Kitobni o'qish: «Жизнь в эпизодах»

Посвящается Герману – моему первенцу и главному учителю.

* * *

Все права защищены. Ни одна часть данного издания не может быть воспроизведена или использована в какой-либо форме, включая электронную, фотокопирование, магнитную запись или иные способы хранения и воспроизведения информации, без предварительного письменного разрешения правообладателя.

Мнение автора может не совпадать с мнением издательства и редакции.

© Шпица К., текст, 2021

© ООО «Издательство АСТ», 2021

Вступительные титры

«А не рано ли?» – удивленно поднимали брови некоторые знакомые, когда, отвечая на их вопрос о моих творческих планах, я рассказывала, что собираюсь писать книгу о своей жизни. Им вторили, не выбирая выражений, совершенно незнакомые и оттого куда менее стеснительные подписчики из Инстаграма. И хотя, по моему мнению, это нетактично – без спросу высказывать человеку хоть маломальский скепсис относительно его планов (только если это не прыжок из окна) – я могу их понять. Дело тут, полагаю, не в своевременности, а в моральном праве писать автобиографию. Я сама задавалась много раз одним вопросом настолько беспристрастно, насколько это вообще возможно по отношению к собственной персоне. Он первым возник в моей голове, когда издательство предложило мне сотрудничество: «Да кто я такая, чтобы писать книгу о себе?» Потом со стороны въедливого самосознания поступили уточняющие вопросы, чтобы ответчица – то есть я – покрепче призадумалась: «А хватает ли моих заслуг в профессиональной сфере, чтобы вещать о пути к успеху?», «А достаточно ли я хороша в глазах общественности как мать, чтобы делиться родительским опытом?», «А не рано ли говорить о плодах моего воспитания, пока сыну всего 9 лет и мы даже не нюхали пороху пубертата?», «Выдала бы я сама себе орден за заслуги в сфере удачных межполовых взаимоотношений?», «Чувствую ли я себя настолько счастливой, чтобы претендовать на звание магистра счастья?» и т. д.

Вопросы продолжали осаждать мой мозг, штурмуя живущие в какой-то из его долей узкую артистическую и широкую человеческую совести. В голове канонадой взрывался попкорн мыслей, и каждое раскрывшееся зерно здравого смысла теснило череп и выдавливало из его внутреннего пространства кислород. На душе от таких допросов с пристрастием светлее и легче не становилось, а желание сесть и написать не пропадало. В итоге для решения вопроса – «писать или не писать?» – я воспользовалась тем же принципом, которым руководствуюсь всю свою жизнь: «Захотела – сделала!» Все самые прекрасные события происходили со мной именно тогда, когда я не думала долго о причинах и следствиях, а поддавалась порыву без зубодробительного целеполагания и рационализации.

Протащив свою совесть по всем инстанциям для получения индульгенции на писательство, я пришла к выводу, что в 35 лет уже можно любить свою жизнь и себя в ней настолько открыто, чтобы позволить себе поделиться своими историями и жизненным опытом с другими людьми. Даже если вы – тот, кто держит сейчас в руках книгу или пробегает взглядом эту страницу в электронном приложении, – будете единственным человеком, кого мой рассказ вдохновит, мой труд уже будет ненапрасным! Хотя зачем кокетничать? Я девушка амбициозная и люблю быть полезной, поэтому очень надеюсь, что как можно больше людей найдут для себя удовольствие в более близком знакомстве со мной.

Слово – один из моих главных инструментов. И это не о репликах в спектакле или кино. Довольно часто я испытываю некие неудобства из-за своей внешности. Да-да! На вид я – хрупкое и милое, безобидное существо, вечная девочка. Но первое бессловесное впечатление не мой конек. Моя сила – в откровенном разговоре, благодаря которому человек напротив меня узнает. Я лабрадор в теле чихуахуа или, наверное, лучше сказать, в теле шпица, ведь у меня такая фамилия, что грех не пошутить, да? (Кстати, в мои школьные годы эта порода собак была еще неизвестна и по сей день единственной кличкой в ходу у моих друзей остается моя фамилия без каких-либо ассоциаций с собаками.) Как раз от несоответствия внешности и внутреннего содержания иногда мне приходится страдать, причем на разных уровнях: и бытовом, и творческом.

Если бы не известность, мне на кассе супермаркета не продавали бы без паспорта то, что без него не продается. Помню, на позднем сроке беременности я возникла пред лицом кассира с большим животом и бутылкой вина. Мой гинеколог посоветовала при тонусе матки, который случался в последнем триместре, выпивать перед сном 50 миллилитров красного сухого, и я пришла в магазин за «медикаментами». Продавщица потребовала паспорт. Я ей говорю: «Усы, лапы и хвост – вот мои доку́менты!»¹, имея в виду свой живот, которой явно не от переедания. Ответ был в духе: «Этим вы дома можете заниматься». Раз в столетку меня не узнали в магазине, где я завсегдатай.

Недавно во дворе нашего жилого комплекса мальчишки, задорно матерясь и бравируя подступающим взрослением, пытались вовлечь меня в свои подростковые межгендерные догонялки, легонько ущипнув за спину. Придав своему сопрано максимального баса, на который способна, стоя перед ними во весь свой 160-сантиметровый рост в кепке, солнечных очках, в шортах российского 40-го размера и сандалиях 36-го, я попыталась задавить юношей авторитетом: «Молодые люди, ну вы бы хоть при взрослых матюки попридержали!» А в ответ: «Ой, простите, мы не знали, что вы взрослая». Хорошо, что ущипнули не за попу, а то бы совсем сконфузились.

Бывало, что в очереди на кассе магазина особо нетерпеливые меня шпыняли: «Девочка, давай быстрее». Кстати, не могу не заметить, как часто чувствуется пренебрежение к детям и подросткам со стороны взрослых. Побывав на их месте засланным казачком, ответственно заявляю: «Младших тоже надо уважать!» Как на паспортном контроле! Там меня однажды очень вежливо и ласково при приближении к окошку спросили: «Девушка, с кем вы летите?» Я молча уставилась на вопрошающую даму, соображая, надо ли перечислять моих спутников – членов съемочной группы. Сотрудница добавила: «Где ваши родители? Проход для семейных групп в соседнем окне». Потом мы дружно хохотали, когда я подошла поближе и меня наконец узнали.

Мне крайне повезло, что люди, как правило, меня узнают и в очередях в магазине, и на почте, и на паспортном контроле, поэтому имеют примерное представление о моем возрасте, а значит, мы можем применять в общении друг с другом подходящий поколенческий код. А как бы мне жилось, не будь у меня этой визитной карточки – известности? Очень интересно представить, через какое количество предубеждений пришлось бы пробиваться. Вот так и живу.

Во всех ситуациях, когда моя внешность приводила к недоразумениям, единственное, что расставляло все на свои места, – речь. Жаль, что это так не работает в кино. Внешний образ имеет огромное значение, и никакое образование и высокие мысли не позволят мне сыграть, образно выражаясь, баскетболистку в составе победоносной сборной. Вряд ли с помощью ролей, за которые я берусь, можно полноценно понять мое внутреннее нутро. Многое из того, что я бы хотела сыграть, мне попросту недоступно в силу внешности. Но, конечно же, чтобы быть счастливым, надо не жалеть о том, чего нет, а ценить то, что есть. так и поступаю. Все сыгранные мной роли я очень люблю, но, признáюсь, мне этого мало. И именно недостаток самовыражения в кино движет мною при принятии многих творческих решений. Я реализую себя в разных сопутствующих актерству направлениях: пою и танцую, читаю стихи в поэтических проектах, с удовольствием даю мастер-классы и провожу встречи с детьми, на карантине записывала сказки для отдельного аккаунта, озвучила недавно аудиокниги, а также склонна вписываться в любые интересные околотворческие авантюры.

Я люблю трудные задачи. Писать книгу, касающуюся собственной биографии, хорошо, когда ты уже зрелый человек и твои поступки заимели даже самые отдаленные последствия, а события жизни стали подтверждением некогда высказанных постулатов. Легко говорить об итогах, а ты попробуй обнажить процесс. Мне будет интересно перечитать свою книгу лет через 10 и понять, насколько я была права. К тому же я планирую в процессе дать себе несколько обещаний, которые придется сдержать. Написать книгу в 35 – хороший способ не отклоняться от курса.

Рассказывать буду правдиво, но не могу обещать исчерпывающего объема истины. Сразу должна предупредить, что оборвавшиеся любовные истории в деталях по полочкам раскладывать не стану, потому что фактическая информация неминуемо касается других людей. Даже годы спустя все это может вызвать ненужные кривотолки, возможно, даже испортить кому-нибудь жизнь, так как сухие факты чреваты чужой интерпретацией. Они ложатся на образ человека тенью, глубина и силуэт которой зависят от того, с какой стороны и как близко поднести источник света. Не хочу уродовать силуэты теней прошлого и делать лишний вклад в осуждение кого-либо, в том числе и себя самой.

Я заметила, что у правды о личной жизни есть особенности: она требует деликатности в обращении и имеет срок годности. В отличие от пищи, чем она старше, тем годнее. Свежая правда имеет примеси бурных эмоций, а выстоявшаяся – фильтруется опытом. А еще почему-то ее охотнее воспринимают от людей пожилых и еще лучше – от умерших. Даже их ошибки романтизируются. Прочитанное в мемуарах почивших – легенда, а сказанное с пылу с жару ныне здравствующими становится сводкой из желтой прессы. Рассказ о былом любовном треугольнике со страниц книги того, чьи окна уже смотрят на закат, воспринимается как глубокая любовная драма, а то же самое, поведанное по горячим следам участниками событий, пребывающими в расцвете сил, отдает в глазах людей пошлостью, часто таковой и не являясь. Послевкусие правды будто не для современников. Поэтому я воздержусь от разоблачений.

Факты из биографии, как слова из песни – не выкинешь, а вот люди взрослеют, учатся у «сына ошибок трудных»², меняются со временем. И порой того, кого хотел когда-то ударить в сердцах за причиненную боль, годы спустя захочешь разве что пожалеть, а то и вовсе обнять. К тому же не имею желания, как говорил мой любимый психолог Михаил Литвак, «украшать собой чью-то биографию», равно как и возвеличивать собственную значимость в ваших глазах за счет мужчин, с которыми мне выпадала честь, а порой попутно и «нечисть», побывать рядом. Я в целом, включая сводки с любовного фронта, опущу то, что не имело большого значения для формирования моей личности. Имена тех, кому позволила сделать мне больно, называть не стану, чтоб вы поняли суть, но не думали о персоналиях, ведь когда осознал цену поступка, не важно, кто именно его совершил. Разве что непосредственно субъекты деяний могут узнать самих себя на этих страницах.

Дорогая передача, пользуясь случаем, хочу передать привет и благодарность всем, кого так или иначе затронет повествование. Без вас моя жизнь была бы беднее на множество и трудных, и прекрасных мгновений. Итак, хочется – делаю. Потом посмотрим, что из этого получится. Будет ли это кому-то полезно? Обещаю, по крайней мере, несколько наших стопроцентно вкусных семейных кулинарных рецептов. Ну, а если серьезно, я уверена, что мы с вами – людьми разных профессий, верований и взглядов – найдем много общего, потому что законы жизни одни для всех и все мы хотим быть счастливыми. Да, собственная физиология и общество диктуют нам условия и ограничения, те или иные, они есть у каждого. Даже идеальная красота ставит нас в определенные рамки, ведь любой общепризнанный абсолют блага ставит своего обладателя в зависимость от распоряжения им. И, конечно же, никто не застрахован от предрассудков и субъективного восприятия окружающих. Природа дала нам всем инструментарий для счастья. У каждого свои методы и разные причины радоваться, но всем нам это необходимо, хотя бы мимолетно.

Мы, люди, не можем обходиться друг без друга. Судьбы наши взаимозависимы. Одним своим появлением на свет каждый из нас запускает цепную реакцию, вовлекаясь сам и вовлекая других в круговорот жизни. Поэтому гораздо больше я хочу рассказать о людях, без которых меня бы не было ни как единицы в генофонде, ни как творческой личности, нежели о самой себе.

У меня есть еще один вопрос, который нужно решить, но с наскоку не получается. И, быть может, пока я пишу, я как раз найду на него ответ. Я поделюсь с вами ближе к концу, что это за вопрос и к какому выводу я пришла.

Как насчет эксперимента? Предлагаю совместить исповедь, лекцию, мастер-класс, стендап, книгу рецептов, личный дневник и беллетристический роман под одной обложкой! Я даже подумываю о том, чтобы писать о себе в третьем лице, посмотреть на события со стороны, как в кино, будто я сама умозрительно снимаю автобиографический фильм, извлекая из памяти и облекая в плоть себя и других важных для меня людей из разных периодов жизни. Как пошлó – поймете уже в следующей главе.

Я приглашаю вас в гости на беседу, художественное чтение и просмотр цикла короткометражек о жизни. Мне пока нельзя пить ничего, кроме воды (это безопасный эксперимент над здоровьем), но вы себе налейте самого любимого чаю. Я больше всего люблю чай с горными травами – лавандой, чабрецом, душицей – и медом вприкуску. А иногда так хочется обычного черного, с лимоном и сахаром, как из школьной столовой, только очень горячего (это у нас семейное по папиной линии). Если бы вы были у меня в гостях, то я бы непременно предложила бы вам чайную церемонию и бутерброд из нарезного батона, сливочного масла и сыра, чтобы стало как можно уютнее и теплее. Располагайтесь и давайте знакомиться. «Пульт» у меня в руках, буду перематывать в разные стороны, но обещаю доходчиво комментировать каждый эпизод.

Пока мы не начали, сердечно благодарю моих любимых мужа и родителей, всех близких друзей и чутких коллег, которые сказали: «Пиши, тебе есть что рассказать». В моей жизни им принадлежат большие роли.

Эпизод 1
Откуда берутся Шпицы

1985 год. Сыктывкар. Аэропорт. Зал ожидания. Вечер. Нетерпеливыми, но подконтрольно медленными, усмиряющими тревогу шагами пространство прорезает молодой мужчина, отсчитывая время своего ожидания. От кресла до окна, от окна до стены и обратно, по лестницам вверх и вниз – он слоняется бесприютно по зданию аэропорта. На улицу не выбегал, потому что не курит. Иначе, может, и выскочил бы ненадолго, толкнув порывисто и нервно стеклянную дверь, а просто воздухом подышать – нет, это слишком далеко от желанного самолета. Даже повернуться спиной к стене, за которой на летном поле стоят авиалайнеры, боязно, как будто это может отсрочить вылет. Обычно разговорчивый и способный завести теплую беседу с любым попутчиком, мужчина сегодня молчалив и погружен в сумбур своих мыслей. В его голове слайд сменяется другим так быстро, что резкость не успеваешь навести, и ни один из них невозможно ухватить, чтобы заземлиться. Слайд, призывающий к действию выпить, голову не посетил, потому что, пусть и нервы, но нет такой привычки – махнуть стопочку. Может, это помогло бы не так психовать из-за приятного, но холодного и оттого очень раздражающего голоса из громкоговорителя, который регулярно выдает все новые и новые объявления, а заветные слова из него никак не раздаются. Анатолий Васильевич Шпица ждет, чтобы невидимая женщина-диспетчер из радиорубки, где вершатся судьбы, наконец-то произнесла: «Началась посадка на рейс Сыктывкар – Пермь».

Мужчина прилетел час назад из Инты, а впереди было еще целых 2 часа до пересадки. Погрузившись в мысли и отчего-то чувствуя сильное волнение вместо радостного предвкушения, он протоптал квадратные метры здания аэропорта вдоль и поперек. Тревожился, будто бы о чем-то уже знал. Хотя складывалось все очень удачно: на шахте пошли навстречу, дали отгулы, в авиакассах на Комсомольской посчастливилось купить билеты на идеально подходящий рейс. И вот теперь оставалось дождаться. Бродя меж будущих авиапопутчиков, Анатолий иногда на миг замирал среди людского муравейника то с серьезным лицом, то с блуждающей улыбкой, искрящейся на кончиках темных с позолотой усов. Окрыленный удивительными чувствами, он трепетно ждал полета.

Молодой, стройный, красивый, больше похожий на кинозвезду, чем на шахтера, – он, непрерывно перемещаясь, включался, как лампочка то тут, то там по всему аэропорту. «Светящийся» мужчина 3 дня тому назад неожиданно стал отцом и теперь спешил в Пермь на выписку из роддома. Перечитывал в уме сфотографированные памятью телеграммы. Первую получил 28 октября: «Ухту не вылетай, Галя попала больницу»³. Какое счастье, что она не успела вылететь в Ухту, как они планировали, а то ведь все могло случиться и в самолете. Вторая телеграмма пришла 29-го. Анатолий прочел ее, когда пришел домой с ночной смены. Узкая бумажная полоска, вклеенная в открытку с щекастым зайчонком, со словами «Поздравляем дочкой» так и стояла перед глазами.

Слайд выдернул из головы все тот же голос диктора, который теперь казался самым дружелюбным на свете: «Уважаемые пассажиры…» Это было приглашение на посадку!

С толпой попутчиков прошел в зал вылета. Сна от волнения ни в одном глазу, ладони немного потеют, сжимая ручку наскоро собранной без обычной помощи жены сумки. И вот уже электрический свет в вечернем аэропорту стал казаться очень теплым, гостеприимным, как свет прихожей в доме, куда приятно возвращаться и откуда легко провожают, заботливо попросив присесть на дорожку. Прошло вечных полчаса, и тут громкоговоритель плюнул трещащей нотой новой «песни» – Анатолий всем телом подался к выходу на трап. И как только тело могло так опередить звук… А звучало: «Пермь не принимает, покиньте зал вылета до новых распоряжений». Внутри все оборвалось. Так вот почему он так волновался. Задержку рейса объявили минимум до утра. А ведь утром, максимум днем, Галю надо уже забрать. Оставаться в аэропорту было немыслимо трудно. И Анатолий, стряхнув разочарование и отчаяние с плеч, стал думать, как ему действовать.

В это время, отдав свою новорожденную дочь после вечернего кормления, как полагается, нянечке, которая унесла ее в общую детскую, Галя сидела в палате совершенно одна, неприкаянно озираясь по сторонам и мучаясь вопросом: «Как быть?» На нее с соседних коек смотрели с немым укором завитки свернутых матрасов. Всех выписали еще до полудня. Под окном то и дело раздавались смех и умиление на разный лад, пока поток выписывающихся и встречающих не иссяк. А Галина Федоровна Карповская теперь терзалась в палате, оставшись одна среди этих разноцветных матерчатых улиток, которые отправили в жизненный путь состоявшихся матерей с их детьми – новыми людьми – и отдыхали до следующих. Они будто молча упрекали Галю за то, что она задерживается. Женщина мучилась дилеммой: дожидаться застрявшего в Сыктывкаре мужа или выписаться в срок. Вопросов было много: «Придумает ли он что-то или нет? Почему не принимает Пермь?» И как было странно, что ее выписывают, как обычную родильницу, ведь у Кати явные признаки недоношенности. Еще бы, на месяц с лишним раньше родилась, и никакие внутривенные препараты, которые кололи Гале несколько часов, ее не остановили. И даже кювез не понадобился. Вот и говори после этого, что у 8-месячных низкая выживаемость.

Галя всегда отличалась гиперответственностью и повышенной совестливостью и, как истая комсомолка, не любила попирать справедливые правила (она даже родила в день рождения комсомола!). Но из роддома ее гнал не системный характер. Представить одинокую ночь, когда она и днем-то вздрагивала от каждого плача из далекой детской, Галя не могла. Сердце от этих звуков разрывалось. Как продолжать быть тут, когда уже утром можно будет прижать к груди дочь и никому не отдавать, ни в какие чужие, хоть 300 раз профессиональные руки, а самой оберегать ее недостаточно заросший родничок, пеленать и мыть. И почему только нельзя быть с ребенком в роддоме вместе, кто придумал эти свидания по часам?!

Где-то там в Сыктывкаре Толя с холодной испариной на лбу и с застывшим взглядом светлых серых глаз, обращенным внутрь, пытался изобрести из воздуха осточертевшего аэропорта машину времени и не мог себе представить, как же это он не заберет из роддома дочь, а Галя – тут в палате не могла представить, как можно было бы добровольно отказаться от воссоединения с дочкой сию минуту и ждать мучительно еще сутки.

Анатолий купил билет до Кирова, прилетел туда, но ситуация в Перми не менялась, и он помчался на железнодорожный вокзал, где все подходящие поезда уже ушли, и впереди был чудовищно большой перерыв, беспощадный – до самого вечера…

Он позвонил Гале в роддом, а она из телефонной будки, не пускаясь в долгие объяснения, решительно сказала, что всех выписали и ждать не собирается. В ее голосе был будто взгляд в сторону, но своим неусыпным взором через разделяющее людей пространство она смотрела не на мужа. Галя делала стены прозрачными, чтобы видеть дочь присущим лишь матерям зрением. Анатолий не стал спорить. Что в голове у едва родившей, да еще в таких обстоятельствах, женщины – сложно вообразить. Но, что греха таить, обиделся. Интересно, пройдет ли обида, пока доберется, примирится ли разум с сердцем и с каким чувством он явится на порог? И как же получилось, что Катя так рано родилась? Все ли с ней хорошо?

* * *

Пожалуй, то, что мой папа не успел на выписку из роддома – самый драматичный момент в истории нашей семьи. Могу себе представить его досаду и боль. Мне самой до сих пор за папу обидно. Когда я представляю всю ту самолетную западню, мне вместе с ним горько, хочется вернуться туда, изменить хоть что-то, чтобы он успел, чтобы у него не было даже в самом крохотном уголке сердца этой неутоленной тоски, этой, в контексте всей жизни, не такой уж большой ранки, которая до сих пор нет-нет да вспомнится и саднит. В семейном архиве есть той ране свидетельство. Поняв, что не успевает, папа отправил маме телеграмму: «Галинка, родная! Прости, что нет рядом тобой, спасибо дочку! Крепко целую. Люблю вас, Толя».

Так сложилось. Когда папа наконец-таки добрался до Перми и уже подошел к двери маминой квартиры, он был все еще окутан дымкой досады и грусти. Не так… Не так он хотел! И эта пелена, будто легкое полотно шелка, невесомое, белесое, почти прозрачное, занавесив дверной проем, немного придержала шаг через порог, но только ненадолго. Мама улыбнулась и сказала: «Ну иди же, смотри».

Никто не ожидал моего рождения именно в Перми, поэтому кроватки не было. На пол спустили антресоль от стенки «Хельга», застелили и сдвинули в угол. Там я сверточком и лежала, когда меня впервые увидел папа. Пришел, увидел, полюбил.

На следующий день оказалось, что никто, кроме него, не может меня мыть. Мама боялась: на вид я была хрупкая, как красненькая тропическая лягушонка. А папа и любил, и мыл без страха. Объясняет, смеясь, что был молодым смелым дураком: «Шо там мыть? Несколько квадратных сантиметров, на руку положил да помыл». Я родилась 45 см, 2,9 г. Врач сказала, что, если бы мама доносила положенный месяц, родилась бы у нее богатырша. Так что мой первоначальный вес был не так уж и мал для 8-месячной. Но мама – есть мама. Она огибала собой наш помывочный дуэт, просачиваясь тревожным вниманием в каждую щель между моим телом и папиными руками, одним взглядом уплотняя в этих промежутках воздух, контролируя скольжение детского мыла и поддерживая шею, которую и так, конечно же, надежно держали. Папа говорит, что она была похожа на пантеру рядом со своим детенышем.

Любовь между ними, любовь ко мне и заботы счастливого родительства, конечно же, вытеснили ту обиду. Никто не был виноват. Очень важно все вовремя проговаривать, рассказывать подробно о своих чувствах и мотивах и с помощью этого 100 раз убедиться в том, что вы друг друга услышали, и если нужно будет, повторять разговор еще и еще. Не должно быть у двоих недомолвок: они с годами превращаются в прокисшую правду. Будто смотришь на бутылку с просроченным молоком – выпил бы, а уже нельзя. Представляешь, как бы ты ее пил – вкусно, аж усы над губой белые. А время-то упущено.