих людей, – перебивает ее Нат. – Совсем не так страшно, как она пытается расписать.
Но Харпер продолжает:
– Он фотографирует только детей. И это страшно. Считают, что он делает это только с детьми, потому что их проще утихомирить, если они проснутся. А потом уходит. Ничего не берет, судя по словам хозяев. Семьи даже не замечают, что к ним вломились.
– Тогда как…
– Он рассылает фотографии. Полароиды. По крайней мере, я слышала это от папы. Полиции, семьям. Спящие дети. И, говорят, на этих полароидах детям к горлу как будто бы приставлен кинжал. Это уже произошло с Мэйсонами, с Барлеттами, еще с кем-то, я сейчас не помню. Но в прошлом году все прекратилось, когда кончилось лето. А сейчас все ждут, не начнется ли снова.
– Мы не дети, – говорю я. – Так что, скорее всего, все с нами будет нормально. – Но меня охватывает беспокойство. И еще какое-то чувство. Я внимательно слежу за ее рукой, которой она часто хватается за бедро или колено для большей убедительности. Или, может, для устойчивости. У нее под корень сгрызены ногти, а большой палец обмотан старым посеревшим пластырем. На ее ногах растут тончайшие золотые волоски, которые иногда ловят солнечные лучи, словно проволока. Когда я поднимаю глаза, взгляд Харпер сосредоточен на мне.
